Видимо, он тоже шел за мной. Сейчас он стоит там, где горная лестница выходит на это поле, и, судя по виду, готов развернуться и уйти, если я попрошу.
Я вздыхаю, откидываю голову на Цербера и смотрю в бриллиантовую синеву безоблачного неба. Для моего денька дождь был бы куда более подходящим. Может, даже гроза.
– Он говорил, что ничего не сможет мне дать. Я знала, что это было… просто физическим.
А я немножко убедила себя, что Аид сказал это не всерьез. Ведь то, как он касался меня, как смотрел на меня, то, что он говорил, то, что заставлял меня чувствовать…
Харон делает шаг ко мне.
Бер поднимает голову и показывает клыки.
– Если расстроишь ее – будешь иметь дело со мной. – Он дает мне услышать то, что говорит Харону.
– Со всеми нами, – добавляют две остальные головы.
Брови паромщика взлетают на лоб.
– Теперь я вижу, что имел в виду Аид под сменой верности, – ворчит он. – Я постараюсь не расстраивать ее, но ей нужно это услышать.
Что именно услышать? Он не может сказать ничего, что заставило бы Аида передумать.
Харон подходит ближе и опускается передо мной на одно колено с серьезным выражением на мальчишески красивом лице.
– С тобой он меняется.
– Это правда, – подтверждает Цербер тройным стерео.
Я провожу рукой по хвосту у меня на коленях.
– Потому что ему нужно, чтобы я победила.
– Потому что он искренне улыбается рядом с тобой, – настаивает Харон.
Я хмурюсь:
– Он улыбается и рядом с другими…
Харон качает головой:
– Он дает слабину со мной и Цербом. Немного расслабляется. Но с тобой даже больше. А улыбки? Не расчетливые, а искренние… Нет. Никогда.
Не может быть. Я бы заметила. Хотя в последнее время, кажется, моя способность к наблюдению крепко глючит.
– Значит, я забавная игрушка…
– Тебе виднее. – Все так же серьезный, Харон опирается локтем о колено. – Ему просто нужно время, чтобы разобраться в том, что он чувствует по-настоящему. Если бы он мог вытащить Персефону, это бы помогло…
Вытащить? Откуда?
– О чем ты говоришь?
Харон осекается на полуслове и утыкается в меня взглядом. Замешательство сводит ему брови.
– Ты говорила, что Аид рассказал тебе про Персефону.
Мои плечи сводит от тревоги, и рука застывает на хвосте Цербера.
– Притворимся, что он не рассказал мне всего.
Харон нервно проводит ладонью по песочно-каштановым волосам, синие глаза сощуриваются.
– Твою же маму поперек, Фи, – бормочет он себе под нос.
Я сажусь ровнее.
– Теперь ты просто обязан мне сказать.
Он крякает, смотрит на Цербера, явно обдумывая, что делать дальше.
Пес возле меня беспокойно двигается.
– Скажи ей, – произносит он всеми тремя головами.
Я выжидательно смотрю на Харона, наблюдая, как у него на лице отражается борьба с нерешительностью. Он уже рассказал мне один секрет Аида насчет Персефоны, но я полагаю, что это серьезнее.
– Твою же мать, – бормочет он снова, потом смотрит мне в глаза. – Она не мертва. Она заперта в Тартаре.
Из меня, как выстрел, вырывается смех.
Ненормальная реакция, я понимаю.
Краем глаза я замечаю, как Харон и Цербер обмениваются взглядами, но я настолько погружена в свои мысли, что мне не до них.
Потом Цербер за моей спиной издает рык, все три головы поднимаются с предупреждающим ворчанием, и его взгляды сходятся на одинокой фигуре, стоящей возле тропы, ведущей к тому месту, где сижу я.
Аид.
Бог смерти, царь Нижнего мира. Как я не заметила его приближения? Как не удержала с ним дистанцию, которую, по словам Буна, я держала со всеми?
Он стоит на верхней ступеньке лестницы, ведущей к обсерватории. Взгляд тусклых серо-стальных глаз прикован к моему лицу.
– Ты назвала Афину чудовищем? – Его голос такой тихий от гнева, что меня пробирает дрожь.
На секунду.
Может быть, включается инстинкт самосохранения, потому что дрожь угасает, и все, что я чувствую, – это холодное принятие.
Персефона не мертва. Она в Тартаре. Полагаю, другие боги тоже почему-то об этом не знают. И если это правда, то именно поэтому Аид присоединился к Тиглю. Он думает, ему нужно нечто – то, к чему есть доступ только у царя богов, – чтобы вытащить ее.
Теперь все обретает смысл.
Он выбрал меня, чтобы я победила. Вот и все. Остальное было ложью, показухой, чтобы я с ним сотрудничала.
Он называл Персефону своей звездой?
«О боги, я ревную».
У меня вырывается резкий, недоверчивый смешок. Вот что это за жжение. В нем все, что я уже перечислила. Но прямо сейчас, в этот момент… это просто ревность.
Я скрещиваю руки на груди, склоняю голову набок и с невидящими глазами исследую это чуждое ощущение. У меня уже были приступы ревности. Обычное дело для смертных. Но не так.
Оно как будто… маслянистое. Как густой деготь, который мне не соскрести с себя, как бы сильно я ни старалась. Вонючая субстанция, которая пачкает все, к чему я прикасаюсь.
С какой вязкой, беспомощной, дерьмовой эмоцией мне приходится иметь дело.
Мне это не нравится. Я не буду такой.
Что бы я ни думала о нас с ним, чего бы ни хотела в самых потаенных уголках сердца – все кончено. Вся любовь, которую я могла испытывать к нему, просто труп на дне промерзшего озера.
Я поднимаюсь на ноги, и Харон и Цербер следуют моему примеру, становясь вплотную за моей спиной, когда я поворачиваюсь к Аиду.
– Я ошибалась? – спокойно спрашиваю я.
– Что? – В голосе Аида звучит предупреждающий рык.
Я могла бы привыкнуть к такому холоду. Как будто ничто не может сейчас коснуться моего сердца. Ни любовь, ни злость, ни боль… и точно не он.
– Она насадила их головы на пики, – говорю я. – Она насадила голову Буна на пику. И она улыбалась, когда ее поборник убил Майке после того, как она уже победила. Она что-то сделала с Дексом, чтобы он стал таким. Она и есть чудовище.
– Чтоб тебя, Лайра! – ворчит он. – Так и есть, но ты назвала ее так дважды. И это видел весь бессмертный мир. Думаешь, она не захочет воздать тебе?
Я фыркаю и беззаботно смеюсь:
– Пусть сделает из меня Медузу, мне все равно. Хотя бы тогда я смогу превращать таких ублюдков, как ты, в камень одним взглядом.
Аид отшатывается, глаза вспыхивают от шока, прежде чем сощуриться.
– Оставьте нас, – приказывает он Харону и Церберу.
Оба не двигаются.
По факту они оба смотрят на меня. Я все еще смотрю на Аида, чтобы не упустить, когда до него дойдет. Я ловлю момент, когда он понимает, что два его единственных на свете друга защищают меня… от него.
И я вижу, что это делает с ним. То, как он почти физически принимает удар, прежде чем медленно отвести плечи назад и выпрямить спину. Лицо его становится таким же пустым, как мои чувства, дым окружает Аида кольцом, как защитный ров.
– Все будет хорошо, – говорю я им негромко.
В этом нет ничего хорошего, но они уходят, исчезают с горы, оставляя меня наедине с Аидом.
Я не жду, пока он перехватит инициативу. Он больше не обязан это делать.
– Я знаю, – говорю я ему.
Черные брови смыкаются.
– Что знаешь?
– Что Персефона все еще жива. Поэтому тебе надо стать царем богов?
Его черты медленно застывают, как будто я и правда обратила его в камень взглядом, словом.
Я была права. Это правда. Это все правда.
Аид делает шаг вперед.
– Лайра…
– Не надо. – Я медленно отхожу назад, все еще спокойная до нереальности. Вообще ничего не кажется реальным. Уверена: после того, как я оттаю, придет боль. – Не стоит тебе сейчас подходить ко мне.
Он останавливается.
– Для чего была нужна прошлая ночь? Усилить мою уверенность в себе или еще что-то, чтобы я попыталась победить? Ты ничего не чувствуешь ко мне. Я просто инструмент.
– Я…
– Это был не вопрос. – Я не хочу слушать от него, что это правда, и не поверю, если он скажет, что это не так.
Я делаю еще один медленный, осторожный шаг назад, пусть даже он не двигается.
– Я думала, что смогла увидеть тебя. Настоящего тебя. Но это был расчет.
Я смотрю на Аида, все еще ничего не чувствуя. А он смотрит в ответ.
Я не могу глядеть на него сейчас, на это сурово-красивое лицо, и опускаю взгляд к точке под его ногами.
– Ты заставил меня гореть для тебя. – Слова звучат не как обвинение, но как резкий шепот унижения и глубокой боли.
– Твою мать. Лайра, послушай меня…
Я качаю головой. Ну вот, начинается. Боль. Начинает прибывать. Мне надо быть подальше от него, когда меня ударит по-настоящему.
– Я не хочу слушать то, что ты можешь сказать. – Я поднимаю взгляд до его подбородка. – Я проиграла сегодня. – Даже не уверена, кто победил. Триника, наверное, раз она вышла из лабиринта следующей, после Майке и Декса, которые мертвы.
– Я знаю, – говорит Аид.
– Я не смогу выиграть Тигель.
Нет ответа.
– Я не смогу сделать тебя царем, так что я больше тебе не нужна. – Смотрю на свои ноги и понимаю – автоматически, – что я отвратно выгляжу. Мои ботинки покрыты жучиными потрохами после убийства насекомых и бега по их останкам. В моей одежде дырки там, где ее порвали пауки и муравей-пуля. На футболке кровь.
Как внешнее проявление того, что я начинаю чувствовать внутри.
Я стою прямо на одной только гордости, оцепенение уступает дорогу всему, что я не хочу чувствовать. А хочу я только свернуться в маленький комочек и развалиться на части. Я сделаю это позже. Когда никто не увидит. Когда никто не сможет меня найти.
После окончания последнего Подвига я исчезну навсегда. Создам себе новую тихую жизнь где-нибудь в другом месте. Подальше от него.
Аид делает шаг ко мне, глаза становятся расплавленным серебром.
– Корона все еще может быть доступна.
Я моргаю, потом смотрю на него. Чтобы я выиграла, Диего должен умереть. Я рассматриваю лицо Аида в поисках намеков на то, что эти слова хоть как-то его волнуют.