Она прикусила край одеяла, чтобы не закричать, и несколько минут лежала, стиснув зубы, пока боль не притупилась. Наверху скрипнули доски верхнего яруса нар. Видимо, кто-то повернулся во сне. Снаружи раздался собачий лай. Похоже, волкодаву, сопровождающему патрульного вдоль ограждения, показалось, что пора выслужиться и пару раз гавкнуть в темноту. Только кому придёт в голову тащиться в эту глушь среди ночи по морозу? Никто сюда не придёт. Никогда. Ни за что…
Но пёс не унимался, и, похоже, хозяин хлестнул его поводком по спине, поскольку лай сменился повизгиванием.
Боль… Ей и раньше не раз случалась принимать на себя чужие страдания. Тяжелее всего пришлось во время одной из операций, когда её «подопечный», преступный авторитет из Пантики, взял её с собой на дело – выбивать подати из одного торговца фруктами. Он приказал своим бойцам прижечь утюгом спину дочери должника. Девочке было лет десять, не больше. Выдать себя было нельзя, но и терпеть всё происходящее безучастно было также невозможно. И тогда боль, что испытала та девочка, стала её болью. И ожог Лейла потом обнаружила на собственной спине.
Дверь барака резко распахнулась, в помещение ворвалось облако снежной пыли, а вслед за ним ввалился надзиратель в кроличьем полушубке. Вместо того чтобы истошно завопить «Подъём!!!», он начал сосредоточенно шарить лучом необыкновенно яркого фонаря по нарам, а когда в пятно света в пятно яркого желтоватого света попала заключённая № 103, решительно двинулся в её сторону.
– А ну-ка! – сказал он вполголоса, явно не желая разбудить стальных обитательниц барака. – Вставай-ка. Пойдём-ка!
– Куда-ка? – передразнила его Лейла, почувствовав, что боль затихла. Надолго ли?
– Куда следует! – невозмутимо ответил надзиратель и начал стягивать с неё одеяло, но Лейла вцепилась в него обеими руками. – У начальства к тебе вопросики есть. А ну вставай, а то шомпола отведаешь!
– Спать дадут сегодня?! – раздался чей-то голос с верхних нар.
Бок не болел. Лейла приложила ладонь к тому месту, где ещё вчера зияла рана, но сквозь свитер, пропитанный коростой запёкшейся крови, нащупать ничего не удалось.
Надзиратель явно не шутил. Надзиратели вообще никогда не шутят. Хреново у них с чувством юмора. Опершись на локоть, она медленно приняла сидячее положение, свесила ноги с нар и прислушалась к собственным ощущениям. Боль не возвращалась. Более того, в голове была полная ясность, как будто не было ни недавнего происшествия, едва не закончившегося её гибелью, ни мучительной бессонной ночи. И ещё вдруг возникло ощущение, что сегодня произойдёт что-то очень важное, нечто такое, что изменит всю её дальнейшую жизнь. В этом предчувствии не было ни малейшей логики. Ещё мгновением раньше ни в ближайшем, ни в отдалённом будущем не чувствовалось какого-либо просвета, а сейчас вдруг возникла полная уверенность, что всё будет хорошо. Только стоит ли доверять подобного рода чувствам? Однако настроение не испортило даже то, что порвался шнурок на ботинке, который ей пришлось связывать двойным узлом, испытывая терпение надзирателя. Тот уже начал для острастки похлопывать шомполом по голенищу правого унта. Сегодня вертухай был непривычно сдержан, а это могло означать лишь одно: там, куда он её намерен сопроводить, заключённой № 103 мало не покажется, уж там-то над ней оторвутся по полной…
За ночь тропу, протоптанную от двери барака в сторону плаца и караульного помещения, основательно замело, и большую часть пути пришлось идти по колено в снегу. У входа конвойный приказал ей стать лицом к стене, завести руки за спину, привычным движением застегнул наручники на запястьях и только после этого распахнул дверь и втолкнул её внутрь. Оставалось пройти коротким узким коридором вдоль стен, окрашенным в серо-зелёный цвет. Даже здесь разило сивушным и табачным перегаром, а из-за массивной стальной двери, что была впереди, ревел сводный хор ансамбля песни и пляски Соборной Армии и Образцовой капеллы Канцелярии Верховного Посадника: «Марфуша на деревне краше всех, и как всегда звенит Марфуши смех, Марфуша черноока, Марфуша краснощёка, и не любить Марфушу – просто грех! Марфуша как берёзонька стройна и за работой целый день она. Марфуша всё хлопочет, Марфуша замуж хочет, и будет верная она жена!»
На красном и вечно припухлом лице начальника колонии штаб-майора Тихого на этот раз не было привычной добродушной улыбки. Как только ввели заключённую, он махнул рукой, и один из нижних чинов, стоявших у него за спиной выключил грохочущую стереосистему, прервав песню на полуслове. Он держался за голову, а в глазах читалась невыразимая тоска.
Вдоль стены слева со связанными за спиной руками на коленях стояли Буй-Котяра, Корней, Яночка и Маргарита. Лица у всех были в кровоподтёках, а рабочий комбинезон Яны вместе с нижним бельём был разорван на груди, так что её бледные худые плечи были обнажены и покрыты свежими ссадинами.
Штаб-майор слегка мотнул головой, и один из конвойных схватил Буй-Котяру за бороду, заставил его подняться с колен и поставил рядом с Лейлой.
– Раз по-хорошему не хочешь, будем по-плохому… – Штаб-майор говорил негромко, и чувствовалось, что каждое слово, как и каждое движение, даётся ему с трудом. – Давай! – Он кивнул тощему вертухаю в гимнастёрке с закатанными по локоть рукавами, держащему обеими руками биту для лапты.
Тот, ни слова не говоря, подошёл поближе к Лейле и сделал замах. Удар пришёлся бы как раз туда, где под свитером, обляпанным свернувшейся кровью, остался рубец от рваной раны, но Буй-Котяра шагнул в сторону, прикрыв её собой, и бита опустилась на его бедро. Лейле показалось, что она услышала хруст ломаемых костей, и в тот же миг её пронзила боль – та самая, что всю ночь не давала ей уснуть.
– Не надь! – Буй-Котяра оглянулся на Лейлу, но следующий удар пришёлся ему поперёк живота, и он, согнувшись пополам, упал на колени.
– Что ж вы делаете, твари!!! – раздался вопль Яночки, и штаб-майор торопливо зажал ладонями уши. Похоже, для него сейчас любой звук был мучителен.
– Всем молчать, – распорядился он, с трудом поднимаясь из-за стола, посреди которого рядом с засаленным гранёным стаканом стояла наполовину пустая бутылка «Столичной». – Я, по-вашему, виноват, что мне палево подсунули? – говорил он тихо и, чтобы Буй-Котяра его лучше слышал, начал медленно перемещаться в его сторону. – Я что, виноват, что у меня башка третий день трещит? Таблетки хреновые – не помогают. Хотел догнаться – ещё хуже стало. Я что, виноват? У меня тоже жизнь – говно! Не только у тебя. Я ж по-человечески просил: подлечи малость. А ты – ни в какую! Так что – последний шанс. Или голову мне поправишь, или мы тут всю эту компанию в расход пустим при попытке к бегству. И начнём вон с той шлюшки малолетней! – Он указал пальцем на Яну и, поспешно вернувшись на своё место, схватил бутылку и отхлебнул из горла́.
Но едва охранник с битой шагнул в сторону Яночки, наперерез ему с рёвом бросился Корней. Вскочив с колен, он метнулся вперёд с неимоверной скоростью – так, что со стороны показалось, будто его перемещение в пространстве было мгновенным. Голова фокусника врезалась в живот вертухая с такой силой, что тот выронил биту и отлетел к противоположной стене, ударившись об неё головой, да так и остался лежать в нелепой позе и бессознательном состоянии. У штаб-майора расширились глаза, а лицо из просто красного превратилось в пунцовое, когда бывший иллюзионист без особых усилий разорвал верёвки, стягивавшие за спиной его запястья.
И тут время будто остановилось.
Все, кроме Корнея, замерли в случайных позах. Комендант лагеря, едва приподняв задницу со стула, опершись кулаками на столешницу, раскрыл рот в безмолвном крике. Двое нижних чинов, что стояли у него за спиной, метнулись в сторону выхода, да так и повисли в прыжке в полуаршине от пола. Застыла как памятник и Маргарита, продолжая стоять на коленях с выражением полного смирения на лице. Зато Яна смотрела на Корнея, широко распахнув глаза. В это остановившееся мгновение её в её взгляде читались страх и восхищение, боль и радость, чувство обречённости и тень надежды.
А Буй-Котяра явно сопротивлялся настигшему его оцепенению – его неподвижное лицо покраснело, чёрные густые длинные волосы на голове поднялись дыбом и вибрировали, а по бороде пробегали голубые искры электрических разрядов. Да и сама Лейла почувствовала, будто какая-то неведомая сила сковывает её тело, и каждое движение даётся с неимоверным трудом. Тем временем Корней, которому эта остановка времени оказалась нипочём, схватил со стола бутылку и замахнулся, чтобы со всей силы опустить её на голову штаб-майора.
– Нет! – Лейла постаралась вложить в этот крик всю силу своего голоса, но губы лишь едва приоткрылись, и вырвался лишь слабый шёпот.
Но Корней, как ни странно, её услышал. Его рука замерла, а ещё через мгновение стало нестерпимо холодно.
Яна с Маргаритой выбирались из сугроба, Буй-Котяра стряхивал с себя снежинки, и со стороны могло показаться, что он отбивается от назойливых мух, а Корней стоял неподвижно, по колено провалившись в снег и глядел вдаль. Отсюда, с вершины сопки сквозь пелену холодного тумана было видно, как по территории лагеря хаотично мечутся огни ручных фонарей. Видимо, вся команда охранников была поднята по тревоге, и сейчас вертухаи рыскали по всем закоулкам зоны, пытаясь обнаружить исчезнувших заключённых. Мысли, что те уже далеко за ограждением, видимо, не могла прийти в голову лагерному начальству.
– Как мы здесь оказались? – обратилась она к Корнею спокойно и тихо, как будто боялась кого-то спугнуть. – Твои фокусы?
– Нет, – так же негромко отозвался иллюзионист, – не знаю. Наверное, мы все этого захотели.
– Сдохнем мы тут, – мрачно заявила Яна, натягивая на посиневшие плечи обрывки арестантской робы. – Ты чё, не мог этого гада подлечить?! – Теперь она обращалась к Буй-Котяре.
– Нет, – отозвался язычник, – не люб он мне. Без любви – никак. Жива не велит. Навь не одобрит.
– Пора сматываться отсюда, – решительно заявила Маргарита, сделала шаг в сторону и снова по пояс провалилась в снег.