– Большой или так сябе? – поинтересовался Пал Палыч.
– Как сказать?.. – почесал щетинистую щёку Илья Иванович. – Близко ня встречались с им. А Лёшка Аршин, из Вяхно, видал – столкнулись. Говорит: большой. Он ещё на овсы ходил, подстярегал его. Только мядведь хитрый – ня пришёл. Сам, должно, за Аршином следил.
– Подумаем, как быть.
Переминаясь в дверях с ноги на ногу, старик откланялся.
– Пасечник из Осинкино, – ответил хозяин на вопросительный взгляд Петра Алексеевича. – Дед Илья. Хороший мужик, ня завистливый и ня жадный. Сети на Сороти ставит. Он безлошадный, так я ему нынешний год помогаю – сети вместе смотрим и вожу его с рыбой на базар в среду и в воскресенье. А обратно – дед сам, на автобусе… Он мне половину с улова даёт, а я ня беру всё, беру маленько – на себя да на сямью. Мне ж ня торговать… Удобно – самому с сетями вошкаться ня надо.
– Я смотрю, вас на всё хватает, – потянулся за новой сушкой Пётр Алексеевич.
– А у меня так: своё хозяйство наладь и соседа ня сдавай – ня добивай, а помоги ему. Он и сам ходит – спотыкается. – Пал Палыч вздохнул. – Это капитализм – тут всё за счёт обмана и вранья. Обманул – значит разбогател. А ты живи по карману. И новый ня нашивай.
– Что же, и в рост не подымайся, если деньга пошла?
– А ня богатей, – стоял на своём Пал Палыч. – Но и нищий ня будь. Нынче всё богатство – от обмана. Другого нет.
– Может, и ваша правда. – Пётр Алексеевич поставил пустую чашку на блюдце.
На чашке цвела бурная и мимолётная, под стать всплескам созидательной русской жизни, дулёвская сирень.
Следующим утром, на зорьке, отправились в перелески под Голубево. Лайку Пал Палыч с собой не взял: в охоте на пернатую дичь толку от неё всё равно не будет, а других собак, что гончих, что легавых, он уже не держал – при его способе добычи зверя они были не нужны, да и на утку и боровую дичь он теперь ходил редко, разве на пролёте повалят валом северные гусь и утка или решит хозяин потрафить гостям. Искать высыпки без собаки – вершина легкомыслия, однако Пал Палыч заверил Петра Алексеевича, что знает, где найти вальдшнепа, и тот поверил.
Поздний сентябрьский рассвет брезжил в облачной тишине, ещё не пожухшая трава стояла в росе, над низинами с мягким колыханием слоился туман. Боры вперемешку с берёзовым и осиновым мелколесьем раскрасились в яркие цвета осени и хвастались нарядом – листья под дождями и ветрами не облетели ещё и на треть. Земля тем не менее пестрела опадом, которого хватало, чтобы зарябило в глазах. Стояла та самая погода, когда в свете пасмурного утра неожиданно броско на мокром мху смотрится напитанный влагой лист, принявший округлую форму и издали своим охряным цветом обманывающий грибника, ищущего взглядом добычу, в то время как его сапог уже стоит на шляпке настоящего тугого моховика.
– Видать, моросливый будет день… – Пал Палыч вдохнул сырой лесной воздух и тронул ивовый куст, обсыпанный бусинами росы. – Тёплый да тихий. Для вальдшнепа – самая утеха.
Пошли вдоль перелеска. Пал Палыч изредка вытягивал шею, устремлял взгляд в ту или иную точку и, осторожно переступая, с винчестером на изготовку, уже заряженным «семёркой», целенаправленно продвигался вперёд, будто и впрямь прихватывал чутьём тёплый птичий запах. Но ленивый отъевшийся вальдшнеп, треща крыльями, так и не взмывал свечой из травы. Только раз на границе поля вспорхнула быстрая куропатка и иглой ушла за кусты в ольшаник. Ни Пётр Алексеевич, ни Пал Палыч даже не успели поднять стволы.
С веток деревьев падали капли, день, как и полагал Пал Палыч, стоял тёплый и серый. Одинокие жёлтые берёзы в боровой чаще полыхали на фоне сумрачной зелени сосен. Иногда прыскал мелкий дождик, и тогда лес отвечал небу едва слышным звоном, будто встряхнули тонкую серебряную цепочку.
– А рано ещё, – через два часа бесплодной прогулки сообщил Пал Палыч. – В октябре на высыпки надо. – И тут же, навострив ухо, добавил: – Никак гусь пошёл.
В сизых небесах действительно раздалась глухая гусиная перекличка и смутно, как контур женщины за занавеской душа, проступил в пелене растянувшийся птичий караван.
– Тяперь лес тихий. – Сев в машину, Пал Палыч разрядил винчестер, сунул его в кожаный рыжий чехол и положил на заднее сиденье. – Вясной ня так. Вясна, она на радость… Возьми тетярева: птица строгая, а на току всех до одного перябить можно – вясенний дух пьянит, об всём забывают. Но так ня надо. Без птицы лес – сирота. Только послушать, когда загомонят: сила-то какая! А на водополье? На Михалкинском или Сялецком? Гуси гогочут, лебяди кличут, кулик с чибисом пишшат, свистят на все голоса. Люблю. Уедешь с озера, а после весь день в ушах кряк утиный стоит.
Пётр Алексеевич совсем не огорчался по поводу неудачной охоты – осенний лес и свежий сырой воздух наполнили его радостным умиротворением, живительным, но не шумным. Была добыча, нет ли, а он ухватил эту зорьку и спрятал на дно души. Ему казалось, что за это утро, когда к сердцу то и дело подступало щемящее и сладкое волнение при ожидании взлёта потревоженной птицы, он помолодел лет на двадцать – что ещё, кроме охоты, может так бодрить и душу, и её вместилище? «Прекрасные незнакомки», – непременно добавил бы Иванюта.
По дороге на память Петру Алексеевичу сам собой, без повода пришёл вчерашний визит к Пал Палычу осинкинского пасечника. История выглядела незаконченной, и он поинтересовался, пойдёт ли Пал Палыч караулить медведя, разоряющего ульи Ильи Ивановича?
– А как же, – живо откликнулся тот. – Поможем.
– Без лицензии? – Уже спросив, Пётр Алексеевич сообразил, что занимает его сейчас вовсе не вопрос законности, а та спокойная готовность, с которой собеседник собирался идти на встречу с сильным, стремительным и очень опасным зверем.
– А зачем? – Пал Палыч рассовал по карманам патроны. – Мы с котом.
И он, не дожидаясь от Петра Алексеевича расспросов, поведал, что уже давно понимает язык кошек, причём мяуканье и мурчание в этом языке – не более чем пустяки – междометия, а в действительности весь его грамматический строй лежит за пределами человеческого слуха. Разумеется, особо чуткие люди, такие, например, как Пал Палыч, способны уловить кошачий шёпот, который, как ни странно, очень похож на русский язык. Впрочем, шерстистый мейн-кун – питомец дочери Пал Палыча, которого она привозит сюда на лето, – говорит исключительно на коренном наречии индейцев штата Мэн. Это Пал Палычу сообщила одна из прикормленных Ниной и вечно крутящихся во дворе мусек и царапок, он уже не помнит, какая именно. Только недавно мейн-кун выучил медицинское слово «кастрация», которое использует теперь как ругательство и поносит им всё, что ни попадя… Другое дело новоржевские коты – эти говорят исключительно на русском. А как ещё? Не на турецком же. При этом следует иметь в виду, что зверь зверя всегда поймёт, какой бы язык каждый из них не предпочитал в общении с единородцами, так что при посредничестве местных котов Пал Палыч может разговаривать с любой другой живностью – аистами, свиньями, лягушками… Именно таким образом, при участии кота-шепталы в качестве толмача, он и намерен объяснить медведю его неправоту.
Пётр Алексеевич оценил шутку и улыбнулся в воротник куртки. Он полагал, что обладает достаточной сообразительностью, чтобы отличить весёлую выдумку от форменного надувательства, и наделён проницательным умом, чтобы, не придираясь к сомнительному свидетельству, разглядеть, как сквозь небылицу, точно сквозь таинственный туман, проступает кристалл подлинности. В конце концов, он был согласен с Аристотелем: вымысел – самый надежный источник истины, тогда как факты можно употребить и для её искажения. Разумеется, если только Аристотель когда-либо утверждал что-то подобное.
Но, судя по всему, Пал Палыч не шутил.
– А ня смейтесь – так и есть. – Его как будто задела недоверчивая улыбка Петра Алексеевича. – Чтоб мне провалиться, если брешу! Вот прямо здесь и провалиться, на этом месте!
Днище машины и пыльная грунтовка в полной мере удостоверили правдивость его слов.
На ужин Пал Палыч пригласил Петра Алексеевича, остановившегося в пустом доме тестя, ещё не простывшем за первые недели сентября, к себе. У них с Ниной намечался какой-то небольшой семейный праздник – не то годовщина знакомства в себежском техникуме, не то церковное новолетие, не то собрались резать поросёнка. Все три повода годились для застолья.
– Натуральную охоту мы превратили в браконьерскую. – Подняв над столом вилку, Пал Палыч решал проблему трудного выбора между жареным лещом и тушёной свининой с картошкой. – А в браконьерской охоте собаки ня нужны. Они лают – охотовед слышит. Тябе это надо? – После короткого раздумья вилка склонилась в сторону леща. – Лайка у меня есть – одна оставлена. Дяржу, но никуда с ней ня хожу. Жалко собаку: ей лес и поле нужны, ей это в радость – а как возьмёшь? Ня знаю, Пётр Ляксеич, что делать… На кабана пойдёшь, так попадёшься, с собакой ходивши. А тут насыпал кукурузы – и ступай с рюкзаком, собаки ня надо. Прикормил, ночью сел в засидку и взял его. Потому и говорю, что превратили охоту в браконьерскую. Нынче взносы в охотхозяйство – пятнадцать тысяч в год! А ещё бяри лицензию. И в бригаду загоняют… Понимаете? Всё делают, чтобы ты в тень ушёл. – Пал Палыч сокрушённо помотал головой. – Раньше, при другом строе, было общество, и в обществе мы все охотники, все друзья – собрались и хвастаем, у кого собака лучше. У кого подняла быстрей, у кого гонит толковей, у какой собаки какой голос: у одной низкий, басовитый, у другой тонкий, заливчатый – звон-перязвон стоит в лесу, когда гонит. Одним голосом поёт по зайцу, другим – по лисе… А тяперь этого ня стало, тяперь другое: гóлоса собачьего ня надо, он тебя охотоведу выдаёт. Всё поменялось в обратную сторону. Один строй был – интяресно голоса собачьи послушать, на выставку сходить… Это уже всё отходит. Настала другая жизнь: чем хуже погода – к вечеру ураган, деревья валит, – тем лучше. Идёшь – знаешь уже, где лось кормится… Вот я обошёл васюгинские кусты и нашёл там лосиный следок, и погрызена осина – дрова заготовляли, так осталось… Сейчас бяри пилу, вали новенькое дерево и гляди на другой день – пришёл лосёк, кору погрыз, тогда садись, жди. – Пал Палыч поднял наполненную рюмку и завершил речь неожиданным коленом: – А что поделать? Жизнь – сплошная драка. Травина и та с ветром борется.