Поездка на пегасе включает в себя необходимость цепляться изо всех сил, пока ты стараешься не сползти на ту или другую сторону. Это ведь сложнее, чем ехать на обычной лошади, верно? Потому что она стремится вперед, как будто просто бежит, и меня кидает из стороны в сторону, но все ее тело колеблется из-за взмахов крыльев, а это бросает меня вверх-вниз.
К счастью, когда она набирает высоту – не слишком большую, – то выравнивается, и мне становится проще сесть и держаться за ее гриву, все еще крепко сжимая бедра.
Пегас вскидывает голову и смотрит на меня.
Думать о том, кого я люблю больше всех.
Я точно знаю, к кому это не относится. Это не мои родители. Не Феликс. Не… Ну, список был короткий. Но я напоминаю себе, что любовь бывает разная. И у меня в голове мгновенно всплывают три лица.
Я закрываю глаза и сосредоточиваюсь.
Одна вероятность сейчас занята, вторая – не смертная, что оставляет только…
Лошадь подо мной совершает рывок, и мне приходится снова открыть глаза, чтобы удержаться. Пегас перелетает через гору, а потом спускается по спирали в облака, окружающие подножие Олимпа. Они напоминают мне туман, который ложится в гавани Сан-Франциско, сырой и прохладный, и сквозь него сложно что-то увидеть, и я к этому привыкла. Когда мы вырываемся из облаков, то оказываемся именно там. Сан-Франциско. Невозможно не заметить вздымающиеся колонны моста Золотые Ворота.
Но вместо того чтобы повернуть к городу, пегас пролетает мимо, через мост, над мысом Миноса, мимо города Саусалито – к огромным секвойям заповедника «Мьюир Вудс».
Я никогда там не была.
Может быть, я ошиблась?
Теперь с каждым взмахом крыльев я сомневаюсь в том, кто бы это мог быть… или вдруг там никого нет, и это все ужасная шутка.
Лошадь опускается между высоченными деревьями с красноватой корой и темно-зеленой листвой. Она снует туда-сюда, избегая при спуске широких стволов и длинных ветвей.
Ближе к земле пегас делает свечку, широко распахивая розовые крылья, чтобы поймать воздух и замедлиться. Лошадь приземляется в галоп, меня швыряет вперед, и я снова хватаюсь за ее шею.
Замедлившись до рыси, а потом осторожно остановившись – ради меня, я уверена, – она вздрагивает всем телом, распушает крылья, и я принимаю это за намек, что мне пора слезать. Еще раз: у меня не очень с лошадьми, так что мое «слезание» скорее напоминает падение, но я хотя бы стою на земле. Кобыла кивает мордой в сторону скопления деревьев в затененной части леса.
Что? Мне надо туда?
Она снова кивает, настойчивее, встряхивает розовой гривой, так что я пожимаю плечами и иду в ту сторону. Но когда я пересекаю небольшой холм и крылатая лошадь скрывается из виду, я осознаю проблему. Как я собираюсь искать обратный путь к ней? Тут все выглядит одинаково. Одинаковое, одинаковое и одинаковое. Я потеряюсь здесь с гарантией. Я же городская девочка, которой нужны ориентиры.
Я закатываю рукав, пробуждаю свои татуировки и с облегчением вздыхаю, когда они возвращаются к жизни.
– Может быть, ты сможешь мне помочь, – говорю я лису. После прикосновения он спрыгивает с моей руки.
Лис отчетливо и острозубо улыбается, потом на мгновение садится, навострив черные уши и нюхая воздух темным носиком. Потом виляет пушистым хвостом с черным кончиком и трусит – на самом деле гарцует – в сторону, указанную пегасом. Я следую за ним.
Я рада, что попросила лиса, поскольку он выбирает не тот маршрут, которым пошла бы я, – прямо в сердце темного леса. На склоне еще одного холма я вижу ее – маленькую хижину, которая выглядит древней и видавшей виды. Она стоит в просвете между двух самых больших деревьях, какие я пока что видела здесь: основания их стволов шириной почти с саму хижину.
А охраняют ее два огромных паука.
Я кричу в небо:
– Вы что, издеваетесь?! Вы ничего не говорили про кошмары!
А это именно кошмар. Хотя и не мой, потому что я не боюсь пауков. Нормального размера – уж точно. А эти пауки – просто нечто. Такими клыками враз мне голову откусят.
Влажный нос, утыкающийся мне в ладонь, привлекает мое внимание. Лис скулит, а потом тычется в контуры тарантула на моем предплечье. Большая мохнатая красная паучиха ерзает, поднимает обе передние лапы и машет ими.
– Ты можешь что-нибудь с этим сделать?
Лис тоненько тявкает, а тарантул снова машет лапами, и все это я интерпретирую как «да». Я касаюсь тарантула, и она сползает с моей кожи, а я стою смирно, пока она щекотно движется по моей руке и спрыгивает на покрытую листвой землю. Я наблюдаю, находясь поодаль, а тарантул тем временем спешит к паукам, которые могли бы раздавить ее не задумываясь.
Тварюшки издают множество жутких щелчков и совершенно зря поворачивают глаза в мою сторону; похоже, у них происходит разговор. Потом кошмарные пауки наконец-то отступают обратно в лес. Недалеко. Я вижу отражение солнца в их глазах.
Моя самка тарантула машет мне лапами. Не желая рисковать, я пробегаю остаток пути и дергаю дверь, которая оказывается не заперта, а потом вламываюсь в помещение.
Комната там одна.
А на кровати у стены лежит, закрыв глаза и не шевелясь… Мое сердце подпрыгивает, а потом падает, потому что на секунду я думаю, что это Аид.
Но нет. Это…
– Бун, – шепчу я его имя.
И это логично, но в то же время нет. Ну, я знала, что запала на него. Знала, что восхищалась им, жаждала его внимания. Но любовь? Это правда любовь? Или у меня просто больше никого нет?
Подойдя к его постели, я сажусь на корточки. Я не беру его за руку, потому что это как-то неправильно. Мы никогда так не соприкасались.
Вместо этого я хватаю его за предплечье и трясу, но он не открывает глаза. По сверкающей бронзовой пыли на подушке и на лбу Буна я вижу, что здесь был Морфей.
– Бун? – Я хмурюсь и трясу его сильнее. Всё так же ничего.
И тогда я вспоминаю, что должна делать. По крайней мере, раз он спит, это будет проще.
– Я должна тебе кое-что сказать.
– О боги, ты мертва, – выпаливает низкий, полный ужаса голос за моей спиной.
Я с воплем вскакиваю на ноги и разворачиваюсь в ту сторону, откуда шел голос Буна. Его прозрачная версия стоит в противоположном углу, где еще секунду назад было пусто. А я тоже выгляжу для него так? Как призрак?
Потом его взгляд падает на его же тело на постели, и он бледнеет, если это вообще возможно для призрака грезы.
– Стоп… – Его голос пуст и отдается эхом. – Это что же, я мертв?
– Нет! – Я вскидываю обе ладони. – Не мертв. Я просто… Мы оба живы, – быстро уверяю его я. – Просто… ну… Мы сейчас спим и видим сон.
Бун сдвигает брови и переводит взгляд с меня на свое тело на постели и обратно.
– Ты уверена?
– Да.
Через секунду он кивает. На удивление хорошо все воспринял.
– Я не понимаю. Если это сон, почему мы в моей хижине?
Это заставляет меня отступить и осмотреться.
– В твоей?
Бун пожимает плечами:
– Я ее купил какое-то время назад.
У меня округляются глаза.
Но это не важно. Не для Подвига.
– Видимо, твой сон привел нас в особенное для тебя место. Я должна была найти тебя.
А теперь самое сложное. А под «сложным» я имею в виду неловкость для нас обоих, от которой только ерзать.
О боги. Я должна сказать это ему в лицо. Да, он уже слышал сплетни, но от них это правдой не становится. Пока я не скажу… то, что должна ему сказать… вслух.
– Тебя втянули в Тигель со мной на несколько дней, – начинаю я. Да, я тяну время. – Я должна сказать тебе кое-что… важное… а потом забрать с собой на Олимп. Хорошо?
Бун скрещивает руки на груди, широко расставляет ноги, и уголки его рта поднимаются в заинтригованной улыбке.
– Если я не мертв – то да. Хорошо. А что за «кое-что важное»?
Ну да. Пора говорить. Я открываю рот, но снова закрываю.
«Просто скажи, Лайра. Это просто слова».
Открываю. Закрываю. Ничего не происходит. Потому что это не просто слова. Это уязвимость.
Я трясу головой. Может, будет лучше постепенно.
– Помнишь, когда…
Нет. Надо сразу к делу. В стиле «пластырь оторвать».
– Я должна…
– Эй, – говорит Бун, переводя мое внимание от пола у моих ног на себя. – Не может быть все настолько плохо.
Из моей груди вырывается короткий смешок:
– Я люблю тебя.
Три коротких слова спешно складываются во фразу, и я резко выдыхаю в конце, упирая руки в боки и опуская взгляд с его глаз на ноги.
Только это как-то неправильно. Или, может, никогда не было правильно. Вот только мы сейчас здесь.
Он ничего не говорит. Очень долго. Настолько долго, что я начинаю переминаться на месте.
И он все еще ничего не говорит.
О боги. Все хуже, чем я думала.
Я бросаю взгляд на лицо Буна и вижу, что он пялится на меня в хмуром замешательстве. Как будто мои слова и лицо друг другу не подходят. Походу, я могу краснеть во сне, потому что жар ползет по моей коже, и мне очень хочется помахать рукой перед своим прозрачным лицом, чтобы остыть.
– Я не понимаю, – медленно говорит Бун.
Я думала, что трудно сказать это вслух, но, видимо, может стать хуже.
– Тебе нужно, чтобы я объяснила?
Он хмурится еще пуще:
– Я не про любовь: зачем тебе пришлось мне сказать?
О.
Я закрываю глаза и вздыхаю.
Значит, все гораздо, гораздо хуже. Не открывая глаз, я говорю:
– Мне нужно было найти человека, которого… – Поверить не могу, что я это признаю. – Которого я люблю больше всех на свете, и сказать ему это. Это единственный способ тебя разбудить.
Но он не проснулся. Мне достался не тот человек? Но нет. Он здесь. Значит, очевидно, он тот.
Снова молчание.
Я приоткрываю один глаз, потом второй, и мое сердце медленно уходит в пятки, как осенний лист, падающий с дерева.
Потому что на небритом лице Буна отражаются все оттенки сожаления – и именно то, чего я боялась… смущение. Он даже не смотрит на меня.