нормальным людям. Сконцентрировавшись на этой мысли несложно заметить тонкую трещину в пафосном монументе гуманизму, каким представляется моральная терапия в истории психиатрии. Пациент освобождается от физических оков, выводится из темницы, пациента больше не привязывают к кровати, но не оказывается ли он в ситуации более изощренного подавления личной свободы? Этим подозрением проникнута та работа по ревизии моральной терапии, которую проделал один из самых крупных антипсихиатров XX столетия Мишель Фуко.
Фуко схематизирует историю психиатрии следующим образом.
До XVII–XVIII вв. безумие есть нечто мистериальное, через опыт безумия в мир людей проникает божественная иррациональность, состояние безумия – одновременно священное и ужасное. Правда, как считает Фуко, таким его делает не сама симптоматика, а общественное положение безумца, его участие в «мистерии нищеты».
В XVII–XVIII вв. определяющей характеристикой безумия является необходимость в изоляции. Формируется спрос на явление, которое можно стигматизировать, а конкретный вид болезни или девиации, становящейся общественной проблемой, может меняться. Хозяевам дискурса нужно утверждать свою власть, и делают они это с помощью вытеснения в зону отчуждения сифилитиков, либертинов, вольнодумцев, сумасшедших.
Фуко отталкивается от представления о том, что обществу нужно «породить Чужака». И для этой цели конструируется сумасшествие. Сумасшествие – концепт, нужный социуму, никакой физиологической реальности за этим концептом нет, или же она вторична и не важна. Важна сама алиенизация, сам жест отчуждения.
Для левого философа Фуко отправной точкой в его рефлексиях является фундаментальность карательной системы, которая выполняет свои функции с помощью разных инструментов: лепрозориев, тюрем, бедламов и т. д. Социологическая теория в его прочтении истории психиатрии предшествует медицинской проблематике. Тем более что в психиатрии, как ни в какой другой медицинской специализации, естественно-научное пересекается и накладывается на социокультурное.
Для антипсихиатрического движения Фуко – идеальный пророк. Современная антипсихиатрия стоит в одном ряду с ВИЧ-диссидентством[70]: и те, и другие доказывают, что институализированная медицина устроена так, что болезни выдумываются в угоду злобным закулисным силам. Фуко говорит то же самое, но не из чисто антипсихиатрических соображений, а следуя левому призыву выискивать в реальности признаки порабощения народных масс.
Фуко обращает внимание на то, что сумасшествие алиенизируется по тому же шаблону, что и венерические заболевания. «Полтора столетия венерики будут обитать бок о бок с умалишенными, в одних и тех же стенах; и соседство это оставит на безумных неизгладимое клеймо, которое для современного сознания станет знаком их смутного родства и обеспечит им один и тот же удел и место в одной и той же карательной системе. /…/ Безумие поселяется по соседству с грехом, и, быть может, именно поэтому неразумие на века породнится с виной: в наши дни душевнобольной ощущает это родство как свою личную участь, а врач открывает его как естественно-научную истину».
Связь греха и болезни – это общее место аскетики, это вписано в геном христианской культуры (и, быть может, не только христианской). Если «неразумие роднится с виной», то пациент понимает происходящее с ним как следствие его морального выбора. Вся традиция психодинамической терапии коренится в этой древней интуиции, связывающей страдание с моральной ошибкой.
Следующая страница в истории психиатрии открывается тогда, когда к началу XIX века оформляется тренд в сторону медикализации безумия. Это хорошо отражается на условиях жизни больных людей и способствует укреплению статуса психиатрии. Но, предупреждает Фуко, безоговорочно хвалить моральную терапию за гуманизацию нравов никак нельзя. Пинель, Тьюк и их единомышленники построили светлую, ажурную, но весьма устойчивую систему подчинения и репрессий. Пациенты парижских больниц, которых, согласно мифу, Пинель выводил из камер-одиночек на белый свет, не были жертвами репрессий. Их просто не считали людьми и исключали из социума. Социальные технологии усложнились, и начались невидимые репрессии. Душевнобольные, возвращенные в сообщество людей, по-прежнему остаются рабами чужой воли. Они больше не хищники, они – одомашненные животные.
Вместе со статусом человеческого существа пациенты обретают то, чего лишены животные. «Проблематика безумия, – пишет Фуко, – сместилась в направлении вменяемого субъекта и обращаемых к нему вопросов». Обращаться с человеком по-человечески означает не только отказ от грубости. Человеческое общение подразумевает отношения ответственных субъектов, и теперь пациент, фактически выведенный из подземелья, символически вводится в зал суда.
Поведение зверя объясняется природой зверя. Человек, поднятый с «нулевого уровня природы», возвращается в культуру. Но какова эта культура? Нет ли в этой культуре замаскированных механизмов подавления, скрытых цепей, сковывающих не тело, а личность? Если ставить вопрос таким образом, то понятно, почему гуманизаторский прорыв моральной терапии вызывает подозрение у левых социальных философов типа Фуко. Если физическая терапия XVIII века (безнадежное чередование рвотного и слабительного) имела дело с «невинным детерминизмом», то моральная терапия взялась за лечение «провинившейся свободы». Педагогической (читай репрессивной) психиатрии нужно было отделить телесность от субъекта, чтобы взвалить на субъект вину. Сразу повысилась востребованность концепции души.
Фуко обвиняет моральную терапию в утончении техники насилия:
«Лечебница эпохи позитивизма, заслуга создания которой приписывается Пинелю, – это не пространство свободы, где наблюдают больных, ставят им диагноз и проводят терапию; это пространство правосудия, где человека обвиняют, судят и выносят ему приговор и где освобождение достигается лишь через перенос судебного процесса в глубины собственной психологии, т. е. через раскаяние. В лечебнице безумие будет наказано – пусть даже вне лечебницы оно становится невинным. Отныне безумие надолго, во всяком случае до наших дней, заточено в тюрьму морали».
Получается, что отнюдь не только картезианский дуализм виноват в двойственности психиатрии, до наших дней не определившейся с тем, что она лечит: тело или душу, мозг или сознание. У этой проблемы могут быть не только философские, но и социологические истоки, а именно – «практика карательных мер». Сначала властным инстанциям понадобилась точка приложения «карательных мер», потом, как ответ на эту потребность, появилось представление о субъекте, который виноват в своей болезни. Эта «виноватость» не лечится кровопусканием, рвотным и слабительным. С виноватым человеком можно работать только морально. Потому что это человек, а не зверь, сказал бы Пинель. Потому что только человеку можно внушить вину за свое страдание, сказал бы Фуко. И Пинель, между прочим, это понимал, называя главным профилактическим средством против меланхолии следование законам морали.
Если понятие вины получает такой вес в теории психопатологии, то почему бы не помещать больных в тюрьму как преступников? Показательно, как Фуко формулирует этот вопрос:
«Следует ли в таком случае обращаться с безумными так же, как с прочими заключенными, поместив их в тюремную структуру, или же с ними надо обходиться, как с одинокими больными, создав вокруг них своего рода квазисемью? Как мы увидим, Тьюк и Пинель сделали и то и другое, задав архетип современной психиатрической лечебницы».
Спорно то, что современная больница (в XXI веке) соответствует такому описанию, и так же спорно, что во времена Фуко, в 1960-х гг., больница была тюрьмой/квазисемьей. Интересно то, что для Фуко, как для левого радикала, семья стоит в одном ряду с тюрьмой. В соответствии с Манифестом коммунистической партии Маркса (1872 г.), семья понимается им как буржуазный институт, несущий на себе проклятье капиталистической эксплуатации. Предположу, что гомосексуал Фуко видел в традиционной семье (мужчина+женщина+дети) репрессивный институт и карательную практику. С такой точки зрения то, что сделали Пинель и Тьюк, нельзя называть гуманизацией. Перемещение человека из тюрьмы в семью – это не освобождение, а смена формата подавления.
Ритрит удаляет от городского шума, приобщает к ритмам природы, очищает ум от загрязненности культурой. Квакеры делали то, что делают многие современные программы «реабилитации» – они откатывали социальную программу человека к состоянию бэкапа, туда, где нет культурных осложнений и искусственности, а есть только чистота семьи и экологически безупречная среда обитания (по принципу, чье авторство приписывают художнику Поленову: «Лучшие лекарства – чистый воздух, холодная вода, пила и топор»). Для Фуко это дурной руссоизм, подозрительный проект, иницируемый в буржуазном обществе в интересах буржуазии.
Итак, больных людей перевели из «зверинца» в «нравственную тюрьму». Фуко формулирует эту мысль так: «Безумец в XIX в. станет фигурой детерминированной и виновной одновременно; его несвобода в большей мере проникнута идеей проступка, чем свобода безумца классической эпохи, нетождественного себе самому».
С позиций биологической психиатрии, слабости моральной терапии объясняются тем, что она отталкивается от социальных, а не биологических фактов. Отсюда навязчивая моральная индоктринация и построения типа здоровый=добродетельный=полезный для общества/государства.
Рассматривать индивидуума в социальной оптике, прекратить расчеловечивание больного – это было прогрессивно, потому что вело к улучшению условий жизни несчастных людей. Но Пинель не только разрубил цепи, он еще и положил кирпич в фундамент той психиатрии, которая занимается коррекцией социального портрета члена общества, а не работой с биологическим изъяном.