На рассвете Свен собрал жителей города, жалуясь им на то, что его соперники ночью предательски напали на него, и показывая им свой плащ, в котором он сам нарочно наделал множество дыр, и говоря, что Канут и Вальдемар нарушили закон гостеприимства, называя их клятвопреступниками, разбойниками и убийцами и благодаря Бога за то, что смерть одного из них предотвратила злодейство, которое они задумали, а также прося народ помочь ему в борьбе с тем, кто остался в живых. Однако никто не поверил его словам, так как обман был очевиден».
Спасшийся бегством Вальдемар при поддержке жителей Ютландии организовал сопротивление Свену. Кроме того, чтобы привлечь на свою сторону бывших сторонников Кнута, он заключил брак с его сестрой Софией. Свен попытался перехватить стратегическую инициативу у Вальдемара, но потерпел поражение в битве под Вибергом, у Грате, 23 октября 1157 г. Саксон сообщает, что «во время бегства Свен вместе с небольшой частью своих людей оказался в болотистой местности, и, когда на его пути оказалась трясина, а копыта его коня начали все глубже и глубже увязать в ней, он был вынужден продолжать свой путь уже пешком. Однако, поскольку эта жижа была не способна выдержать даже такой вес, ему пришлось выбросить также и оружие. Наконец, хотя воины и всячески поддерживали его, позволяя опираться на свои плечи, побежденный крайней усталостью, Свен велел своим спутникам идти дальше, а сам уселся на корни одиноко стоящего дерева. Силы настолько оставили его, что даже с чужой помощью он больше не мог сделать и шага. Один из его людей, полагая, что малодушное бегство хуже любой смерти, пал у ног своего короля, схваченный и убитый пришедшими сюда в поисках добычи местными жителями. Взяв в плен Свена, они спросили, кто он. На что Свен ответил, что он королевский писец. Они все равно узнали его и из уважения к его королевскому званию посадили на коня, после чего Свен, движимый то ли страхом, то ли надеждой, попросил отдать его Вальдемару. Но тут к нему неожиданно подскочил один из крестьян и отрубил ему своим топором голову. Его тело было без каких-либо почестей похоронено в скромной могиле простыми людьми»[491].
Таким образом, для Саксона Грамматика, как и для его предшественников, нормой являлся избирательный подход к осуждению монархов-братоубийц, несмотря на то что он негативно относился к подобному явлению династической борьбы. Тем не менее братоубийство не вышло за пределы политической практики и в середине XIII столетия, когда один из сыновей Вальдемара II, король Эрик IV (1241–1250), был убит по приказу своего брата, герцога Шлезвига Авеля, который вел против него борьбу с 1242 г.[492]
Согласно «Старой хронике Слаланда» герцог во время мира под надуманным предлогом захватил своего брата, «когда же никто за короля не выступил, герцог передал его какому-то своему воину, который звался Туко Босте, чтобы он сторожил его. Воин же таким образом вопросил герцога: „Куда прикажешь проводить короля, брата твоего?“ Тот же ответил: „Веди его, куда захочешь и сделай то, что можешь“. Эрика посадили в барку и отвезли недалеко от города. Когда он понял, что его собираются убить, то обратился к сопровождавшим его людям с просьбой, чтобы они позвали священника, прежде чем убьют его. После того как к Эрику привели пресвитера, закончившего исповедь, „слуги сатаны“ схватили короля, притащили к морскому берегу, обезглавили и бросили в пучину. Через несколько недель найденное рыбаками тело было доставлено в город и погребено в монастырской церкви. Когда королем Дании стал его младший брат Христофор I (1252–1259), он велел перезахоронить Эрика с почетом, достойным королевского погребения. „Известно, что исполнителям казни короля столь достойным образом возмездие через некоторое время последовало, что не один из них [в живых] не остался, но все наихудшей смертью свою жизнь завершили“», – говорится в хронике[493].
В этом сюжете, где также прослеживается влияние стереотипа правителя-мученика, ответственность за содеянное падает не на инициатора преступления Авеля, отношение к которому нейтрально, а на непосредственных исполнителей убийства. Зато в шведской рифмованной «Хронике Эрика», составленной в 1320-х гг., этот сюжет был интерпретирован уже с агиографической точки зрения, предполагавшей прославление убитого и наказание для братоубийцы:
Начались в Дании смутные годы.
Конунг Эрик, из Рингстада родом,
Был там жестоко и подло убит,
Братьями преданный, в землю зарыт.
Герцог Авель средь них одного
Звали. По плану и воле его
Эрик утоплен в заливе был Сле.
Горе тому, чьи мысли о зле!
Вытащил бедный рыбак проплывавший
Труп, под водою долго лежавший.
К берегу с телом направил челнок.
Слез удержать по пути он не смог.
Каждый, кто тело нес, провожал,
В память усопшего свечку держал.
Ангел небесный на землю слетел
К Эрика гробу. Так Бог захотел!
Взят он на небо и стал он святым.
После него был конунгом Авель.
Был он убит и мир наш оставил.
Фризы его зарубили в сраженье.
Мало в аду, знать, ему утешенья.
Жил на земле он так, что, конечно,
Адов огонь терпеть ему вечно[494].
Хотя интерпретацию феноменов братоубийства в Норвегии и Дании в ряде случаев можно назвать нейтральной, с усилением позиций католичества и последующим формированием представлений о правителе-мученике она смещается к негативной оценке, хотя хронисты не всегда последовательно следуют этой тенденции. Даже в Дании, где на репрезентации феномена братоубийства сказалось формирование культа Кнута Лаварда, данная тенденция не выдерживается до конца под влиянием политической конъюнктуры.
Хотя рассмотренные сюжеты не исчерпывают всех фактов, источников и культурно-исторических аспектов проблемы, оставляя место для более глубоких исследований, они дают основание утверждать, что братоубийство не являлось экстраординарным явлением в политической практике скандинавских королевств. Вопреки христианскому вероучению как инструмент борьбы за власть оно использовалось в самых разных политических целях, при этом не оказывая заметного влияния на легитимность их инициатора. Таким образом, результаты этого экскурса позволяют адекватно интерпретировать тот пассаж «Пряди об Эймунде», в котором главный герой ставит перед конунгом Ярицлейвом вопрос о физическом устранении его соперника и получает уклончивый ответ. И вопрос Эймунда, и ответ Ярицлейва органично вписываются в политическую практику средневековой Скандинавии. Создателям «Пряди…», приписавшим Эймунду столь провокационное предложение, оно должно было представляться естественным разрешением междукняжеского конфликта.
Интересно, что в «Пряди об Эймунде» Ярослав порицается отнюдь не за «пособничество» в убийстве брата, а за скупость, являющуюся причиной постоянных конфликтов с наемниками, которые «не хотят трудиться за одну только пищу» и требуют выплаты полагающегося им жалованья из захваченных конунгом богатств. Как отмечал А. Я. Гуревич, исследовавший «идеал государя» в «Круге земном»: «Щедрость – одно из самых главных качеств вождя, привлекавшее к нему дружинников»[495]. В справедливости этого утверждения можно убедиться, обратившись к «Саге об Инглингах», где рассказывается о легендарном норвежском конунге Хальвдане, люди которого «получали столько золотых монет, сколько у других конунгов люди получают серебряных, но жили впроголодь. Он был очень воинственен, часто ходил в викингские походы и добывал богатство». Скандинавская традиция знает различные типы «скупых» конунгов. Еще об одном легендарном персонаже, шведском конунге Хуглейке Альвссоне, говорится: «Хуглейк конунг не был воинственен. Он любил мирно сидеть дома. Он был очень богат, но скуп»[496]. Как заметил А. Я. Гуревич, в «Саге об Инглингах» перед нами предстают два типа «скупого конунга»[497]. И это проявление отнюдь не личных качеств, а топосов саговой традиции, формирование которых мы можем проследить на примере конунга Олава, сына Трюггви. Например, в «Круге земном» говорится, что «Олав был щедр со своими людьми, и поэтому его очень любили»[498]. В более поздней «Большой саге об Олаве, сыне Трюггви» уточняется: «Олав был щедр на имущество со своими людьми, поэтому он был любим»[499].
В «Пряди об Эймунде» Ярицлейв осуждается за несоответствие именно этому топосу: не скупящийся на пиры и постройки он, тем не менее, жаден до денег. Как отмечает Е. К. Блохин, это отрицательное в понимании скандинавов качество должно было подчеркнуть его недальновидность, отсутствие мудрости[500]. Подобное противопоставление можно найти и в «Саге о сыновьях Харальда Гилли», где симпатии оказываются на стороне братоубийцы, щедрого конунга Инги, а его жертва, конунг Эйстейн, напротив, порицается за скупость, что создает своеобразный конфликт между спецификой архаичной скандинавской традиции и установками христианской агиографии, элементы которой здесь присутствуют, но не используются до конца. Что касается «Пряди об Эймунде», то высказывались мнения о том, что сюжетные элементы, повествующие о скупости Ярицлейва, являются вторичными дополнениями, обусловленными тенденцией к «героизации» Эймунда[501]. Если сопоставить эти наблюдения с параллелями, которые приведены выше, литературный характер сюжета о скупости Ярицлейва станет очевидным.
Даже если полагаться на антропонимическое сходство имен и подразумевать под «конунгом Бурицлавом» князя Бориса Владимировича, то этому предположению противоречит утверждение той же «Пряди…» о его старшинстве между сыновьями Владимира, так как Борис являлся одним из младших сыновей. С другой стороны, известен случай, когда в древнеисландских текстах Бурицлавом именуется польский князь Болеслав III Кривоустый (1102–1138). Так, в «Саге о Кнютлингах» говорится, что сын короля Николаса Магнус женился на Рикице, которая была дочерью «короля славян Бурицлава»