Закончив осмотр, Пал Палыч вознамерился тут же уехать, однако Пётр Алексеевич с Полиной уговорили его остаться на ужин.
– В шасти домиках можно хорошо мёда взять, – сообщил Пал Палыч за столом. – А в двух пустые магазины – только на зиму сябе натаскали.
– Сколько дадут, столько и дадут – не пропадём. С прошлых качек ещё всем по ведру стоит. – Александр Семёнович, отец Полины и Ники, не бился за образцовое хозяйство, просто радовался окружающей его жизни, не переставая в свои годы удивляться тому, что трава – зелёная, облака – невообразимые, кошка – подлиза, а люди – такие разные: бывают из чистой стали, а бывают этастранцы.
– Пал Палыч, почему у вас тарелка пустая? – следила за трапезой Полина. – Положить ещё мяса?
– Ня надо. Я рыбинку возьму, – Пал Палыч подцепил вилкой ломтик малосольной сёмги, – мне рыбинка понравилась.
– Всё на старой своей ездишь? Забыл, как ей название… – Александр Семёнович, пустив по пергаментному лицу весёлые лучики морщин, хлопнул гостя по плечу.
– «Ода», – подсказал Пал Палыч.
– Железный механизм, а его поэзией назвали, – не в первый раз отметил Александр Семёнович. – Ей, поэзии твоей, сто лет в обед – а ну как развалится?
– Так уже разваливается! – со смехом согласился Пал Палыч. – Гремит, как вядро, тормозов считай нет, сзади фонарь побит и дверь – та, что для Нины, пассажирская, – снутри ня открывается. Только снаружи.
– А что, зять в городе тебе машину не присмотрит? – Александр Семёнович ковырял вилкой в тарелке солёный огурец. – Иномарку какую – понадёжнее. Вроде сейчас со вторых рук можно взять недорого.
– Мне забугорку ня надо. – Пал Палыч помотал головой. – Я ж по кустам, по грязи…
– В Новоржеве, наверно, иномарку – не сподручно, – предположил Цукатов. – Ей техобслуживание по регламенту подавай, а где тут расходники взять? Быстро тем же ведром станет.
– Я это ня знаю, ня занимался. Мне по кустам надо… И собак посади туда. – Пал Палыч намазал на булку масло и положил сверху ломтик сёмги. – Вчера свёз собак в Голубево, чтобы побегали, лес ня забывали, так в салоне вонь – хоть и застелил брезентом, а псиной тянет.
– Профессор тоже собаку в машине возит, и ничего – японка его не обижается, – заметил Пётр Алексеевич. – Все охотники так. Или ты, – Пётр Алексеевич повернулся к Цукатову, – одеколоном на Броса фыркаешь?
Ответом профессор Петра Алексеевича не удостоил – ну ляпнул глупость, бывает.
– У городских, может, время есть – полдня машину чистить, – стоял на своём Пал Палыч. – А я ж ня буду, мне надо бяжать дальше: надо кроликов кормить, надо дров поднести, надо кочегарку топить… А если это задвинуть, так и всё поползёт. Жана опять же кричит: что кочегарка холодная, что собаки ня кормлены, что у поросят ня убрано! Надо всё успевать. – Пал Палыч улыбнулся. – Но я ня жалуюсь. Наоборот – горжусь. Жизнью горжусь, что так прожил. И ни на кого ня обижаюсь – всё слава Богу.
– Правильно. – Александр Семёнович махнул рукой и с грохотом уронил на пол приставленную к лавке трость. – Я помню, как мы жили… Что говорить? Так, как теперь, изобильно и сытно, никогда прежде не было. Стол – ломится! Телевизор – пожалуйста! Тряпки – какие хочешь! У меня в буфете коньяк стоит – французский и армянский. Чёрт-те что! Хочешь, Паша, коньяку?
– Ня надо, – решительно отказался Пал Палыч.
– А иных послушать – всё не так, всё недовольны. Душно им, свободы нет… А куда больше: помои направо-налево плещут, Власова карамелью мажут, и никто их за это на кол не сажает. – Александр Семенович нагнулся за тростью и поставил её на место. – Я бы посадил. Ругают страну, ругают власть, а сами как пряники в глазури – лоснятся! Что говорить – у меня уже и внучки при машинах. Ещё не замужем, а обе за рулём.
– И мои тоже – и у дочки, и у зятя по машине… – поддержал разговор Пал Палыч. – Одну, правда, нынче продали. Трудно им в городе копейка даётся, на квартиру копят – того ня хватает, сего ня хватает… А кто вас гонит в города? Кто няволит? Сами за хорошей жизнью едете. А это ложно. Хорошая жизнь в деревне – природа, речка, кусты, комары, сляпни, зямля, где тябе работать… – Пал Палыч в широком жесте вытянул над столом руку. – А тут тябе реклама – тренажёр. А зачем тябе тренажёр? Возьми лопату – копай. Такой же тренажёр. Только лучше – там деньги плотишь, а тут тябе заплотют. Сами и виноваты… Громоздим города, в петлю лезем, а потом плачем. Нам только бы подальше от своей природы…
– Город или деревня – не в этом дело. – Пётр Алексеевич не любил, когда застольный разговор сходил к брюзжанию. – Надо, чтобы у каждого горел закон в сердце, точно тавро выжженное, чтобы из поколения в поколение переходил, как завет крови, чтобы в позвоночный столб вошёл и стал свидетельством породы… Вот это и будет наша природа внутри нас, которая спасёт.
– Ты о чём? – Полина поставила на стол чайник.
– О понятиях. Тех, что кровь до голубого цвета возгоняют. Ничего нового – архаика. Должны быть в сердце человека четыре цитадели: честь, долг, семья и собственность. – Пётр Алексеевич четыре раза рубанул ребром ладони воздух и тут же снова рубанул: – Да, милые мои, честь, долг, семья и собственность. По значимости – именно в таком порядке. И порядок этот незыблем и ревизии не подлежит, как табель о рангах, как старшинство карт в колоде: туз бьёт короля, король – даму, дама – валета… А в игры, где старше всех шестёрка, сам не играю и другим не советую.
– И как эти понятия друг с другом соотносятся? – заинтересовалась Полина. – Кто кого бьёт?
– Имением своим, добром и златом, можно пожертвовать ради семьи, – Пётр Алексеевич машинально застёгивал и расстёгивал пуговицу на кармане рубашки, – семьёй – ради долга, долгом – ради чести. И никогда иначе – честь в жертву долгу, семье и собственности приносить нельзя. Да-да, именно так, даже семье, – добавил Пётр Алексеевич, уловив во взгляде Полины протест.
– Тут мне подумать надо, – почесал затылок Александр Семёнович. – С ходу не соображу.
Пал Палыч покачал головой:
– А я, Пётр Ляксеич, ня согласен. Ради сямьи на всё можно пойти – чтобы, сказать к примеру, дятей и жёнку с бяды вытащить…
– Как правило, спасение семьи неотличимо от дела долга и чести. Они здесь рука об руку – размолвки нет. Речь не о противопоставлении, которого в обычной жизни и быть не может, а о старшинстве значения того или другого опорного столба, когда весь мир кругом трещит. – Пётр Алексеевич принял из рук Полины чашку чая. – А вы, Александр Семёнович? Вы же сами говорите: «Была бы страна родная…» Это ведь для вас первейшая заповедь.
– Да, была бы страна, – согласился Александр Семёнович. – Всё остальное – вторым номером.
– Вот видите…
– Я всё же про семью думаю, – колебался Александр Семёнович. – Смог бы я дочерьми, – он кивнул на Полину с Никой, – ради чего бы то ни было…
– Я бы ня смог. – Пал Палыч горячо потёр одной широкой ладонью другую. – Тут однозначно.
– А есть пример такой нужды? – вздёрнул Александр Семёнович клин реденькой бородки. – Чтоб для наглядности.
– Сталин и его сын Яков, – отчеканил Пётр Алексеевич. – Пленного фельдмаршала Сталин не поменял на пленного сына.
Повисла тишина. Пётр Алексеевич улыбался – что-что, а на брюзжание разговор уже никак не походил.
– Или вот – из литературы, – добавил он, – Тарас Бульба и предавшийся ляхам Андрей.
Профессор в гуманитарный спор надменно не вступал – под чай раскачать его на дебаты было трудно.
– Хочу завтра с собакой по полям и по лесу пройтись. – Цукатов надкусил дольку мармелада. – Вы, Пал Палыч, говорили – куропатка появилась.
– Нынче много куропатки. По сравнению – что было, и говорить нечего. Небо и зямля. – Пал Палыч обрадовался перемене темы. – Пару лет ня видно было, а тяперь и в Залоге, и тут, у Телякова, где мы с вам прошлый год ходили и никого ня подняли… Нынче идёшь, и прямо с-под ног выводком слетают. Туда и ступайте, к Телякову, тут ня далеко.
– А мы с вами на Селецкое? – уточнил завтрашний распорядок Пётр Алексеевич.
– На Сялецкое, – кивнул Пал Палыч. – По протокам на лодке походим – один на вёслах, другой стреляет. Дело вам знакомое.
Пётр Алексеевич взял из стоящей на столе корзинки со сладостями краплённое кунжутом печенье. Подержал и положил на место – печенье было лишним.
Качать мёд решили в понедельник – раньше Пал Палыч своих дел не разгребёт.
Шло время – обсы́пали иву шелковистые пуховые комочки, зазеленела на кустах и деревьях глянцевая молодая листва, распустились и облетели нежные ветреницы и пролески, у кудлатого лесовика в бурый волос вплелась прозелень. В свой срок вылупились из яиц восемь пушистых, жёлто-серых в чёрных и рыжих пестринах цыплят. Только выбрался из скорлупы последний, тетеревята встали на ноги и вслед за рябухой, ещё нетвёрдо, спотыкаясь и заваливаясь, засеменили в зелёное лесное густотравье, звенящее и стрекочущее на солнечной опушке. Заботливая мать показывала малышам кормовые места, учила ловить кузнечиков, гусениц, пауков и прочую ползучую и скачущую мелочь; чувствуя опасность, беспокойно вскрикивала, и птенцы тут же рассыпáлись по траве, затаиваясь от неведомых врагов. На дневной отдых и на ночь тетёрка собирала малышей под крылья, согревала своим теплом в ненастье и на предрассветном холодке.
После луга, колышущегося в знойном мареве, и лесной опушки с одиноко цветущей лешухой[13] настал черёд ягодников: уже одевшиеся в новое буровато-пёстрое перо птенцы сперва попробовали душистую землянику, за ней сладкая малина до поры сделалась их главной пищей, а затем предстояло им узнать пути в зреющие черничники и добраться до моховых болот с крепкой брусникой и раскатившейся бусинами на мягкой подстилке клюквой. Из всего выводка больше других доставляли хлопот матери три петушка: бойкие, любопытные, озорные, они то и дело норовили убежать от остальных, исследуя открывшуюся перед ними жизнь и ничего не зная о таящихся вокруг опасностях. Пять курочек были куда пугливее и тише – они трепетали перед неизвестным миром, страшась и на полшага отойти от матери.