В работе мозга нет четкого разграничения на мысли и аффекты. Они настолько тесно интегрированы, что разделить их невозможно (и не нужно). Анатомическое разделение на аффективную и когнитивную части мозга весьма условно, потому что каждая из частей мозга находится на расстоянии всего лишь двух синапсов[42] от соседней [11].
О том, что психологические процессы не делятся на чисто аффективные и чисто мыслительные, в конце XIX в. писал Вильгельм Вундт: «Произвольное действие без аффекта, на основании чисто интеллектуального обсуждения, как оно допускалось многими философами, вообще невозможно» [12].
Ученые XXI в. с высот, достигнутых нейронаукой, говорят то же самое: «Не существует такой вещи, как «безаффектная мысль» [13]. Если под «когнитивным» понимать все процессы, связанные с обработкой, хранением и использованием информации, то эмоции нужно отнести к когнитивным процессам.
Не бывает безэмоционального познания. Доказано, что амигдала, важнейший аффективный центр в мозге, влияет на обработку визуальных данных, модулируя активацию нейронов в визуальной коре. Фронтальная кора находится далеко от сенсоров и информация до нее доходит в подготовленном, а не сыром состоянии. В топографическом центре этого процесса, в логистическом хабе, через который проходят потоки информации, находится амигдала. Из этого можно сделать такой вывод: «То, что люди в буквальном смысле слова видят в мире, определяется их базовым аффективным состоянием» [14].
В статье, где предлагается это умозаключение, есть ссылка на удивительный случай, описанный в 1974 г. [15]. Женщина с трех лет была слепа. В 27 лет ей сделали операцию и зрение вернулось, хотя и не полностью, но она, по крайней мере, могла сама ходить по улице и брать предметы в руки.
Но из-за того, что у нее не сформировалась связь между аффективными участками мозга и визуальной корой, ее зрительный аппарат всего лишь фиксировал расположение объектов. Она не испытывала никаких эмоций в связи с получаемой визуальной информацией и, как следствие, не осознавала видимое. Оказалось, что ей легче живется, когда она носит черные очки, не видя вообще ничего.
Это и есть пример безаффектного восприятия и его проблематичности. В описанном случае человек что-то видит, но эта информация не имеет никакой эмоциональной окраски, и поэтому видимый объект воспринимается как нечто «не для меня», т. е. не впускается в пространство субъективного опыта, где вещи подвергаются осознанию.
У философов-экзистенциалистов встречается такая мысль: тревога и скука суть настроения, в которых раскрываются основные характеристики бытия-в-мире. Хайдеггер, собственно, только об этих настроениях и писал. Скука и тревога приводятся им в качестве примеров того, что такое stimmung. Через эти настроения человеку открывается бытие-в-мире. Тревога, по Хайдеггеру, – это «мост к истине Бытия», фундаментальное настроение, которое делает возможным философствование. Тревожность не лучше, чем нетревожность, но она ближе к аутентичному состоянию бытия. «Захваченность ужасом размыкает исходно и прямо мир как мир» («Das Sichängsten erschließt ursprünglich und direkt die Welt als Welt») [16].
То же самое со скукой. Имеется в виду то, что психиатры причисляют к симптомам депрессии – потеря интереса ко всему, ангедония, беспросветное состояние полного безразличия. В этом настроении, пишет Хайдеггер, проявляется тяга к осмысленности, которой лишена повседневность.
В том, как увлеченно Хайдеггер философствует о тревоге, видится некоторая односторонность его феноменологии, в которой негативные аффекты получают своеобразное философское благословение. Есть мнение [17], что эта односторонность объясняет известные политические вкусы Хайдеггера, омрачившие его биографию периода 1930–1940-е гг. сюжетом, который убил бы репутацию любого другого, менее великого писателя. Как представление об аффектах повлияло на политическую ориентацию Хайдеггера – отдельный вопрос. Хочется отметить два других момента.
Во-первых, в феноменологии Хайдеггера тревоге не придается однозначная ценность. Тревога не объявляется хорошим аффектом, который все по недоразумению считают плохим. В самом настроении angst[43], в момент его переживания, философствование затруднено. Для философии важен момент перехода от одного настроения к другому. Как раз в этот момент человек и находит себя в мире, потому что, при остром переживании angst, мир в его повседневной привычности отступает от человека. Тревога обнажает присутствие человека в мире.
Хайдеггер, как и Фрейд, использует для описания этого вида аффекта труднопереводимое понятие Unheimlichkeit. В русских переводах Фрейда unheimliche – это «жуткое», «зловещее». В английских переводах – uncanny («жуткий», «неуютный») или unhomelike («похожее на бездомность»). Во французских переводах – l`inquiefante etrengete («тревожная странность»). Во всех переводах смысл один – это нечто, внушающее страх, потому что оно неродное. То, что мы считали домом, в настроении тревоги начинает восприниматься как недом.
Во-вторых, с практической, т. е. врачебной, точки зрения, экзистенциальная тревога – это довольно рискованный опыт. Дело не только в том, что испытываемое состояние вызывает страдание. Даже если экзистенциальная бездомность несет в себе какие-то преимущества для духовного творчества, риск не вернуться из бездомности слишком велик.
Это не просто рискованная позиция для философа, это патологическое состояние, которое призваны корректировать специально подобранные лекарства.
Психофармакология позволяет химически влиять на stimmung. Этот путь некоторые считают как минимум шулерским. Чаще всего противники лекарственного лечения говорят о фатальной неэффективности такого подхода. Предполагается, что по-настоящему крупные изменения во внутрипсихическом пространстве человека могут произойти только под воздействием сознательной практики, только после труда по замене неправильных жизненных установок на правильные. Химическую перенастройку принято критиковать как метод, обходящий стороной волевой и мыслительный аспекты человеческого существования.
При всем уважении к такой позиции, надо признать, что эта критика произвела бы более сильное впечатление, если бы удалось окончательно и неоспоримо доказать, что аффект является всего лишь производным от разумной деятельности. Пожалуй, вся философская феноменология, не только Хайдеггер, заставляет сомневаться в том, что такое доказательство будет когда-либо найдено.
1. Лейбниц Г. В. Non inelegans specimen demonstrandi in abstractis («Не лишенный изящества опыт абстрактных доказательств») ок. 1687 г.
2. Витгенштейн Л. Философские исследования М., 2011. С. 39.
3. Berrios G. E. The History of Mental Symptoms: Descriptive Psychopathology Since the Nineteenth Century. Cambridge University Press, 1996.
4. Beck A. Depression. University of Pennsylvania Press, 2009, p. 226.
5. Ibid. p. 231.
6. Д. Бернс. Хорошее самочувствие: новая терапия настроений М., АСТ, 1995.
7. Ibid.
8. Ibid.
9. Хайдеггер Мартин, Ясперс Карл. Переписка 1920–1963. М.: Ad Marginem, 2001. Письмо 27.06.1922.
10. Хайдеггер Мартин. Бытие и время. § 29.
11. Pessoa L. On the Relationship between Emotion and Cognition // Nature Rev Neurosci. – 2008. № 9. P. 148–158.
12. Вундт В. Введение в психологию. М., 2007. С. 58.
13. Duncan S., Barrett L. F. Affect is a Form of Cognition: A Neurobiological Analysis // Cogn Emot. 2007. № 21 (6). P. 1184–1211.
14. Ibid.
15. Lasting Effects of Early Blindness. A Case Study. Ackroyd C., Humphrey N. K., Warrington E. K. Q J Exp Psychol. 1974 Feb; 26(1): 114–24.
16. Хайдеггер М. Бытие и время. § 40.
17. Held Klaus. Fundamental Moods and Heidegger’s Critique of Contemporary Culture. Reading Heidegger: Commemorations ed. by J. Sallis, Indiana University Press, 1993.
Психофармакологический аскетизм
Нечасто в психиатрическом дискурсе встретишь богословский термин. Один из таких редких случаев – выражение «фармакологический кальвинизм», использованное американским психиатром Джеральдом Клерманом в небольшой статье «Психотропный гедонизм и фармакологический кальвинизм». Статья была опубликована в 1972 г., и в 2019 г. Google scholar находит 108 цитирований этого текста.
Слово «кальвинизм» употреблено автором статьи совершенно не к месту. То, что он описывает, называется по-другому, кальвинизм здесь не при чем, но об этом позже. Для начала несколько слов о контексте, в котором родился термин.
На тот момент (кон. 1960 гг. – нач. 1970 гг.) в США главной точкой прибыли фармкомпаний стали психотропные препараты. Самая большая доля на этом рынке принадлежала «малым транквилизаторам», т. е. средствам против тревожности. Новые препараты стали культурным феноменом, привлекшим внимание людей, не связанных напрямую с психиатрией. Характер действия транквилизаторов некоторым показался небезупречным с этической точки зрения. В профессиональном кругу и за его пределами высказывалось мнение о том, что широкое применение транквилизаторов говорит о моральном кризисе общества.
С одной стороны, плохо то, что для устранения эмоционального дискомфорта используются химические вещества. Это такое же нарушение морального кодекса, как и употребление алкоголя. Разница в том, что репутация алкоголя сформировалась давно, а новым, синтетическим инструментам влияния на психику еще предстоит раскрыть свою безнравственную природу.
С другой стороны, популярность транквилизаторов говорит о масштабах дистресса[44], в котором находится общество. Общественный кризис заставляет людей дурманиться психотропами, отчего духовный упадок становится еще ужаснее.
Две крайние точки зрения в дискуссии на эту тему Крендлер называет «фармакологический кальвинизм» и «психотропный гедонизм».