В прошлый раз мне понравилось летать на самолете, но теперь все было иначе: сильнее, острее. И шум, и вибрации, и усугубившееся чувство, что между мной и воздухом – или мной и землей – нет почти ничего. Сердце колотилось о ребра, но я его не слышала. Я и мыслей-то собственных не слышала – ни о том, как дрогнул голос Грэйсона, когда он задал мне тот самый вопрос, ни о той минуте, когда Джеймсон сказал, что целовать и любить его необязательно.
Я могла думать лишь об одном – о том, что осталось внизу.
А внизу показалась кромка Блэквуда, и я различила вдалеке густую древесную вязь – такую плотную, что сквозь кроны не пробивался ни один лучик света. А потом взгляд упал на самый центр леса, туда, где чаща редела, а тропа выводила на большую поляну. Когда Дрейк открыл стрельбу, мы с Джеймсоном как раз к ней подходили. Я помню, что успела тогда заметить, что на земле появилась трава, но самой поляны толком не разглядела – и уж точно не видела ее такой, какой она предстала мне сейчас.
С высоты поляна, тонкое кольцо деревьев вокруг нее и чаща, обступившая это самое кольцо, смотрелись в точности как тоненькая буква «о» на темном фоне.
Или ноль.
Я еле дождалась, пока вертолет опустится на землю, и выскочила наружу еще до того, как лопасти замедлили свой бег. В крови бурлил адреналин, а голова кружилась.
Восемь. Один. Один. Ноль.
Джеймсон кинулся ко мне.
– Поздравляю, Наследница! – Он остановился напротив и поднял руку, приглашая дать ему «пять». Опьяненная высотой, я последовала его примеру. Наши ладони соприкоснулись, и Джеймсон сплел свои пальцы с моими.
– Четыре имени. Четыре цифры.
Целовать его было ошибкой. Держаться за руки – тоже, но мне было все равно.
– Восемь, один, один, ноль, – повторила я. – Именно в таком порядке мы и нашли цифры, а еще он совпадает с порядком подсказок в завещании – Уэстбрук, Давенпорт, Винчестер, Блэквуд. Может, это код к замку?
– В доме с десяток сейфов наберется, а то и больше, – задумчиво проговорил Джеймсон. – Но есть и другие версии. Это может быть адрес… координаты… К тому же нет никаких гарантий, что подсказка не зашифрована. Возможно, цифры надо переставить.
Адрес. Координаты. Код к замку. Я закрыла глаза на мгновенье, обдумывая варианты.
– А может, это дата? – В конце концов, все четыре подсказки представляли собой цифры, точнее, однозначные числа. Будь это код к замку или координаты, числа были бы, скорее, двузначными. Но если это дата…
То на первое место должна встать единица – или ноль. Итого из комбинации 1–1–0–8 получаем 11\08.
– Одиннадцатое августа, – предположила я, а потом прокрутила в голове возможные альтернативы. 08\11. – Восьмое ноября. – 18\01. – Восемнадцатое января.
Наконец я добралась до последнего варианта – единственной неупомянутой даты.
У меня перехватило дыхание. Нет, это вряд ли случайность. Таких совпадений вообще не бывает.
– Восемнадцать-десять – восемнадцатое октября, – проговорила я и шумно втянула воздух. Все тело вдруг сковало напряжение. – Мой день рождения.
Есть у меня одна тайна, сказала мне мама два года назад, в мой пятнадцатый день рождения, за считаные дни до своей смерти, – о том дне, когда ты появилась на свет.
– Нет. – Джеймсон резко выпустил мои руки.
– Да! – возразила я. – Я родилась восемнадцатого октября. А еще моя мама…
– Она тут вообще ни при чем. – Джеймсон сжал ладони в кулаки и отошел в сторону.
– Джеймсон? – окликнула я его, и сама слабо понимая, что тут происходит. Если Тобиас Хоторн выбрал меня из-за некоего события, произошедшего в мой день рождения, оно явно не было рядовым. И это еще слабо сказано. – Возможно, вот она, разгадка! Может, судьба свела твоего дедушку с моей мамой, когда у нее начались схватки? Может, она оказала ему какую-нибудь услугу, пока была беременна мной?
– Замолчи, – отрезал Джеймсон, и это слово будто хлестнуло меня. Он смотрел на меня с омерзением – так обычно глядят на уродцев, от одного вида которых к горлу подкатывает тошнота.
– Что вообще…
– Никакая это не дата.
Неправда, упрямо подумала я. А что это еще такое, по-твоему?
– Такого ответа быть не может, – продолжал Джеймсон.
Я шагнула к нему, но он отскочил. Кто-то легонько коснулся моей руки. Грэйсон. Прикосновение было почти невесомым, но я отчетливо поняла, что тем самым он просит меня не лезть на рожон.
Но почему? Что я сделала не так?
– Эмили умерла год назад, как раз восемнадцатого октября, – напряженным голосом сообщил Грэйсон.
– Вот ведь ублюдок поехавший, – процедил Джеймсон. – Устроить такой цирк – с подсказками, завещанием, с ней – и все ради этого? Отыскать незнакомку, рожденную в тот же день, чтобы через нее передать сообщение? И какое, вот это вот?
– Джейми…
– Не о чем нам разговаривать. – Джеймсон перевел взгляд с брата на меня. – Да пошло оно все. С меня довольно.
Он зашагал прочь, в ночную тьму.
– Куда ты? – крикнула я ему вслед.
– Поздравляю, Наследница, – ответил он, хотя тон был пропитан чем угодно, только не радостью. – Повезло вам родиться в правильный день. Тайна раскрыта.
Глава 78
Все наверняка не так просто. Иначе и быть не может. Вряд ли дело лишь в том, что я родилась в тот же день. Этого мало. А как же мама? О какой тайне она упомянула в мой пятнадцатый день рождения, за год до смерти Эмили? И как тогда понимать письмо, оставленное мне Тобиасом Хоторном?
Прости меня.
За что ему передо мной извиняться? Нет, он не мог выбрать меня лишь из-за даты рождения. Этим история не исчерпывается.
В ушах снова зазвучали слова Нэша:
Ты – стеклянная балерина – или нож.
– Мне жаль, что так вышло, – проговорил Грэйсон. – Джеймсон не виноват, такая уж у него натура. Как не виноват он и в том… – казалось, непобедимому Грэйсону Хоторну вдруг стало невыносимо трудно подбирать слова, – …что все вот так закончилось.
На мне по-прежнему было нарядное платье. А волосы были уложены в точности как у Эмили.
– Надо было это предвидеть, – продолжал Грэйсон голосом, севшим от эмоций. – Впрочем, я ведь предвидел. Уже на оглашении завещания я понял, что все из-за меня.
Мне вспомнилось, как Грэйсон ломился в мой гостиничный номер в тот вечер. Он тогда был вне себя от злости, требовал признаться, как я все это устроила.
– О чем вы вообще? – спросила я, силясь высмотреть ответ в выражении его глаз. – При чем тут вы? И не говорите, что вы и впрямь убили Эмили.
Между прочим, никто – даже Тея – не называл смерть Эмили убийством.
– Но это правда, – настойчиво произнес Грэйсон. Голос у него подрагивал от напряжения. – Если бы не я, она бы там не оказалась. И не прыгнула бы.
Прыгнула. Во рту у меня пересохло.
– Там – это где? – тихо спросила я. – И как это все вообще связано с завещанием вашего дедушки?
Грэйсон пожал плечами.
– Наверное, надо вам обо всем рассказать, – произнес он, выдержав долгую паузу. – Может, к этому-то все и шло изначально. Может, вы в той же мере загадка, что и… наказание. – Он опустил голову.
Нет, Тобиас Хоторн, я не твое наказание, пронеслось в голове. Но Грэйсон не дал мне возможности сказать это. Он снова заговорил, и остановить его было невозможно:
– Мы знали ее всю жизнь. Мистер и миссис Лафлин проработали в поместье не одно десятилетие. Их дочь с внучками раньше жила в Калифорнии. Девочки приезжали погостить дважды в год – на Рождество, вместе с родителями, и летом, уже одни, недели на три. Зимой мы редко виделись, а вот летом всегда играли вместе. Можно это сравнить с поездкой в лагерь. Там у тебя появляются друзья, с которыми ты видишься всего раз в год и которым нет места в твоей обыденной жизни. Такими для нас и были Эмили с Ребеккой. Они были совсем на нас не похожи. Скай говорила, что это все потому, что они девочки, но мне всегда казалось, что настоящая причина в том, что их всего двое, и Эмили родилась первой. Жизнь в ней била ключом, и родители вечно опасались, как бы она не перегрузила себя. Ей разрешали играть с нами в карты – или в другие спокойные, домашние игры, но слоняться по улице или бегать ей запрещали.
Она вечно просила у нас то одно, то другое. Это стало своего рода традицией. Эмили отправляла нас на охоту, и тот, кто первым отыскивал то, что ей было нужно – чем сложнее и необычнее были поиски, тем лучше, – тот и выигрывал.
– Выигрывал что? – уточнила я.
Грэйсон пожал плечами.
– Мы же братья. Нам важна победа, а не трофеи.
Уж это я уже успела заметить.
– А потом Эмили сделали операцию, – проговорила я. Об этом мне рассказывал Джеймсон. А еще упомянул, что после этого ей захотелось жить.
– Родители по-прежнему ее опекали, но ей порядком наскучила жизнь в клетке. Им с Джеймсоном тогда было по тринадцать. Мне – четырнадцать. Она врывалась в наши жизни на летних каникулах и переворачивала их с ног на голову. Другой такой сорвиголовы я не знаю. Ребекка не отступала от нас ни на шаг, просила быть осторожнее, но Эмили все твердила, что доктора сказали ей, что ее активность зависит исключительно от физической выносливости. И если она что-то может, отказывать себе в этом нет ни малейшей причины. Когда Эмили было шестнадцать, ее родители перебрались сюда окончательно. Они с Ребеккой жили уже не в поместье, как бывало во время каникул, но дедушка все равно оплачивал им обучение в частной школе.
Уже становилось понятно, к чему он клонит.
– И тогда она перестала быть просто «летней подружкой».
– Она стала всем, – сказал Грэйсон, вот только прозвучало это совсем не как комплимент. – Вся школа плясала под ее дудку, если так можно выразиться. Возможно, это мы в этом виноваты.
Стоило завести с ними пускай и неблизкое знакомство – и люди начинали смотреть на тебя по-новому