Впрочем, после падения он не потерял присутствия духа, – презрев постигший его конфуз, шумя водой снаружи болотников и хлюпая внутри, Пётр Алексеевич отправился по реке дальше, на этот раз бдительно примечая горбатые буруны, выдающие присутствие на дне больших камней. Вероятно, ход его был хорошо слышен пернатым – подстрелить удалось лишь одну молодую крякушу, бесстыдно воспользовавшись её неопытностью, остальные утки взлетали задолго до его бурливого приближения. Пётр Алексеевич утешал себя тем, что ещё неизвестно – получилось бы у кого-то другого блеснуть здесь умением и ловкостью и набить трофеев. А повод для поиска утешения был: подстрелив глупую крякушу, он снова искупался, бросившись за подхваченной течением добычей и не удержавшись на ногах.
Мысль о мельнице пришлось оставить. Завидев вскоре стоящую у реки баню, крашенную только временем, Пётр Алексеевич выбрался из воды на очищенный от лозы берег, спустил до колен болотники, лёг на траву и поднял вверх ноги, сливая то, что успел зачерпнуть. Домой пришёл мокрый, продрогший, но довольный, что не смалодушничал, довёл дело пусть не до конца, но хотя бы до половины. В избе переоделся в сухое и тёплое, сложил из поленьев на печном поде «колодец», поджёг бересту, выпил две рюмки коньяку, чтобы оживить бег крови, после чего, устроившись на стуле возле устья белёной печи и понемногу согреваясь, долго смотрел, как пляшет на дровах огонь.
Солнце в облачных небесах перевалило за полдень. Просохший и, кажется, счастливо избежавший простуды Пётр Алексеевич вышел во двор, ощипал (птица до конца не перелиняла: в жёлтой пупырчатой коже сидело много опёнков – зачаточных капсул, из которых ещё не распустилось перо), опалил и выпотрошил утку, а затем топором четвертовал тушку на колоде. Порывистый, наскоками задувающий ветер гонял по земле и закручивал вихрем подхваченные пух и перья.
Оставшийся день Пётр Алексеевич решил провести дома, в тепле, чтобы на всякий случай подстраховаться от последствий купания в холодной реке. Так и сделал. С обедом вопросов не было: на раскалённой сковороде утка шумела, как крепкий ливень.
В эту поездку Полина дала Петру Алексеевичу поручение: заказать у мастера-мебельщика в Гривине шесть берёзовых стульев и найти работника, который разобрал бы старый покосившийся сарай – по весне на освободившемся месте надо ставить новый. На охоте Пётр Алексеевич не любил отвлекаться на постороннюю хозяйственную чепуху, однако накануне отъезда они с Иванютой неумеренно посидели в трактире на Кузнечном рынке – Полина воспользовалась случаем и ловко раздула в нём искру вины, так что в итоге, дабы избыть пустые, но всё же гнетущие угрызения (на то и совесть, чтобы грызть, невзирая на масштаб провинности), пришлось похлопотать и выполнить задание.
Через два дня Пётр Алексеевич заглянул в Новоржев к Пал Палычу. Завтра он собирался возвращаться в СПб, однако ещё оставалось время, чтобы сходить на вечёрку. А если Пал Палыч не сможет, всё равно следовало попрощаться и поговорить о гусе и северной утке: пусть даст знать, когда начнётся пролёт, а они с Цукатовым, если позволят городские дела, подъедут и попытают счастье на озёрах.
Насчёт вечёрки не сложилось: позапрошлую ночь Пал Палыч провёл в Осинкино, а вчера до полуночи сидел на берёзе у Залога, поджидая кабана, однако тот предусмотрительно не явился. Вид хозяин и впрямь имел измотанный и сонный, нынешней ночью он намерен был отдохнуть, но от прощальной рюмочки не отказался.
У Петра Алексеевича была с собой фляжка коньяка. Он пошёл было за рюкзаком в машину, но Пал Палыч его остановил:
– Коньяк – это когда водка кончится, – после чего извлёк из холодильника привезённую Петром Алексеевичем, но так и не допитую во время последних посиделок бутылку «Царской».
Водрузил на стол.
– А что в Осинкино, у пасечника вашего, который сети ставит? Решили дело?
Пётр Алексеевич готов был к самой невероятной истории, однако на этот раз Пал Палыч оказался краток:
– Договорились. – Он устало улыбнулся. – Хочется хорошей жизни, Пётр Ляксеич. И сябе, и чтоб другие – тоже хорошо.
– А чего не хватает?
Хозяин думал недолго:
– Так-то я всем доволен. Ня потому, что мне кто-то с верхом отсыпал, а потому, что я сам, окружение и родители мои добро несли. И добро родителей на мне сказывается. – Пал Палыч снова заглянул в холодильник и достал нарезанное на блюдце сало и тарелку с несколькими кусками жареной рыбы. – Вот этот ветврач, нынешний, который уж на пенсии… Студентом пришёл, потом стал главным – главный ветврач в районе. А батька до него был и потом при нём… Какой он, батька, ветврач – ветсанитар по образованию. Хвост подержать, за рога да за копыта, если по-человечески… А он и роды принять у скотины, и рубец у коровы проколоть при вздутии, спустить газы – всё делал, никому ня отказывал. Так я недавно при встрече сказал ему, ветврачу, мол, Валерий Павлович, мне домики на пасеку должны привезть, может, ня хватит денег, тысяч пять – подстраховали б вы меня в долг. А он говорит: «Пашуня, в деревне – никому. А тябе – скажи, сколько надо, столько дам». Деньги мне так и ня понадобились, но как приятно было… Он сказал: «Пока батьку твоего помню, пока мамку помню – никому в деревне ня дам, а тябе – только скажи». – Пал Палыч поставил на стол рюмки. – Я к тому это, что всё отцовское таким путём и мне идёт. Понимаете? Значит, и я должен это всё, доброту эту, нести, чтобы и на моих детях, а ещё лучше чтобы и на внукáх сказалось. А доброту делать – талант нужен и мозги. Разве ня правда?
Пётр Алексеевич не успел ответить – в прихожей послышался стук в дверь, скрип петель и шарканье утомлённых ног. Вскоре в кухне показалась голова и куриная шея деда Ильи.
– Что? Приходил? – дёрнул бритым подбородком Пал Палыч.
– Не было. – Илья Иванович достал из пакета белую банку и направился к столу. – Все домики целы.
– И ня придёт больше, – заверил Пал Палыч.
– Известное дело. – старик поскрёб на щеке седую щетину. – Уговорил ты его, проклятого…
Пётр Алексеевич втиснулся в паузу и поздоровался с гостем.
– И вам здравствовать. Вот, Павлуша. – Пасечник поставил на стол банку с домашней сметаной. Сметана здешняя была Петру Алексеевичу знакома – она схватывалась до такой густоты, что её можно было кусать. – Я-то без коровы, а свояченица держит. Взял для котишки, что ты в мяшке таскал. С нашей благодарностью.
– Ещё чего! – взмахнул руками Пал Палыч. – Он и так у Нины второй год на постое.
И тут, как по сговору, на кухню, осторожно ступая мягкими лапами, зашёл палевый, с драным ухом, кот, вероятно тайком проскользнувший в дом между ног деда Ильи. Кот уставился круглыми глазами на банку, столбом поднял хвост и, приоткрыв пасть, изрёк протяжное междометие.
Пётр Алексеевич был застигнут врасплох. Чтобы собраться с мыслями, он перевёл оторопелый взгляд за окно: там по чёрной картофельной делянке, выбрасывая звёздчатые лапы, шагал домашний аист. Другой толмач, неброской серо-полосатой масти, сидел на почтительном расстоянии от голенастого здоровяка и, грациозно, как балерина, вытянув заднюю ногу, вылизывал на ней пыльную шёрстку. «Машинист башенного крана привык смотреть на птиц сверху вниз», – подумал Пётр Алексеевич, и эта мысль показалась ему спасительной.
15. Белая тень
Вчера Пётр Алексеевич славно пображничал с Цукатовым и Иванютой в трактире на Кузнечном. Давно они не купались в струях такой дружеской сердечности и не опрокидывали рюмочку под такой занятный разговор. Обошлось без мелких капризов Иванюты (хочу блины – вот такой длины), забавных в отдельности, но тяжёлых в охапке, и без цукатовской заносчивости (не дорог твой кирпич, дорог мой жемчуг), вынуждающей собеседника к ответным колкостям или напряженной сдержанности, вредным для безмятежного духа застолья. Да и сам Пётр Алексеевич не нудил – всё шло легко, вдохновенно, как в юности. Ощущение душевности не отравила даже поджидавшая дома отповедь Полины, полная старых обид и запальчивых упрёков: ничего не попишешь – пьянство и в самом деле здорово отвлекает от семейной жизни.
Профессор Цукатов рассказывал о необычайном случае везения из давних времён: однажды студентом он, волжский паренёк, приехавший в Ленинград ковать учёную карьеру, шёл по улице голодный и бедный, мечтая о скромном пирожке и чашке бульона – денег не было даже на такую чепуху. Ему запомнилось: вокруг – охристая симфония Садовой, а небесная лазурь над ней, чёрт дери, полна такой чистоты, что уже походит на сияющий звук, от которого слепнут глаза и закладывает уши. Кажется, стоял апрель. Как писал Гончаров, провинциал поначалу всегда объявляет войну тому, что есть в столице и чего нет в его Новогородищенске, – Цукатов выпадал из этого правила. Он сразу принял Ленинград со всем его холодным великолепием, мечтал овладеть поразительной техникой его убийственной вежливости и считал себя вполне счастливым: с первого раза он не поступил в университет, но проявил упорство – вернулся домой, год отработал на заводе, дававшем бронь от армии, усердно готовился – и в результате вторая попытка оказалась успешной. Что касается денег – их не было потому, что три дня назад он на остатки стипендии и тех средств, которые ежемесячно присылали родители, купил в комиссионке банджо. Страсть к извлечению гармоничных звуков была его вторым жизненным движителем, но в сравнении с тягой к науке – факультативным. В его комнате в общежитии уже составился небольшой музыкальный инструментарий: гитара, деревянная блокфлейта, альтовая продольная и вот теперь – банджо. Непросто вообразить себе звучание такого квартета. Уже второе утро он просыпался в этой комнате от голода, ехал в университет, в студенческой столовой брал бесплатный хлеб и жевал на лекциях, однако ни минуты не сожалел о покупке. В юности Цукатов был идеалистом и разносторонней личностью.
Итак, он шёл, в брюхе у него выли волки, и, глядя под ноги, он мечтал найти хотя бы двугривенный – по тем временам на пирожок с бульоном этого бы вполне хватило. И тут он увидел на асфальте червонец – подарок судьбы, превозмогавший его воображение. Вот так: молил о корке хлеба, а получил горшок каши. И даже больше. Собственно, всё.