отметаются зловредные солипсизмы второй… Плюс сотни тысяч книг, которые отличаются от этих трех лишь на одну букву или запятую.
Рассказчик пишет в старости, в одиночестве – окружающие его люди пришли в отчаяние от того, как бесполезно бродить по библиотеке, и свели счеты с жизнью. В этой притче о поиске смысла среди энтропии Борхес заключает:
Те же, кто считает [пространство библиотеки ограниченным], допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться, – такое предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой вековой проблемы: библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторенным, становится порядком – Порядком). Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество[20].
Похоже, что в порядок, в котором мы взрослеем и стареем, включен порядок, в котором мы горюем. И мое собственное недавно наступившее одиночество скрашивает эта изящная надежда – по меньшей мере двумя способами. Один – взгляд внутрь. Подобная стереотипия и закономерность обещает и утешение последней стадии: если повезет, ОГТДП заканчивается на П. Другая надежда глядит вовне, в мир, ужасы которого неумолимо доставляются из самых отдаленных уголков в наши вечерние новости. Глядя на фотографию выживших в какой-то катастрофе, не зная ничего об их языке, культуре, вере и жизненной ситуации, мы все равно безошибочно различаем в их лицевых мышцах линии горя. Мгновенное распознавание, всеохватная предсказуемость человеческих существ – в выражениях лиц и фазах горя – это знамя нашего родства и призыв к состраданию.
Читателям может быть интересна классическая работа Э. Кюблер-Росс «О смерти и умирании».
Хорошее введение в клеточные автоматы можно найти в G. Ermentrout and L. Edelstein-Keshet, "Cellular Automata Approaches to Biological Modeling," Journal of Theoretical Biology 160 (1993): 97. Предупреждаю: это не лучший выбор для чтения на ночь.
Вступительные экзамены дьявола
Грегори Грин, «Библейская бомба», 1996
Если бы я писал этот раздел для журнала вроде Cosmopolitan или GQ, готов поспорить, что немногие из читателей поняли бы, о чем речь. Но эта книга другого сорта, и читателей она привлечет других, так что я подозреваю, что тема окажется неприятно знакомой много большему числу читателей.
Чтобы интересоваться наукой, не обязательно быть гением, но важно разделять некоторые ее ценности. Когда дело доходит до принятия решений, придавать больше значения фактам, чем догадкам, рассуждениям и хлестким фразам. Предпочитать статистику единичному яркому случаю. Получать больше удовольствия от многолетних поисков решения сложной задачи, чем от 15 минут громкой, но преходящей славы. Развитие мышления полезно не только для практических целей, его можно ценить и за изящную высокоорганизованную радость, которую оно приносит.
Но ничто не дается просто так. Склонность к размышлениям тоже имеет свою цену. Конечно, все по-своему страдали в подростковом возрасте, но умники делали это своим особым образом. Это мир, в котором тебя в последнюю очередь зовут в спортивную команду, зато на тебе первом вымещают обиду. Мир, в котором ты подходящий источник ответов к домашним заданиям, но вечно негодный кандидат для свидания. Нелепый набор маскировочных ужимок должен скрывать реальный ум и интерес к школьным предметам – или к крабам-отшельникам, топологии, тектонике. И даже десятки лет спустя, даже у тех, кто превратился в счастливых, довольных жизнью, уверенных в себе взрослых, внутри нередко остается засохшее ядрышко злобы на то, как тогда было плохо. Таковы стигматы ботаников-умников.
Как и в любой культуре, у ботаников есть свои божества. В старом надежном пантеоне был Эйнштейн на троне Зевса, идолы поколения моих родителей – Элеонора Рузвельт и Эдлай Стивенсон, которые отличались не только умом, но и человечностью в сфере, которая обычно не вознаграждает ни то, ни другое. До изгнания из рая за настоящее кино и настоящие приставания к 19-летней псевдодочери в пантеоне был и несравненный Вуди Аллен. Он воплощал черты, за которые мы все подвергались гонениям, но в мире его фильмов это не имело значения и даже работало ему на руку – он никогда не оставался без девушки. И что еще удивительнее, так происходило и в реальной жизни. В какой-то момент поднялась волна уважения и восхищения к Майклу Дукакису[21]. Он как будто брал за все реванш: умный грек, то есть уже чужой. Педантичный, неуклюжий, лишенный чувства юмора, он добился успеха в мире стильных и безупречных красавцев благодаря своему уму, дисциплине и искренности. В какой-то момент он даже мог стать президентом. Греческая трагедия, которой мы все сопереживали, завершилась его падением ровно из-за того, что у него не было ничего, кроме ума, дисциплины и искренности – его победил человек, который с уверенностью и спокойствием брамина из правящего класса повел грязную игру, спрятав в рукаве Вилли Хортона[22]. В тот момент мы все по-настоящему ощутили боль Дукакиса.
На каждый Инь найдется Ян, и у богов в небесах должны быть противники на темной стороне. Для сообщества интеллектуалов это обычно люди со стороны, невежи, которые выбирают пушки вместо книжек, которые ценят догму, а не мысль. Мы к этому привыкли. Трудность для нас (и для любого сообщества) – в угрозе изнутри, которая бросает нам особый вызов. Но именно это и происходит.
В последние несколько месяцев я рылся в интернете, опрашивал друзей и коллег, отмечал реакцию студентов на случайно брошенные фразы на лекциях и понял, что в сообществе ученых присутствуют некоторая смущенная радость и волнение – никто не знает, что делать с этими чарами: интеллигенция нашла своего Антихриста, его зовут Тед[23].
Есть несколько факторов, на которые люди обращают внимание. Некоторых Тед Казински волнует своей одержимостью и озлобленностью, кто-то, особенно правые СМИ, отзывается на политические и социальные аспекты его отрицания технологий. Но большинство не заботит его луддизм. Наоборот, можно легко заняться дешевым психоанализом и заявить, что он бы не так интересовался воздействием технологий на общество, если бы его больше любили женщины.
Кого-то завораживает путь, который выбрал Тед, – путь (здесь по закону нужно писать «предполагаемых») убийств. Изо дня в день с кошмарной регулярностью обстрелы из машины, массовые убийства, редко – взрывы арендованных фургонов с напичканными взрывчаткой удобрениями, а тут все по-другому: крошечные механизмы ручной работы разложены в конверты, и спустя какое-то время на другом конце континента кого-то разрывает на куски. Как будто ослабляется причинно-следственная связь. Есть что-то гипнотическое в этой отстраненности и точности. Мы привыкли к сценариям «застаешь жену в постели с лучшим другом, выхватываешь пистолет и совершаешь преступление страсти» – это как будто срабатывает лимбическая система (часть мозга, связанная с эмоциями). А в случае Казински мы как будто наблюдаем работу воспаленной коры головного мозга.
Но большинство людей реагирует не на его приемы и не на его заявления. Интереснее сам его образ, ум вкупе с отрывом от общества, жизнь безумного отшельника в хижине, забитой Шекспиром, иностранной литературой и учебниками по изготовлению бомб.
Но, с другой стороны, его образ привлекает интеллигенцию своей удивительной узнаваемостью. Я учился в престижном институте, из которого вышел и Тед К. После его ареста я сыграл с бывшими сокурсниками в игру: кто из ваших соседей по общежитию мог оказаться Унабомбером? Может быть, из-за того, что мы все были неуверенными и энергичными представителями национальных меньшинств, которым надо было что-то доказывать, а не выпускниками Гарварда в энном поколении, которые могли спокойно выпивать в своих клубах, но подозреваемых нам хватало с лихвой. Например, 15-летний физик, который ни с кем не разговаривал и по ночам ходил туда-сюда по комнате, выдергивая себе волосы. Студентка-политолог с неприятным запахом изо рта, с которой никто не садился обедать из-за того, как она кидалась слезно и бессвязно рассказывать о своем последнем увлечении. Математик, у которого не было друзей и который в порядке странного социального эксперимента ушел жить на улицу и питаться из помойки, ненадолго появляясь после каждый раз удлиняющихся отлучек. Ум, отрыв от общества и тихо кипящая мрачная злоба – только милость Божия и неумение обращаться с мелкими инструментами спасли их от того, чтобы стать Тедом.
Так что дело тут в узнавании, в неожиданной близости к изготовителю бомб, которые вдруг ощутили интеллектуалы. Я вижу некоторое классовое высокомерие, объясняющее одну из граней этого странного восторга. Оно мне напоминает шутку о том, что суть эры Маккарти[24] в том, что кучка выпускников юридического факультета Фордема пытается накопать компромат на кучку выпускников-юристов Гарварда. Обычно, когда в вечерних новостях появляется хладнокровный как рептилия преступник, то реакция на него у интеллектуального сообщества предсказуемо отстраненная – детство на стоянке для трейлеров, в бедности и разрушениях от торнадо, безразличный отец-алкоголик, исправительная школа, плохие зубы, плохая речь, пятна пота под мышками, расчлененные тела, сброшенные в водосток. Как некультурно. И вот наконец появился серийный убийца, которого можно считать своим.
Но есть и еще более пугающая составляющая, которую людям труднее всего признать, но которую я замечаю в обмолвках и стыдливых шутках. Дело не только в узнавании, но и в отождествлении: только милостью Божией я сам не стал таким. У всех нас есть свои темные стороны, миры необузданных импульсов в голове. Фрейда положено поливать грязью за то, что он мертвый патриархальный белый мужчина, но иногда полезно было бы вспомнить его как великого освободителя, человека, который попытался переломить вековую традицию авторитарного религиозного осуждения этих внутренних миров, человека, который открыл бессознательное и научил нас, что мысль не преступление. У нас у всех и вправду есть темные стороны. Как-то вечером Карл Маркс, эта великая жаба неуклюжей интеллектуальности, вернулся домой после гневного выступления в Британском музее и написал Энгельсу: «В любом случае надеюсь, что буржуазия запомнит мои бородавки на всю жизнь». И они запомнили. Но на такой размах мести могут рассчитывать немногие из нас. Все, что мы можем, это помечтать, как однажды вернемся в места, где прошло наше детства, встретим бывших обидчиков или ехидных девчонок, которые верховодили в компании, и выколотим из них кровавое раскаяние толстой пачкой своих дипломов. На самом деле наши темные фантазии о злобе и мести редко выглядят как сцены из «Рэмбо». У нас всех есть списочки врагов, которых мы хотим уничтожить изящно и хитроумно. И вот Казински идет и делает. И наш пульс слегка ускоряется, как будто (омерзительно!) мы немножко гордимся: возьмите тысячи крепких ребят, которые