ется, это была крапивница.
– Пётр Ляксеич! – Пал Палыч живо поднялся с дивана. – Ня ждал! Вы б позвонили – я б свежей рыбинки припас…
Пётр Алексеевич не стал гасить искреннее воодушевление Пал Палыча напоминанием о наступающем посте. Если хозяин в этом деле не строг – его дело. При всём своём педантизме ханжой Пётр Алексеевич не был.
– Вот, – пожимая руку гостю, Пал Палыч кивнул на трепещущую бабочку, – в дровах заснула. Принёс полешек растопить камин, думал – мёртвая. Ан нет – отогрелась.
В камине и вправду плясал весёлый огонь.
– Простите меня, Пал Палыч, если было что не так. – Пётр Алексеевич погрузился в тёплую пучину какого-то беспредметного метафизического раскаяния. – Всё по глупости, не по злобé…
– Бог простит, Пётр Ляксеич. И вы зла ня держите. Мы люди ня учёные – бывает, где-то что ня так поймём…
Пал Палыч широким жестом пригласил гостя на диван.
– Гляжу, у вас на дворе новые ульи. – Пётр Алексеевич крутил на пальце подвешенную на петлю флешку. – Сами мастерите или заказываете?
– Какое… – отмахнулся хозяин. – Это вон Нина рукодельничает – мастерит скворечники. Есть у ней к дереву влечение, любит с им возиться. Ня скворечники – терямки из сказки. – Пал Палыч усмехнулся, но мягко, одобрительно. – Когда я у богатого работал, у него станки, так я там пчалам домики делал. А сам я без станков – тяперь мне никак. Покупаю у одного опочецкого…
– А когда у богатого работали – и ему, и себе мастерили?
– Не… – помотал головой Пал Палыч. – Только ему. Я ня воровал, ни единого домика… Разве по мелочи – гвоздик какой. У него в Вяхно цех столярный, две видеокамеры – какого тут возьмёшь? Я когда у кого-то работаю, я честно… – Пал Палыч впал в небольшое волнение. – Эти домики – всем хорошо, только дятлы долбят. Они, домики, в одну доску – одностенные, но пчёлы зимуют по тяперешним зимам. Ты вот так корпуса ставишь друг на дружку, а они вот сюда, в паз, долбят. – Пал Палыч показал руками воображаемые корпуса и ткнул пальцем в незримый паз. – С осени, с ноября, и начинают. Дятлы – один недостаток.
– Что там дятлу искать? – удивился Пётр Алексеевич, никогда прежде не слыхавший о такой напасти.
– Так он соты, мёд – только дай! Вот такую дыру выдолбит, – Пал Палыч показал увесистый кулак, – и тягает. Но дятел ня наш, а зялёный. Наш пёстрый, с шапочкой, с красным крылом – красивый, а этот – зялёный.
– У Александра Семёновича на ульях дятлов ни разу не видел.
– Так у Ляксандра Сямёныча ульи двустенные, старые – дятлу някак, – пояснил Пал Палыч и задумался. – Хорошо, напомнили: тёплый день встанет – съезжу, посмотрю, как ваши пчёлы пярезимовали.
У Петра Алексеевича и в мыслях не было напоминать Пал Палычу, живущему на земле и всегда имеющему ту или иную собственную заботу, требующую неотложных усилий, о каких-то посторонних делах.
– Мне, Пал Палыч, ей-богу, неудобно… – Он и в самом деле чувствовал неловкость из-за бескорыстного, едва ли не родственного усердия, с которым Пал Палыч опекал крошечную пасеку Александра Семёновича (в свои без малого девяносто тесть имел ясную голову, но ворочать тяжёлые крышки ульев, ловить рои и таскать полные мёда магазины ему уже было не по силам – что могли, брали на себя Ника, Полина или Пётр Алексеевич, но это по случаю, наездами, а пасека, даже такая крошечная, требовала регулярного внимания), с такой же бескорыстной готовностью Пал Палыч помогал всему их семейству и в любом другом деле: подыскать работника, чтобы поправить забор, выкосить участок, выпилить лозу по берегу реки или опять же что-то по охоте…
– Вот вы спрашиваете, чего я прихожу и бесплатно помогаю вам с пчалами. – (Пётр Алексеевич действительно уже не раз высказывал Пал Палычу на этот счёт свои соображения: мол, есть силы тянуть дело самому – тяни, нет – закрывай лавочку или нанимай кого-то, а чужих людей, да ещё задарма, не впрягай.) – А я ня только вам, я и другим. Потому что это я ня для вас и ня для них, а для себя… – Пал Палыч дважды ударил себя кулаком в грудь. – Почему для себя? А для того, чтобы прийти туда, в тот мир, – взгляд Пал Палыча скользнул вверх, – и сказать… Вот как пяред Богом пяред вами – сказать каждому, кого там встречу: а мне ня стыдно глядеть тябе в глаза, потому что я нёс добро. Как можно больше нёс добро. А зло… Ну, извини, с им я, как мог, так и боролся – по своему разумению.
Пётр Алексеевич молчал, боясь неосторожной репликой невзначай увести разговор в сторону: слова Пал Палыча неожиданным образом напрямую рифмовались с темой недавнего симпозиума на Кузнечном.
– Вот и с жаной ругаюсь, – продолжал Пал Палыч. – Она мне: «Ты чего день в чужих людях отработал бесплатно? У нас у самих огород, поросёнок – есть куда руки приложить». Что тут скажешь? Из гада рыбину ня сделаешь. – Пал Палыч выразительно пожал плечами и пояснил: – Это я про себя. Или повёз сямью с двумя детьми в Плёссы – это Бежаницкий район – к бабушке… Они с ней повидались, та их обедом накормила, целый им багажник еды собрала – и везу назад. Деньги бяру только на бензин. Я это делаю для чего? А потому что в той сямьи у жёнки был отец – мы с ним так дружили, в таких отношениях были… – Пал Палычу как будто не хватало слов, что случалось с ним нечасто. – Вот я на тракторе с тялегой завяз, прихожу к нему в двенадцать ночи зимой. Мороз, в радиаторе у всех вода залита, если её прихватит – это всё: караул, трактор встал, ня будет ни работы, ни денег. Я, значит, прихожу к нему: «Дёрни меня». Он встаёт, заводит свой трактор, заливает горячей водой, часа два путаемся там, тялегу гружёную отцапляем, и он меня вытягивает. Потом тялегу отдельно. Я ему говорю: «Сколько с меня?» – «А ничего, Паша. Мы трактористы с тобой – завтра я завязну, так ты меня выдернешь». Вот такие отношения.
Бабочка описала под потолком круг и перелетела на другое окно. Пал Палыч проводил её взглядом.
– Я жизнь прожил, а он меня так ни о чём и ня попросил. Только я к нему бегал – в год раз или два, – и он с меня никогда копейки ня брал. Он тяперь умер, его нет, а я сейчас его внукóв вожу. Для чего? А для того, чтобы прийти на кладбище… в смысле, в ту жизнь, когда пора настанет, и, с ним встретившись, сказать: «Вот, отдаю должок». А он мне: «Я знаю, я сверху видел, как ты мою дочку с внукáми возил и копейки с них ня обдирал». А они бедно живут, с них и взять нечего… Я так думаю и так для себя хочу, чтобы с теми, с кем жил на зямле, с ними жить и там, – взгляд Пал Палыча снова скользнул вверх, – чтоб ня стыдно было, чтоб сказать им при встрече: «Ну как, есть претензии?» И они меня поцалуют, а я – их.
Повисла пронзительная пауза. Пётр Алексеевич, не зная, как прервать её, протянул Пал Палычу флешку.
– Записал голоса гусей, как вы просили. Здесь и серые, и гуменники, и белолобые… Не знаю, какие тут на поля садятся.
– А пусть все кричат – мало ня будет. – Пал Палыч взял флешку. – Сейчас, – он неопределённо махнул рукой, – подымусь за колонкой…
Хозяин исчез за дверью гостиной, деревянные ступени ведущей на второй этаж лестницы заскрипели под его тяжёлой поступью. «Бескорыстное добро и тайное добро – вещи разного дыхания, – подумал Пётр Алексеевич. – И если бескорыстное так красиво, то тайное – просто чума».
В отсутствие Пал Палыча он всё же решил проверить одно вздорное соображение. Не надевая куртку, он вышел во двор, направился к стоящим на скамье ульям и, приподняв крышку, заглянул одному из них внутрь. Струганые стенки были чисты и, помимо естественного древесного узора, не несли на себе никакого послания мохнатому пчелиному богу. На всякий случай заглянул во второй – та же картина.
В этот миг Нина с Полиной, за которыми неотступно следовали два пыльных кота, вышли из теплицы, и до Петра Алексеевича долетел обрывок разговора.
– Для кого же вы такую красоту повесили? – В недоумении Полины слышалась искусственная нотка. – Для перцев с помидорами?
– Бог – ня Тимошка, видит нямножко, – улыбнулась Нина.
Слова эти, точно электрический разряд, пробили Петра Алексеевича от макушки до подошвы. Ну конечно! Техника безопасности… Тайное благодеяние должно иметь не только неопределимый источник, но и вообще никому не бросаться в глаза. А в идеале – исходить оттуда, откуда и предположить нельзя. Чтобы само подозрение о чём-то подобном выглядело смехотворным. Да, Пал Палыч сам великий доброхот, но кто-то и его тайком ведёт по жизни, вытаскивая из его тарелки мух. А он, прозорливец, проморгал – не разгадал того, что тут, вблизи, под носом…
Пётр Алексеевич огляделся, увидел в беседке два раскрашенных скворечника, действительно сооружённых в виде сказочных домиков-теремков, и, едва не поскользнувшись на заледенелом снегу, поспешил к ним. У одного скворечника была ещё не налажена затейливая крышка-кровля с резными башенками, и Пётр Алексеевич с нетерпением осмотрел утробу птичьего чертога. Стены изнутри были ярко расписаны цветами, травами и спелыми гроздьями рябины.
Один из котов степенно зашёл в беседку, хотел было вскочить на стол, но заметил скворечники и задумался.
На крыльце показался хозяин. В руках у него была небольшая колонка, из динамиков которой, теряя на лету пух, рвался многоголосый гусиный гомон. Полина с Ниной, как заговорщицы, как дети, связанные общей тайной, что-то обсуждали возле закутанных в мешковину розовых кустов. Над головой Пал Палыча вилась, зачарованная обманчивым мартовским небом, крапивница. По дороге перед домом коленками назад расхаживал домашний аист.
Пётр Алексеевич этого не видел: вокруг, слепя и мерцая, словно жемчужный туман, разливалась белая тень.