Сперри отверг идею, что в любой голове живут две личности, и большинство с ним согласилось. Пациентов с расщепленным сознанием можно было заставить проявить два независимых стиля мышления, но мнения, память и эмоции, лежащие в глубине, были общими. Тому нашлось анатомическое объяснение. Даже если разрезать мозолистое тело, оставались соединенными первичные, глубинные структуры мозга, на которых держатся эмоции и физиологическая регуляция. «Расщепленный» мозг на самом деле не расщеплен на два, а напоминает по форме букву «Y». Может быть, есть два отдельных сознания: одно слушает разговор, другое – фоновую музыку, одно ориентируется в городе, запоминая названия улиц, другое помнит, как выглядят дома и как они расположены друг относительно друга, но это все та же личность. Одно тело, один человек.
Споры том, сколько «Я» может жить в одном теле, часто разворачивались вокруг расстройства множественной личности. Разные стороны нашей личности берут верх в разных ситуациях вплоть до того, что мы ведем себя, «как будто нас подменили»: с начальниками – не так, как с подчиненными, с мужчинами – не так, как с женщинами. Но мы не становимся другими людьми. А вот у пациентов с расстройством отдельные личности в отдельные моменты времени полностью управляют поведением. Большинство специалистов в области психического здоровья согласны, что есть люди, у которых стороны личности настолько различны, разъединены и расщеплены, что это доходит до болезни. Эти пациенты обычно пережили тяжелые травмы или насилие в детстве, и предполагается, что раскладывание разных личностей по полочкам – защитная стратегия. Огромные споры вызывает то, являются ли эти непересекающиеся идентичности действительно разными личностями, как это работает на биологическом уровне и как часто это встречается.
На одном полюсе – врачи, заявляющие, что видели сотни таких пациентов (здесь не избежать шуточек о том, что каждой личности выставляется отдельный счет). Они ссылаются на исследования, в которых показано, что при смене личностей пациенту становятся нужны другие очки и другие лекарства. Некоторые из таких терапевтов превозносят множественность личностей. Их цель не в том, чтобы свести все к единственной основной личности – это было бы капитуляцией (в этом месте разговора обычно всплывает какой-нибудь вздор о патерналистическом монотеизме), но в том, чтобы пациент мог счастливо и эффективно пользоваться разными личностями.
Другая крайность – врачи, которые считают, что истинную множественную личность можно увидеть один раз за всю профессиональную жизнь, что истории о разных очках – не более чем истории. Патриархи психиатрии обычно думают именно так. В последнем издании Диагностического и статистического руководства для психиатров (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders) сделаны аккуратные изменения, касающиеся этого расстройства. Диагноз больше не включает «существование» множественных «личностей». Теперь критерий – наличие «диссоциированных идентичностей» (и само расстройство теперь называется диссоциативным расстройством идентичности). Другими словами, суть в том, что пациент определяет себя несколькими способами, и эксперты за версту будут обходить вопрос, являются ли эти идентичности личностями. Более того, перефразируя одного из психиатров, вносивших эти изменения: дело не в том, что у этих людей более одной личности, а в том, что личностей у них меньше одной.
Расстройство множественной личности и пациенты с расщепленным мозгом наводят на мысль о возможном дроблении личности. Но более правдоподобным кажется, что одно «Я» иногда дает место другому. Фрейдисты верят, что такое возможно и отражает глубокую психическую патологию.
Столкнувшись с неудачей или потерей, мы все горюем, уходим в себя. Любой может впасть в депрессию, но большинство постепенно излечивается. Даже перед лицом огромной трагедии – скажем, смерти близкого человека – мы обычно со временем умудряемся найти способ почувствовать, что это не конец света. Но некоторые при такой потере впадают в длительную депрессию, выводящую нас из строя, – по фрейдовской терминологии, в меланхолию, она же, по-современному, большая депрессия. Вместе с обычными симптомами горя человек в депрессии проявляет ненависть к себе, считает, что виноват в смерти близкого, упивается чувством вины за поступки, совершенные в далеком прошлом, и занимается саморазрушительным наказанием себя. «В [здоровом] горе, – писал Фрейд, – беднеет и пустеет мир; в меланхолии – само "Я"». Большая депрессия – это «агрессия, обращенная внутрь», как описал ее коллега Фрейда Карл Абрахам.
Почему скорбь, обычная для большинства из нас, у некоторых переходит в сковывающую печаль и ненависть к себе? Фрейд считал, что это коренится в амбивалентности – мы не только любили умершего, но и ненавидели – и в реакции человека на эту амбивалентность. Важно, что человек в депрессии после потери чувствует бессознательный гнев – гнев, что умерший его покинул, гнев из-за прошлых конфликтов и невозможности теперь их разрешить. И тогда человек в депрессии отождествляет себя с умершим, включает его в себя, интернализует черты и несет их в себе. Это не фигура речи. Эмоциональный противник ушел, и ничего нельзя сделать, кроме как реконструировать его внутри и продолжить борьбу.
Фрейд заметил в этом принципиальный момент. Интернализуются не любые черты, мнения и привычки умершего, а именно те, что вызывали больше всего ненависти. «Если внимательно вслушаться в многочисленные самообвинения меланхолика, неизбежно складывается впечатление, что самые резкие из них вряд ли применимы к самому пациенту, но что – с незначительными поправками – они описывают кого-то другого, кого пациент любит, любил или должен любить». Продлевая жизнь самых ненавистных черт, с ними можно продолжать спорить («Вот видишь – разве тебя не бесит, когда я так делаю? И как только я это терпела 50 лет?») и через огромную боль депрессии наказать себя за споры.
Таким образом, для фрейдиста границы «Я» больного депрессией размываются, чтобы частично впустить в себя потерянного близкого. Фрейд считал, что это объясняет худшее из психодинамических зол – самоубийство. «Я» никогда не согласилось бы на уничтожение себя самого: для самоубийства необходимо интернализовать, поселить внутри себя, другого настолько, что это становится больше похоже на убийство.
Выходит, иногда наука рассматривает случаи дробления личности (или достаточного ее сжатия, чтобы хватило места другому), когда в одном теле может обитать более одного «Я». Меньше внимания получает расклад, в котором одна личность занимает больше одного тела. С учетом всех обстоятельств размышления о том, что же такое личность, так и не привели ни к чему определенному в современном научном смысле слова. Как ученый я мало интересовался этой тематикой – до недавних пор, когда лично столкнулся с разрушением границ «Я». Вначале я мог совершенно научно все объяснить, считая все особые проявления патологией.
Мой отец в старости страдал от когнитивных нарушений, возникших из-за неврологических повреждений: он часто не понимал, какое на дворе десятилетие, где он находится, как зовут его внуков. Вместе с тем границы его «Я» стали размываться. Постепенно он присваивал по частям мою жизнь – жизнь его единственного сына. Мы уже были в чем-то похожи: много лет назад он занимался медицинскими исследованиями, как я сейчас; он был профессором – как я сейчас. Наши вкусы, стиль, темперамент всегда были похожи. Но с его старением детали наших жизней стали переплетаться. Когда я перебрался в Сан-Диего, в бесконечных рассказах отца о работе на флоте стали появляться кусочки, где он жил в Сан-Диего, и вскоре у нас уже были общие мнения и байки о городе – разделенные 40 годами. Когда я переехал в Сан-Франциско, его прибытие в Соединенные Штаты сместилось с острова Эллис в Нью-Йорке в Сан-Франциско: в рассказе о том, как он впервые увидел Америку, фигурировал мост Золотые Ворота, который в год приезда еще не был построен. Куда бы я ни ехал с лекциями, оказывалось, что он работал в этом университете приглашенным преподавателем. Его медицинские исследования, оборванные Великой депрессией, касались биологии рака, но теперь он полнился бессодержательными воспоминаниями об интересе к нейробиологии – предмете моей работы. Сдается мне, что это не было соперничеством или нуждой найти в нас больше общего. Проблема была в том, что у нас уже было слишком много общего. Он пламенно присоединялся к любым моим достижениям, и мы оба знали, насколько я был им, только без ограничений статуса беженца, без мировых войн и Депрессии, наделенный преимуществами, заработанными его тяжелым трудом, и, сверх того, располагающий еще полувеком жизни. И пока на него наползал туман дезориентации, ему нужны были чьи-то истории, он уже не был уверен, где кончался он и начинался я.
Это было ощутимым вторжением, но я был хорошо защищен арсеналом ярлыков, диагнозов и отстраненного снисходительного понимания – миром, где тревожащее явление можно сломить, превратив его в лекционный материал: «…еще одно свойство пациента с деменцией – в том, что иногда мы видим…». По ночам он бродил по дому, возбужденно рассказывая о том, что там злые чужаки или давно умершие коллеги. Раз уж все так плохо, давайте не будем судить строго, если он еще и путает, кто из нас влюбился в гигантские калифорнийские секвойи. Понимаете, у него неврологические нарушения.
Его недавняя смерть сбросила с меня диагностическое белое пальто, потому что теперь уже у меня возникли проблемы с границами. Началось все довольно благовидно. У меня вырывались его словечки и жесты. Это не была фрейдовская меланхолия – я был в большом горе, но не в клинической депрессии, я не тонул в амбивалентности и злости, и его повадки, которые я перенял, не докучали мне десятилетиями. Это были незначительные мелочи, которые делали его тем, кем он был, и которые теперь отравляли меня изнутри. Я раскладывал приборы как он, весь день напевал его любимую песенку на идиш, смотрел на пейзаж, как никогда не смотрел сам, но как делал он. Вскоре я перестал носить свои голубые фланелевые рубашки и стал носить его голубые фланелевые рубашки, которые увез с собой. Я вырос среди его чертежей и схем, но остался равнодушен к предмету. Теперь же я рассеянно чертил поэтажные планы своего дома или старался понять перспективу с тремя точками схода – он пытался меня этому учить, но безуспешно.