].
Организация в каждом районе города местной психиатрической помощи – сверхпередовая идея для своего времени. Во Франции, например, такая система появилась только в 1960-х гг., когда, благодаря новым лекарствам, хронически больных можно было отпустить из стационара домой и наблюдать за ними по месту жительства [8].
Первые результаты массовой диспансеризации показали, что советские люди находятся практически на грани срыва. Большинство обследованных жаловались на головную боль, раздражительность, утомляемость, апатию, вялость и бессонницу [9]. Выявленный симптомокомплекс можно было обозначить как форму «мягкой шизофрении», что позднее и делалось, но чаще всего психиатры говорили о «нервности», используя не только менее стигматизирующий термин, но и термин, отличающийся от известного с дореволюционных времен слова «неврастения». «Нервность» звучит обыденно и просто, в отличие от навевающей аристократический аромат «неврастении».
П. Ганнушкин в 1926 г. предложил термин «нажитая психическая инвалидность» [10]. Наживается такая инвалидность в молодом возрасте, до 30 лет, в результате истощения мозга напряженной работой в плохих бытовых условиях. И если в случае с неврастенией довольно эффективным лечением может быть продолжительный, качественный и регулярный сон, то «изношенность» мозга так не лечится.
Этого недуга в особенности следовало опасаться партийным работникам, которые совсем не щадили своего здоровья. Они форсированно, без соответствующего образования, переключились с ручного труда или военной службы на умственную работу, что, по мнению наблюдавших их врачей, не всегда проходило без последствий для психики. Мощные слова по этому поводу в 1930 г. сказал психиатр Леон Рохлин: «То, чем живет партактив – мозгом и сердцем, – тем он больше всего болеет» [11].
При объяснении всеобщей болезненности Розенштейн использовал психогигиенический подход. Люди нервничают и болеют, потому что живут в плохих условиях (плохое питание, плохое жилье, много работы, мало отдыха).
Здесь намечалось рискованное столкновение с официальной идеологией советского быта. Позднее психогигиенистам объяснят, что социальные причины для «нервности» были актуальны только при старом режиме, а при советской власти рабочий человек живет хорошо. Ведь сам Розенштейн учил, что рост заболеваемости неврастенией на Западе говорит о приближении гибели капитализма [12]. Получалось логическое противоречие: одно и то же психическое состояние, зависящее от конкретных факторов среды, возникает в разных социальных системах. Может быть, пациенты при капитализме болеют совсем другими болезнями, которыми невозможно заболеть при социализме? Невозможно защищать такую точку зрения, не уклоняясь от материалистического понимания психики. Тогда, может быть, совпадают факторы среды? А вот это уже опасная ересь, отрицающая качественное отличие жизни в буржуазном государстве от жизни в советской стране. Страдать от работы советский гражданин не может, потому что его никто не эксплуатирует, как рабочих на Западе.
При желании в текстах психиатров 1920 гг. можно найти немало моментов, наверняка вызывавших у классово бдительного читателя удивление – на что, собственно, намекает товарищ психиатр? Например: «Мы видим среди инвалидов-травматиков гражданской войны бойцов Красной армии и не видали вовсе перенесших те же реакции бывших воинов белой армии» [13].
В начале 1930 гг. система ПНД расцвела. В 1930 г. у Розенштейна статус успешного и уважаемого советского психиатра. Но уже в конце 1931 г. он попадает под удар критики.
Дело в том, что в тоталитарном государстве не может быть свободной науки о человеке. Базовый конфликт в том, как партия и психиатрия видят и классифицируют людей. Для партийного идеолога определяющим в человеке является его классовая принадлежность. В 1920–1930 гг. людей делили на рабочих, крестьян, интеллигенцию и «бывших», тех, кто принадлежал социальным группам, которых, по идее, при коммунизме быть не должно (священники, например). Но психиатр не обязан следовать классовой теории при изучении психики. Если психиатрия – такая же медицина, как другие дисциплины (кардиология, пульмонология и др.), то она работает с болезнями, объяснение которых бессмысленно искать в текстах Маркса и Ленина.
Принцип партийности, т. е. идеологической лояльности и организационной подчиненности партии, внедрялся в разных сферах советского общества с разной скоростью. Пик деятельности Розенштейна пришелся как раз на тот момент, когда партийность возобладала в медицине и психиатрии в частности.
Кажется абсолютно ясным, что партийность не совместима с науками о природе. Но, как учил Эрнест Кольман, отвечавший в Агитпропе ЦК за идеологию в общественных науках, те, кто так думают, просто не хотят смириться с непогрешимостью диктатуры пролетариата: «Все попытки какой-либо научной дисциплины представить себя как автономную, самостоятельную научную дисциплину объективно означают противопоставление генеральной линии партии, противопоставление диктатуре пролетариата /…/ Не может быть никакой беспартийности, никакой аполитичности в естествознании» [14].
В 1931 г. Политбюро осудило тех ученых, кто не проводит в своей работе «партийность философии и естествознания», и тем самым «воскрешает одну из вреднейших традиций и догм II Интернационала – разрыв между теорией и практикой, скатываясь в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевистствующего идеализма» [15].
В том же 1931 г. новый нарком медицины М. Владимирский, сменивший на этом посту Н. Семашко, раскритиковал психиатров за то, что они смеют говорить о какой-то «нажитой психической инвалидности», которая угрожает партийным работникам, отдающим слишком много сил работе. Ставя в один логический ряд такие понятия, как партийная работа и психическая болезнь, психиатры рисковали дискредитировать священный образ коммуниста, который теоретически может «сгореть на работе», но умом повредиться не способен ни при каких обстоятельствах.
Врачи, по версии Владимирского и его коллег, льют воду на мельницу врагов, желающих замедлить темп Великого перелома. Вместо того чтобы повышать бодрость духа граждан, они сеют страх мнимых трудностей.
Н. Гращенков (и. о. наркома здравоохранения после ареста М. Болдырева в 1938 г.) осудил психогигиену как буржуазное явление, которому нет места в советской медицине. Из-за психогигиенистов у трудящихся слабеет мотивация именно тогда, когда трудящимся нужны моральные силы для «бодрящего коллективного труда».
М. Кроль (директор клиники нервных болезней ВИЭМ[78]) поставил под сомнение смысл профилактической психиатрии в стране, где никаких факторов социального риска не существует. Сохранность психического здоровья рабочих и крестьян гарантирована их преданностью труду. Нервная система советского человека, по логике М. Кроля и Н. Геращенкова, самооздоравливается в процессе строительства коммунизма.
В 1932–1933 гг. психиатры обсуждают совсем другие эпидемиологические данные, не те, что дала диспансеризация 1920 гг. Картина психического здоровья в представлении специалистов типа М. Кроля выглядела очень даже неплохо, и заболеваемость психическими заболеваниями снижалась [16].
Социальных предпосылок для психических болезней в советской стране нет, но есть «пережитки капитализма», о которых упомянул Сталин на XVII съезде. «Сознание людей в его развитии отстает от их экономического положения» [17] – этой сталинской формулой перечеркивается программа советской профилактической психиатрии. Люди на самом деле живут хорошо, а если их психика почему-то страдает, то это из-за пережитков капитализма. Человеческая психика просто не поспевает за темпом грандиозных улучшений советского быта.
Розенштейна и его единомышленников в 1931 г. упрекали в двух главных грехах.
Во-первых, психопрофилактическая деятельность развернулась слишком широко и вышла за пределы психиатрии как таковой. Вместо того чтобы терпеливо слушать бред шизофреника в больничной палате, психиатры вдруг стали вести себя, как эксперты в социальных вопросах, и тем самым вступили в область эксклюзивных прав партии и правительства. Никакой независимой от мнения партии экспертной оценки советской жизни быть не должно.
По тем же причинам в то же время подверглась гонениям педология[79]. Педологи любили проводить тестирование школьников. По их мнению, обучаемость и другие качества можно оценить с помощью объективных методик. Результаты тестов, к огорчению партийных функционеров, не вписывались в официальную картину реальности. Дети интеллигентов получали более высокие оценки, по сравнению с детьми рабочих. С педологической точки зрения при организации образовательного процесса надо ориентироваться на результаты тестирования, но в таком случае не получится следовать политической линии на выдвижение вверх по кадровой лестнице представителей рабочего класса. Ранжирование способностей людей без учета их классового происхождения и без согласования результатов тестирования с партией не совместимо с советской системой.
Как проявление недопустимой наглости расценивались попытки психогигенистов рассуждать об армии. Психиатрическая экспертиза в этой сверхважной для государства области подрывала авторитет комиссаров и политруков. Психиатры говорили, что сознательный саботаж в армии не так распространен, как нервно-психические проблемы, которые возникают у военных не реже, чем у гражданских лиц. Но вся деятельность политрука строится на вере во всесилие политпропаганды, с помощью которой всегда можно поднять моральный дух бойца, не прибегая к советам медиков.
К тому же, если приглядеться, кто был вдохновляющим источником для советских психогигиенистов? Американский психиатр Адольф Мейер (основатель Комитета психической гигиены), то есть чуждый советским людям представитель буржуазного Запада. Разница между американской социальной психиатрией и советской, кстати сказать, достаточно заметна. В Америке психогигиену понимали как систему сохранения личного благополучия человека. В СССР психиатр должен был в первую очередь заботиться о том, чтобы гражданин не терял боеспособность и не покидал преждевременно отряд строителей коммунизма.