Игры в любовь и смерть. Книги 1-3 — страница 5 из 10

МАРИ

Глава VIВОДЫ ПАССИ

Симон рассказал де Бацу правду, но не всю. Бывший башмачник умолчал о том, что на следующий день после «великого события» он облачился в свой новый мундир — синий на ярко-красной подкладке, — водрузил на голову фригийский колпак, этот головной убор истинного патриота, и отправился к человеку, при упоминании имени которого дрожал весь Париж.

Симон пошел к великому Робеспьеру.

В то время Робеспьер жил в семье плотника Мориса Дюпле, искренне преданной ему. Одна из дочерей Дюпле, Элеонора, любила Робеспьера и считалась его невестой. А мать изо всех сил окружала заботой Неподкупного, буквально сторожила его — настолько она боялась, что «великий человек» покинет семейство. Этой женщине даже удалось уговорить Робеспьера отправить в Аррас его сестру Шарлотту; причем Максимилиан без обиняков заявил сестре, что ее присутствие в доме нежелательно.

Все это объясняет, почему Симону не сразу удалось добиться приема, несмотря на его вид санкюлота. Но он все еще находился под впечатлением от произошедшего и так громко кричал, что ему в конце концов разрешили подняться по узенькой лестнице в святая святых. Симон прошел через умывальную и оказался в небольшой комнате с окном, выходившим на столярную мастерскую. Обстановка была скудной: постель, закрытая старым пологом, сшитым из старого платья госпожи Дюпле, грубо сколоченный стол, несколько соломенных стульев и полка с книгами. Зато все сверкало совершенно особенной чистотой.

Робеспьер принял башмачника в полосатом камзоле, рыжие волосы его были напудрены — единственная роскошь, которую позволял себе Неподкупный, — и стянуты сзади бархатной лентой. У ног хозяина лежал его датский дог Браунт.

Визит длился недолго. Ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы выслушать рассказ Симона о том, что произошло накануне в Тампле. Суровый взгляд за круглыми стеклами очков в стальной оправе не смягчился — Робеспьер не поверил ни единому слову. Он едва не сказал комиссару-башмачнику, что ему все это привиделось, но тот говорил так громко и так напирал на свои чувства «истинного патриота», что Робеспьер ограничился советом хранить молчание о происшествии.

— Если вы будете повсюду рассказывать об этом, — холодно проронил Робеспьер, — вы подадите другим контрреволюционерам мысль предпринять новые попытки.

Разочарованный Симон ушел и действительно не стал ничего рассказывать ни в Коммуне, ни даже в ограде Тампля. Но ему было так трудно удержать язык за зубами, когда он оказывался в «Срезанном колосе» в компании собутыльников! Читателю уже известно, как он любил невзначай обмолвиться о том, что именно благодаря ему удалось предотвратить катастрофу…

И все-таки этот визит не остался без последствий, о которых Симон не подозревал. Когда он ушел, Робеспьер обдумал то, что рассказал ему комиссар-башмачник. Правду он говорил или все выдумал, преувеличил или нет, но что-то все же произошло. И это «что-то» требовало внимания и немедленного принятия мер, о которых Неподкупный задумывался уже давно.

Не медля ни минуты, Робеспьер отправился к Шометту, который покровительствовал Симону, и получил все необходимые сведения о нем. Шометт заявил, что Симон заслуживает абсолютного доверия. К тому же его жена — образцовая женщина, «отличная супруга и великолепная хозяйка, умеющая выхаживать больных и раненых».

Результатом рвения Симона и подозрительности Робеспьера стала сцена, которая разыгралась в Тампле вечером 3 июля…

Примерно около десяти часов вечера узниц буквально вы-; тащили из постелей комиссары Коммуны с трехцветными ко» кардами на шляпах. Один из них дрожащим голосом зачитал принесенный с собой документ. Оказалось, что они явились по, приказанию Комитета общественного спасения и Коммуны, чтобы разлучить маленького Людовика с семьей. Мальчик! должен получить республиканское воспитание, которое эти женщины не могут ему дать…

Мария-Антуанетта широко открытыми глазами смотрела на стоявших перед ней мужчин и ничего не понимала. Это же невозможно! Отобрать у нее сына, такого маленького, такого хрупкого?

В конце концов королева все-таки поняла, что это не дурной сон.

— Никогда! — воскликнула она и, подбежав к кровати, где спал мальчик, загородила его собой.

Людовик проснулся, разбуженный шумом и светом. В отличие от королевы он сразу понял, что его хотят разлучить с матерью, сестрой и теткой, которые составляли весь его мир. Мальчик заплакал, обнял мать, и Мария-Антуанетта изо всех сил прижала его к груди.

В течение часа комиссары кричали, угрожали, а Мария-Антуанетта и Мадам Елизавета умоляли, упрашивали, уговаривали. Наконец один из комиссаров решил привести солдат, чтобы забрать ребенка силой. Лишь тогда, содрогаясь от рыданий, Мария-Антуанетта позволила своей дочери и золовке одеть Людовика. Она сама отдала плачущего сына людям, которые были способны на все. Теперь королева это поняла. Она нашла в себе силы только на то, чтобы спросить:

— Куда вы его увозите?

— Никуда мы его не увозим, — проворчал один из комиссаров. — Он будет находиться на третьем этаже, в комнатах, где жил его отец. Не беспокойся, гражданка, с ним будут хорошо обращаться…

— Он должен стать таким же, как и все остальные граждане, — заявил другой. — Нужно заставить мальчишку забыть о своем титуле.

Все было кончено. Когда мужчины ушли, уводя с собой плачущего мальчугана, сломленная горем королева упала на опустевшую кроватку сына и зарыдала. Только на следующий день она узнала, кого новые власти избрали воспитателем для мальчика. Симон, башмачник, ненавидящий королевскую семью, будет отныне заниматься ее ребенком! Один из стражников, проникшись жалостью к матери, шепотом сказал королеве, что жена Симона — добрая женщина, она вполне может позаботиться о ребенке. Но горе матери этим не утолить…

Первые несколько дней маленький Людовик был настолько безутешен, что Симон даже не решался выпускать его в сад, а Комитет общественного спасения направил к нему делегацию, чтобы посмотреть, что происходит. Однако прибывшие «ревизоры» увидели чистенького и хорошо одетого мальчика — разумеется, по моде санкюлотов, — который играл в шашки с Симоном. Комиссары доложили Комитету, что в Тампле все в порядке. Никому не было дела до того, что королева превратилась в проливающую горькие слезы тень.

О том, что маленького короля разлучили с матерью, де Бац узнал от Кортея, который по-прежнему пользовался полным доверием и мог в любое время бывать в Тампле. Барон сорвался впервые в жизни. Он крушил вещи в своем кабинете, а на него в немом изумлении смотрели Дево, Мари и леди Аткинс. Это был взрыв ярости настоящего гасконца — бурный, разрушительный, но короткий.

— Я убью этого Симона! — выкрикнул наконец де Бац и рухнул в кресло.

— Тебе это не удастся, — заметил Кортей.

Друзья, как и все остальные члены их группы, стали обращаться друг к другу на «ты» даже без посторонних. Обращение на «вы», сорвавшееся случайно в ненужный момент, могло стать поводом для ареста или, во всяком случае, для недовольства окружающих.

— Ни Симон, ни Мари-Жанна не выходят из Тампля, — добавил Кортей. — Да они этого и не хотят. Эти люди вполне счастливы.

— Счастливы?! — рявкнул барон, готовый снова взорваться.

— Разумеется! Подумай только, сколько они заработают, практически ничего не делая. Симону назначили жалованье шесть тысяч ливров в год, а ей — четыре тысячи. В ассигнациях, конечно, но для них это золотое дно. И к тому же они живут теперь в комнатах, где недавно жил сам король!

— Но это все же не Версаль, не так ли? — сыронизировал Дево.

— Для них? Почти. После их жуткой квартирки на улице Кордельеров покои короля кажутся им верхом роскоши. У них кровать с пологом, кресла в стиле Людовика XV, небольшой секретер, ковер, гобелены… Кроме того, Симон может вдоволь напиваться своим любимым вином из Сюрена, и это ему ничего не стоит. Выпивку воспитателю короля приносят даром!

— А вот это уже интересно, — заметил несколько успокоившийся барон.

— Что ты намерен предпринять?

— Сейчас? Ничего. Время еще не пришло. Но Симон ничего не потеряет, если немного подождет. Клянусь честью, рано или поздно он отдаст мне моего маленького короля! А пока я должен заняться другими делами.

— И в первую очередь вы должны похитить у них королеву! — воскликнула леди Аткинс. — Я надеюсь, вы не отказались от этой мысли?

— Нет, но вы должны помнить, моя дорогая, что теперь мы столкнулись с той же проблемой, что до нас Тулан и шевалье де Жарже. Королева никогда не согласится уехать, оставив сына в руках Симона. Все надо начинать сначала, все придумывать заново. Кстати, я полагаю, Тизоны теперь зверствуют еще больше обычного?

— Тизонов больше нет, — мрачно ответил Кортей. — На другой день после того, как маленького короля разлучили с семьей, гражданка Тизон, выдавшая Тулана, Тюржи и многих других, сошла с ума. Я не шучу! Она бросилась к ногам королевы, плакала, кричала и просила прощения. То, что у матери отняли сына, стало для этой женщины чем-то вроде последней капли. У нее начались тяжелейшие нервные припадки, ее пришлось силой вывести из Тампля. Сейчас она в больнице, за ней присматривают.

— А ее муж?

— Гражданин. Тизон продолжает нести свою службу, но он тоже изменился. Кажется, он начал понимать, как страдает королева. Теперь Тизон прислуживает ей с куда большим уважением, потому что вспоминает о своей Пьеретте.

— Но доверять ему все-таки не стоит, — заметил барон.

— Возможно, вы правы, — задумчиво произнесла Мари. — Но может быть, и нет. Я полагаю, что настоящие страдания, подлинная боль одного человека передаются другому. Тизон видел, как его жена сошла с ума, как она оплакивала маленького принца, к которому, без сомнения, успела привязаться…

Лицо де Баца утратило напряженное выражение, и он улыбнулся Мари.

— Вы, мой ангел, найдете оправдание даже для самого дьявола!

— Несомненно, и с большей охотой, чем вы можете себе представить, — засмеялась молодая женщина. — Я всегда считала дьяволом вас…

Два дня спустя гражданин Агриколь и его подруга Лали взошли на борт барки — они направлялись в Пасси, чтобы подышать свежим деревенским воздухом и выпить несколько стаканов целебной воды. Своим приятелям из «Бегущей свиньи» гражданин Агриколь сообщил, что недавно вернулся из Невера, где его заинтересовало имущество эмигрантов. На этот раз гражданин Агриколь отсутствовал дольше обычного, и его встретили градом упреков: он совсем забросил свою подругу Лали Брике, бедняжка просто высохла с горя!

— Тебе еще повезло, что она сегодня здесь, — прошептал ему хозяин кабачка Ружье. — Последнее время Лали все больше дома сидит. Ты только посмотри на нее…

И в самом деле, Лали выглядела неважно: глаза за стеклами очков ввалились, лицо осунулось. Она не видела, как вошел ее друг, и даже не заметила, что спустила петлю на вязании. Лали с отсутствующим видом смотрела куда-то вдаль, поверх грязных занавесок.

— Я сейчас ее развеселю, не волнуйся, — заявил гражданин Агриколь и направился к столику. — Привет, Лали, что с тобой стряслось?

Женщина вздрогнула, но потом на ее суровом лице появилась слабая улыбка.

— Я думала о вас, — прошептала она, но сразу спохватилась и поспешила вернуться к тому вульгарному говору, которым пользовалась обычно: — Я уж все думы передумала. Неужто ты меня позабыл совсем?

— Ты же знаешь, что я не могу тебя забыть. Ты женщина моей жизни! — воскликнул с громким смехом Агриколь. — Я сейчас быстро приведу тебя в чувство! Для начала мы выпьем по стаканчику доброго винца. Доставай-ка свою лучшую бутылочку, Ружье, и подсаживайся к нам!

Перед таким приглашением кабатчик никогда не мог устоять. Пока он ходил в погреб за вином, де Бац сел на скамью рядом с Лали.

— Что с вами случилось, Евлалия? Вы больны?

— И да, и нет! Я не могу говорить об этом здесь… я задыхаюсь… Этот город все больше внушает мне ужас!

В ее серых глазах барон увидел настоящую тревогу.

— В таком случае мы еще поговорим об этом завтра. Завтра я тебя вывезу подышать свежим воздухом! — произнес он погромче, чтобы его слышал Ружье, который уже шел к столику с бутылкой и стаканами. — В этом городе становится чертовски жарко. Я только что из деревни, там совсем по-другому дышится.

— Ты собрался вернуться в Невер?

— Нет. Зачем ехать в такую даль? Мы отправимся погулять в Пасси. Я там знаю одного лекаря, он лечит водами и не похож на осла, как другие. Он тебе скажет, что надо делать.

— Вот и славно! — одобрил кабатчик. — Хорошая мысль. Ты прав, в городе настоящее пекло. Моя добрая женушка проводит полдня в баке с холодной водой, а вторую половину прячется в погребе. Правда, там она накачивается совсем не водой… Если бы я мог обойтись без ее стряпни, то с удовольствием отправил бы ее с вами вместе.

— Это можно будет сделать, но для начала надо повидать этого лекаря, — не моргнув глазом, ответил де Бац. — Я тебе с радостью услужу.

— Я всегда говорил, что ты мужик что надо! — Ружье хлопнул его по спине.

Итак, на следующее утро Агриколь и Лали отправились в Пасси. Ночью прошел дождь, стало легче дышать, и утром было почти прохладно. Народу на барке оказалось так много, что до самого Манта они говорили только о пустяках, глядя на Париж, проплывающий мимо них.

До начала революции небольшая, но красивая деревушка Пасси процветала благодаря тому, что стояла между Сеной и Булонским лесом неподалеку от замка Мюэтт, где часто останавливался королевский двор. Кроме того, лет десять назад там открыли целебные источники, «весьма полезные при женском бесплодии», и Пасси стал модным местом. Сразу же неподалеку выросли несколько богатых особняков, игорный дом, бальный зал и даже кукольный театр, чтобы развлекать тех, кто приезжал сюда.

Но настали трудные времена. Особняки опустели, их владельцы либо уехали, либо погибли, как принцесса де Ламбаль, чей прелестный дом стоял тут же. Развлечений стало мало, однако приверженцы лечения на водах по-прежнему приезжали в Пасси. Только теперь они были и в самом деле больны, куда меньше шумели, и от былой элегантности не осталось и следа. Деревня снова стала тихой, спокойной и провинциальной. Агриколь и Лали сошли на берег и медленно побрели по дороге, ведущей к источникам. Неожиданно Лали остановилась несколько раз вздохнула полной грудью. Ее лицо стало спокойным и даже нежным.

— Господи, как же хорошо дышится! Вы чувствуете запах цветущей липы?

— Здесь есть небольшая таверна: Не хотите ли отдохнуть там немного, пока я посмотрю, сможет ли доктор Воллар вас принять?

Евлалия улыбнулась барону и взяла его под руку.

— Мне не нужен врач, мой дорогой Жан. Я страдаю от отвращения, от ужаса! Именно они лишают меня сна и аппетита. Иногда мне кажется, что я переоценила свои силы, превратившись в Лали Брике. Я даже не предполагала, что могу дойти до такого состояния! Я искренне надеюсь, что смогу и дальше быть вам полезной, но порой сомневаюсь в этом…

— Так что же все-таки происходит?

— Только не говорите мне, что вы не знаете, где теперь собираются те, кого называют «вязальщицами Робеспьера»! В Конвенте им стало неинтересно, а гильотина работает как часы. Теперь, чтобы быть в курсе событий, необходимо сидеть у самого эшафота. С тех пор как по всей стране идет охота на жирондистов, люди Дантона и Марата требуют от революционного трибунала все больше крови. О, это отвратительно!

— Вы и в самом деле вынуждены присутствовать при казнях, как и остальные вязальщицы? Разве ваш «друг» Робеспьер не может вас от этого оградить?

— Ну, во-первых, он пока не обладает всей полнотой власти. Они с Дантоном ненавидят друг друга, и Дантон только и ждет своего часа. Что же до необходимости сидеть рядом с эшафотом, то стоило мне только сказать, что я предпочитаю слушать речи в Конвенте, а не крики смерти, как на меня стали косо смотреть. Есть там одна, некая Фрозина Груэн. Она меня не любит, я это чувствую. Именно она сказала мне: «Уж не из аристократок ли ты, мамаша Брике? Речи — это все пустое. Кровь — вот что главное! И настоящей патриотке должно нравиться, когда течет кровь тех, кто пил нашу на протяжении веков». Если я не вернусь на свое обычное место, она на меня донесет. А я не хочу умирать, пока не увижу, как Шабо взойдет на эшафот. Де Бац сорвал травинку и принялся ее задумчиво покусывать.

— Да, что и говорить, ваше положение вот-вот станет совершенно невыносимым. Но должен признаться, я думал, что у вас более крепкие нервы. Разве мы не вместе с вами присутствовали при казни тех, кто украл королевские драгоценности из мебельного склада?

— Это правда. Я нормально перенесла то зрелище, но этот ежедневный кровавый ритуал… Потоки крови… Вы только представьте себе: три дня назад казнили пятнадцатилетнего мальчика!

Голос Лали дрогнул, и она расплакалась. Не говоря ни слова, де Бац взял ее под руку, повел к таверне и усадил в укромной беседке из виноградных лоз. Оттуда было видно здание водной лечебницы, окруженной прекрасным парком, и блестящая лента Сены. К ним тут же подбежала служанка в короткой юбчонке и муслиновом чепчике с кокардой. Гражданин Агриколь потребовал охлажденного вина и что-нибудь перекусить для своей подруги, которая плохо себя почувствовала. Молодая девушка была очаровательна — она тут же засуетилась вокруг женщины, показавшейся ей такой грустной. А барон тем временем размышлял…

Выпив вина и съев все, что принесла расторопная служанка, Лали почувствовала себя лучше.

— Я думаю, вам лучше спокойно посидеть здесь и подождать меня, — заметил барон. — Должен сказать вам откровенно: мы приехали сюда, не только для того, чтобы подышать воздухом и полюбоваться природой. Я должен кое-что посмотреть в деревне, а вам здесь будет хорошо.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше? Мне бы не хотелось быть вам помехой.

— Ни в коем случае! Разумеется, я мог бы приехать сюда и один, но мне показалось, что я могу соединить приятное с полезным. Вам и в самом деле нужна передышка. Здесь так красиво, вы сидите в тени и можете наблюдать за теми, кто приехал на воды. Это довольно забавно, вот увидите.

Барон едва успел договорить, как перед таверной появился мужчина средних лет, прилично одетый. Он явно только что выпил положенный стакан воды и предавался странному виду, упражнений: он шел маршевым шагом, напевая в такт песенку. Отсчитав пять шагов, мужчина останавливался, делал пируэт, проходил следующие пять шагов и снова выполнял пируэт.

— Это сумасшедший? — изумленно спросила Лали.

— Нет. Это способ лечения. Больным рекомендуют посильную зарядку после принятия термальных ванн. Именно это вы и наблюдали. До скорой встречи!

Де Бац ушел, поскольку был уверен, что Лали больше не хочется плакать.

Расстояние от термальных источников до улицы Кер-Волан, где, по словам Симона, жил Никола Сурда, оказалось довольно приличным. Поэтому де Бац пустился бежать и перешел на шаг, только Приблизившись к нужному месту. Два раза! ему приходилось спрашивать дорогу, и наконец он увидел тупик, перегороженный увитой плющом стеной. Место, как и вся деревушка Пасси, было очаровательным, а уютный домик, который занимал бывший полицейский из Труа, дышал покоем и тишиной.

Де Бац устроился среди деревьев в кустах и стал наблюдать. Он не собирался оставаться тут долго — барон просто хотел убедиться, что агент д'Антрэга действительно живет здесь. Барон решил, что завтра же установит постоянный пост наблюдения за домом. Так как Сурда поддерживал связь с Симоном, присматривавшим за Людовиком XVII, он становился интересным.

Барону не пришлось долго ждать. Окна были открыты, и очень скоро он заметил мощную фигуру Сурда, который даже выглянул в окно. У него было лицо человека, довольного жизнью. Разглядев агента, Жан собрался уже уходить, когда из дома вышел мужчина в круглой шляпе, в легком костюме из кремового тика в черную полоску и черных облегающих брюках, заправленных в низкие сапоги с отворотами. В петлице у него красовалась веточка резеды, в руках он держал легкую трость.

Мужчина направился в сторону виноградников. Проходя мимо кустов, он безразличным взглядом окинул бородатого санкюлота в огромном красном колпаке.

Пальцы барона крепче обхватили крепкую палку, с которой он не расставался, когда играл роль гражданина Агриколя. При умелом обращении эта тяжелая дубина становилась не менее грозным оружием, чем его верная трость-шпага. Жану отчаянно хотелось ею воспользоваться, но было совсем светло, дорога шла по открытой местности, на виноградниках работали люди. Иначе он с удовольствием повел бы себя как бандит с большой дороги и проломил череп этому элегантному прохожему, которым был не кто иной, как Жосс де Понталек!

Де Бац почувствовал, насколько живо в нем желание убить маркиза, впервые охватившее его еще год назад, когда они дрались на дуэли. И это желание стало ещё сильнее, когда Жан вспомнил, какую опасность этот человек представляет для Лауры. Барон знал, что молодая женщина над телом умершей матери поклялась отомстить негодяю, и не сомневался, что в случае прямого столкновения она проиграет. Следовало во что бы то ни стало помешать их встрече и попытаться выяснить, зачем де Понталек приехал в Париж. В том, что он поселился у Сурда, не было ничего удивительного: агент графа Прованского должен был отлично ладить с агентом графа д'Антрэга…

Де Бац пошел за Понталеком, на всякий случай держась на приличном расстоянии, чтобы маркиз не обнаружил слежку, хотя барон был на сто процентов уверен, что даже самый зоркий глаз не узнает барона де Баца в обличье гражданина Агриколя!

Следуя за Понталеком, Жан вернулся назад. Неужели маркиз идет к источникам? Его здоровье явно оставалось отменным и не требовало лечения минеральной водой… Но барону пришлось мириться с очевидным: Понталек направлялся как раз к источникам. Де Бац увидел, как он небрежной походкой вошел в павильон, и, колебавшись недолго, поспешил в таверну, где его ждала уже заскучавшая Лали.

— Идем, гражданка! — громко обратился к ней Агриколь. — Лекарь сказал мне, что ты должна выпить этой волшебной воды.

И он почти бегом потащил женщину к павильону.

— Неужели мне тоже придется проделывать все эти нелепые упражнения? — пыталась протестовать Лали.

— Да нет же… Женщины ведут себя иначе. Идемте быстрее!

К счастью, у источника, где две женщины в голубых фартуках раздавали стаканы с водой, оказалось немного народа, и барон быстро нашел Понталека. Маркиз стоял у колонны со стаканом воды в руке, но не пил. Он явно кого-то или чего-то ждал…

Оставив Лали у источника, где ей должны были налить воды, Жан скучающей походкой прошелся по павильону и оказался за спиной у маркиза. В павильоне было очень влажно, и аромат духов, овевавший прежних посетителей — богатых буржуа и придворных, — больше не перебивал запах железа, исходящий от минеральной воды. Теперь здесь толпились люди бедные, с трехцветными кокардами на красных колпаках и белых чепцах, и у них не находилось денег на дорогие благовония.

Прошло несколько томительных минут, и Понталек воскликнул с удовлетворением:

— Ах, наконец-то! Из полумрака выплыла фигура в синем одеянии с обязательным стаканом воды в руке. Де Бац заметил, что у этого человека в петлице тоже веточка резеды. Очевидно, это был условный знак, который позволил мужчинам завести беседу как двум старым знакомым.

Оторвавшись от созерцания резеды, Жан поднял глаза и едва сдержал возглас удивления. Рядом с Понталеком стоял Луи Давид, художник, друг Тальма, который с недавних пор заседал в Комитете общественного спасения. Де Бац замер на месте и прислушался.

— Есть ли новости? — спросил Давид, обменявшись с маркизом приветствиями.

— Да, благодаря гражданину Лекарпантье, чья власть теперь простирается не только на Котантен, но и на Канкаль и Сен-Мало. Мы познакомились с ним совсем недавно — благодаря драме, которая стоила жизни моей супруге и едва не стоила жизни мне…

— Так что же произошло?

— Нас заманили в ловушку. Мы получили предупреждение, что один из кораблей, принадлежавших моей жене, собирается тайно покинуть порт и отправиться на остров Джерси в распоряжение принца Буйонского. Чтобы выяснить, кто нас предал, мы с женой ближе к ночи поднялись на борт. Мы взяли с собой всего трех слуг, чтобы сохранить происходящее в строжайшей тайне. Но нас уже ждали. Как только выяснилось, кто мы, корабль немедленно снялся с якоря. Очевидно, план заговорщиков состоял в том, чтобы завладеть всем флотом Лодрен. Для осуществления этого плана нас следовало уничтожить. Моей бедной Марии дали какое-то зелье и бросили в море. Ее тело нашли на следующее утро. Меня постигла бы та же участь, если бы не посланный провидением рыбак. Я уже распрощался с жизнью, когда он заметил меня в открытом море, вытащил на свою лодку и отвез на берег. Разумеется, вернувшись в Сен-Мало, я сразу же подал жалобу гражданину Лекарпантье…

— Я сожалею о смерти вашей супруги, но рад, что вы остались целы и невредимы. Что вы намерены теперь делать?

— Взять в свои руки дела усопшей гражданки Понталек и служить Республике. Она торговала с Испанией, но эта торговля теперь невозможна в связи с положении в Европе. Остаются грузоперевозки, которые, кстати, стали довольно опасными, и китобойный промысел. Два наших корабля ушли весной к Новой Земле, а два других находятся в распоряжении правительства. Очень надеюсь, что оно предложит мне какую-нибудь сделку.

— Я этим займусь. Но какие же новости вы привезли?

— Вы, очевидно, уже слышали о попытке похищения королевской семьи?

— Да, так называемый заговор, раскрытый башмачником Симоном. Этому человеку нужно меньше пить! Когда о заговоре зашла речь на заседании Комитета, Робеспьер лишь пожал плечами и посоветовал хранить молчание.

— Он был не прав. Заговор на самом деле существовал. Я знаю наверняка, что в ту ночь в Сент-Энога около Динара пришвартовалось рыболовецкое судно, чтобы отвезти на Джерси ублюдка, который называет себя Людовиком XVII.

— Ублюдка? — удивился Давид. — Откуда вы это взяли?

— Это реальность, мой дорогой. Никто в окружении покойного короля не сомневался, что «дофин» на самом деле сын Ферзена. Это было настолько очевидно, что граф Прованский потребовал от парламента признания детей Марии-Антуанетты незаконнорожденными.

— Я об этом не слышал. Правда, я никогда не посещал этих людей. Но вернемся к вашему рыболовецкому судну. Как вы об этом узнали?

— В такого рода делах всегда находятся охотники поболтать, особенно после хорошей попойки. Когда Лекарпантье услышал о моих приключениях, он провел очень строгое расследование. У него свои методы, чтобы разговорить мерзавцев. Некий Плеван, рыбак, ему рассказал все, что тот хотел узнать. Оставалось только отправить его на гильотину.

Спрятавшись за колонной, де Бац сжал кулаки и закрыл глаза. Ему было искренне жаль этого славного человека, в чьей честности он не сомневался. Плеван оказался слишком простым и доверчивым, чтобы сопротивляться изощренным приемам этих одержимых… Барон решил, что надо будет позаботиться о его вдове, если они и ее не убили, и мысленно возблагодарил господа за то, что он именно в этот день привел его на воды в Пасси и позволил услышать столь важный разговор.

Теперь Жан знал, что эта часть бретонского берега не годится для переправки людей на Джерси, и если он хочет вывезти маленького короля из Франции, то ему придется поискать другие пути.

Внезапно в павильоне эхом прозвучало его собственное имя, и это вернуло барона к разговору Давида и де Понталека. Впрочем, Жан нисколько не удивился: они вытянули из бедного Плевана все, что представлялось возможным.

— Вы знаете этого человека? — спросил художник.

— Баца? О, да! — В голосе маркиза послышалось отвращение. — Но познакомились мы при весьма неблагоприятных обстоятельствах. Этот бандит пытался меня убить! Впрочем, он прибегнул к узаконенному способу убийства — дворяне называют это позорное сведение счетов дуэлями. Де Бац в то время направлялся к герцогу Брауншвейгскому, я поехал следом, чтобы ему помешать… Поверьте, это не человек, а сущий дьявол! Вы можете не сомневаться — он еще попытается спасти австриячку от заслуженного возмездия. Да и может ли быть иначе? Ведь он был ее любовником!

— И он тоже? — удивленно спросил Давид.

— Простая вы душа! Уверяю вас, у нее их было множество. Я ее отлично знаю!

— Мне кажется, вы ее не слишком жалуете.

— Я ее ненавижу! И не могу понять, чего ждет Комитет общественного спасения, почему не отправляет ее к муженьку, который давно заждался в аду. Кончится тем, что Бацу удастся ее освободить!

— Нет, не беспокойтесь, мы за этим проследим. Пока жива эта Мессалина, Республика в опасности. Видите ли, я ее тоже ненавижу и с нетерпением жду того дня, когда она поднимется по ступеням эшафота. Надеюсь, что и де Бац очень скоро предстанет перед судом… Кстати, почему бы вам самому не отправиться вместе со мной в Комитет и не заявить лично о том, что сказал Лекарпантье?

— Потому что он этого не хочет. Лекарпантье предпочитает, чтобы я оставался мирным судовладельцем, который служит Республике. Он говорит, что чем меньше обо мне будут знать, тем полезнее я буду для него. Вот почему Лекарпантье велел Мне обратиться к вам, как к человеку скрытному и не такому заметному, как остальные члены Комитета. Вы умеете молчать и знаете людей. Так подумайте же над моими словами. Де Баца и бывшую королеву необходимо как можно скорее отправить на эшафот — всем нам станет намного спокойнее. А теперь мне пора возвращаться.

— Вы едете в Бретань?

— Сегодня вечером или завтра утром. Я там буду ждать от вас новостей. Должен сказать, что есть спектакли, которые мне не хотелось бы пропустить…

— Вы их не пропустите. Спасибо за то, что вы исполнили свой гражданский долг. Мы сумеем вознаградить вас.

Понталек ушел первым. Давид постоял еще немного, опершись на колонну и теребя в пальцах веточку резеды, которую он вынул из петлицы. Де Бац воспользовался этим, чтобы выбраться из своего укрытия и отправиться на поиски Лали.

Подойдя к ней, барон заметил, что женщина явно не страдает от одиночества. Сидя на каменной скамье, Лали пристально что-то рассматривала, и когда де Бац остановился перед ней, закрывая обзор, она нетерпеливым жестом попросила его отодвинуться.

— Садись, гражданин Агриколь, мне ничего не видно.

— А что такого интересного ты увидела? — спросил барон, послушно садясь рядом.

— Посмотри сам!

Барон обернулся и увидел Шабо собственной персоной. Смертельный враг Лали стоял около источника и кокетничал с хорошенькой девушкой, которую Он со смехом пытался заставить выпить воды. Та хихикала и упрямо отказывалась. Девушка была очаровательной блондинкой, скорее всего простой работницей, но обладала врожденным изяществом. Было совершенно очевидно, что кокетка пробуждает в Шабо отнюдь не платонические чувства, потому что он вдруг отставил в сторону стакан, резким движением привлек девушку к себе и пустился обследовать прелестные округлости за украшенным цветами корсажем. От нахлынувшего желания лицо бывшего монаха, покраснело, а его взгляд явно испугал блондинку. Она оттолкнула Шабо и пустилась бежать к выходу. Естественно, он последовал за ней.

— Вот свинья! — проворчала Лали. — Вечный сатир! До каких пор он будет осквернять своим присутствием землю?!

Де Бац задумчиво посмотрел вслед парочке.

— Я полагаю, недолго. У меня есть планы на его счет…

— В самом деле?

— Да. Собственно, я подготовил большой проект, но никак не мог подобрать человека, с которого следует начать. Эта встреча стала для меня знаком. Первым станет Шабо!

— И что же ты собираешься предпринять?

— Я думаю, что для начала приглашу его обедать.

— Что?!

— Именно так! Теперь мне совершенно ясно, что Шабо — наилучшая кандидатура. Это именно тот червь, которого я намерен запустить в самое сердце Конвента! Он сходит с ума от любой юбки, недоволен своей судьбой, мечтает о роскоши и богатстве… Итак, решено: Шабо станет моим орудием. Остается только найти повод для приглашения.

Разговаривая, Лали и Агриколь направились к выходу, но Жан вдруг остановился.

— Ох, Лали, прости меня, я совсем забыл о твоих проблемах! Если хочешь, я на время отвезу тебя к одной моей подружке. Там ты будешь в безопасности и…

Лали быстро положила руку ему на локоть.

— Нет, забудь об этом. Я остаюсь на своем месте.

— Но…

— Никаких «но»! Ты хорошо сделал, что привез меня сюда. Вода пошла мне на пользу. И пейзаж тоже… Я увидела этого человека, — добавила она вполголоса, — и вспомнила о моем долге. Я должна продолжать, чего бы мне это ни стоило. Если я умру до того, как он…

— Не тревожься, он от меня не уйдет!

Им не хотелось дожидаться барки, и они решили поискать карету, но тут де Бац снова увидел Луи Давида. Стоя под кустом жимолости, художник буквально пожирал глазами красивую женщину, которая смотрела на него с испугом.

Женщина обращала на себя внимание: высокого роста, стройная, темные блестящие волосы перевязаны голубой шелковой лентой в тон пояса на платье, в больших черных глазах притаилась печаль, тонкие черты лица дышат аристократизмом. Черное платье, простое, но элегантное, подчеркивало изящество хрупкой фигуры. Женщина держала за руку девочку лет шести-семи, очень похожую на нее.

В одном можно было не сомневаться: если Давид буквально очарован встречей, то женщина напугана не на шутку.

— Да, если уж не повезет, так не повезет, — вздохнула Лали. — Бедняжка, наверное, и представить не могла, что встретит Давида здесь, в этом мирном уголке среди любителей минеральной воды!

— Вы ее знаете? — прошептал де Бац, которому всегда с трудом давалось необходимое «ты» в обращении к графине Евлалии де Сент-Альферин.

— Да. Это госпожа Шальгрен, дочь знаменитого художника Жозефа Берне.

— Шальгрен? Так её муж — известный архитектор?

— Да. И по меньшей мере лет на двадцать старше ее. Он совсем недавно эмигрировал, а Эмилия не захотела уехать с ним. Во-первых, потому что ей понравились новые идеи о равенстве и братстве, а во-вторых, потому что ей не хотелось покидать семью брата Карла, которого она очень любит. Она оставалась в Лувре до 10 августа — до штурма Тюильри, — а потом страх прогнал их всех оттуда. Но они явно недалеко уехали, раз Эмилия здесь.

— Откуда вам все это известно?

— Все вязание, мой друг, все вязание! — В глазах графини Евлалии вспыхнул прежний веселый огонек. — Вы же знаете, что благодаря связанным мною вещицам я приобрела некоторую известность. Мне заказывали вещи некоторые дамы из Лувра и в первую очередь госпожа Фанни Верне, жена Карла. Именно она и познакомила меня со своей золовкой, Эмилией Шальгрен.

— Но при чем же тут Давид? Эта молодая женщина явно не рада встрече с ним…

— Ее можно понять. Давид в нее влюблен, но она не отвечает ему взаимностью и боится его. Художник — человек грубый, вспыльчивый и обладает невероятной гордыней. Он не принимает отказа!

— Но, мне кажется, он женат…

— Женат, и у него двое детей. Но я слышала, что жена ушла от него, когда увидела страшные наброски, которые Давид сделал после массовых убийств в сентябре. Говорят, он был очень страстным зрителем.

Госпожа Шальгрен, которой явно было не по себе, оглядывалась по сторонам, пытаясь найти предлог, чтобы уйти. Ее взгляд упал на Лали, и она буквально бросилась к ней, ведя за собой малышку Франсуазу.

— Гражданка Брике? Какая удача! Я как раз собиралась на днях встретиться с вами. Моей маленькой Франсуазе понадобятся вязаные вещи к зиме, а вы так прекрасно вяжете!

— Я с большим удовольствием…

— Но будет лучше, если гражданка Брике придет к вам домой, — вмешался в разговор Давид. — Дайте ей ваш адрес!

Поняв, что, пытаясь избавиться от своего собеседника, она попалась в неожиданную ловушку, госпожа Шальгрен побледнела. Гражданин Агриколь решил прийти ей на помощь и громко расхохотался.

— Ну и денек сегодня выдался! А если у гражданки нет охоты давать тебе свой адресок, а? Вдруг ты явишься и закатишь у ней под окном серенаду, а ее мужу это совсем даже не понравится?

Художник смерил нахала презрительным взглядом:

— Это тебя не касается, гражданин! Разве ты меня знаешь?

— Не имею такой чести, но если ты окажешься аристократишкой, меня это не удивит. Они все такие. Как только увидят мало-мальски хорошенькую женщину, тут же начинают рядом вертеться!

Давид схватил обнаглевшего санкюлота за отвороты карманьолы.

— Протри глаза, папаша! Меня зовут Луи Давид, я член Комитета общественного спасения, и ты можешь очень дорого заплатить за то, что не научился Прилично себя вести. А теперь проваливай отсюда, пока не стало хуже!

— Да ладно! Кто бы ты ни был, гражданин Агриколь не боится никого, потому что он настоящий патриот и друг Марата. А Марат не даст своих друзей в обиду!

Пока они препирались, Лали знаком велела молодой женщине уйти. Когда Давид обернулся, госпожи Шальгрен и ее дочери нигде не было видно.

— Где она? — Художник грозно посмотрел на Лали, которая добродушно поглядывала на него поверх очков.

— Ты же видишь, гражданин. Она ушла…

— Куда?

— Туда, — ответила Лали и махнула в противоположном направлении.

— Ты знаешь ее адрес? Хорошенько подумай, прежде чем отвечать!

— А чего мне думать? Я никого не боюсь. Она мне не сказала, где живет, но это и неважно. Гражданка знает, где меня найти.

— И где же тебя можно найти, гражданка Брике? — Давид угрожающе нахмурился.

— Улица Кок, дом номер пять, или в кабачке «Бегущая свинья». А еще в Комитете. Я редко пропускаю заседания, и гражданин Робеспьер меня хорошо знает. Я ему даже однажды жилет связала!

Услышав имя Робеспьера, Давид не стал настаивать. Он надел шляпу, развернулся и бросился бежать в том направлении, которое ему указала Лали.

— Мы только что нажили себе еще одного врага, — заметил де Бац, провожая его взглядом.

— В нашем нынешнем положении это не имеет большого значения. Я надеюсь, что у госпожи Шальгрен хватит здравого смысла, чтобы немедленно собрать свои вещи и уехать как можно дальше от этого человека…

Когда стемнело, де Бац в сопровождении Питу и Дево пришел к дому на улице Кер-Волан. Мужчины надели маски и вооружились до зубов. Барон не собирался оставлять Понталеку ни малейшего шанса. Речь больше не шла о дуэли — Жан просто хотел раздавить эту мразь. А если Сурда попытается помочь маркизу — что ж… Никогда не помешает лишить д'Антрэга еще одного агента!

К вечеру собралась гроза, парило, даже легкое дуновение ветра не шевелило листву на деревьях. Все замерло. В домах по соседству большинство окон были открыты, иногда желтый свет свечи выхватывал из темноты человека, читающего книгу, или женщину, пишущую письмо. Только особняк бывшего лейтенанта полиции был закрыт, словно сейф; сквозь ставни не пробивался ни один луч света.

— Вы уверены, что в доме кто-то есть, барон? — прошептал Питу. — Такое впечатление, что особняк пуст.

— Или эти люди боятся комаров. — Дево звонко шлепнул себя по щеке. — И я не стал бы их за это винить. Что будем делать?

— Перелезем через стену и войдем! — решил де Бац. — И вы, Мишель, продемонстрируете нам свое искусство обращения с капризными замками.

Поросшая плющом стена не представляла серьезной преграды. Мужчины спрыгнули в сад, и де Бац хотел пойти вперед, но Дево остановил его.

— Здесь наверняка есть задняя дверь для прислуги. Ее будет легче открыть, чем парадный вход.

Мишель оказался прав. Они нашли дверь, и ловкие пальцы секретаря с легкостью открыли ее без малейшего шума. Однако их ожидало разочарование: дом действительно оказался пуст. Более того, казалось, что здесь давно никто не бывал — на кресла и люстры были наброшены чехлы, повсюду лежала пыль. — Этого не может быть! — нахмурился де Бац. — Только сегодня утром я видел мужчину в окне, и этим мужчиной был Сурда! Я хорошо помню его еще по Законодательному собранию. Вы же знаете, что у меня отличная память на лица.

— А потом вы видели, как из дома вышел Понталек? — спросил Питу.

— Я даже шел за ним следом. Давайте осмотрим погреб!

Но и осмотр погреба ничего им не дал. Они увидели пустые бочки, груду пустых бутылок и несколько полных, но покрытых плотным слоем пыли.

— Я ничего не понимаю! — Барон вышел из себя. — Куда они подевались?!

Питу пожал плечами.

— Понталек, вероятно, уехал в Бретань. Вы же сами слышали, как он говорил об этом. Ну а Сурда мог поехать с ним или вернуться в Труа.

— В любом случае, — вмешался в разговор Дево, спустившийся сверху, — здесь явно ночевали. Две постели были застелены, и простыни на них смяты. Остается выяснить, кому принадлежит этот дом.

— Вряд ли нам ответят на этот вопрос в муниципалитете. Там заняты только тем, что продают старинные дворянские особняки как национальное достояние! А излишнее любопытство может вызвать подозрения, — сказал де Бац.

— Но бедный солдат Национальной гвардии, который ищет домик, принадлежавший когда-то его покойному дядюшке-садовнику, вряд ли вызовет подозрение, — заметил Питу.

— Вы можете попробовать, — согласился барон. Однако на следующее утро в Париже произошло событие,

заставившее их отложить все свои планы. 13 июля молодая нормандка заколола кинжалом «Друга народа» Марата в его собственной ванне. Ее звали Шарлотта Корде. Она приехала из Кана, где несколько недель подряд слушала, как жирондисты обвиняют Марата во всех своих бедах. Молодая и красивая девушка знала, что приносит себя в жертву, но она надеялась, что это позволит ее друзьям вернуться к власти…

В тот день и еще долго после этого Париж бурлил, как ведьмин котел. Девять молодых людей, покушавшиеся на жизнь депутата Леонарда Бурдона, почти точную копию Марата, сложили головы на эшафоте. Национальная гвардия была поднята по тревоге, хотя никто не знал, где находится враг. Так что Питу пришлось вернуться к своим обязанностям, а осторожный де Бац решил переждать у себя в Шаронне…

Глава VIIВИНО ШАРОННЫ

Бывали мгновения, когда Лаура спрашивала себя, имеет ли ее жизнь какой-то смысл. С той ночи, когда она до рассвета прождала, что вот-вот раздастся грохот колес и появится карета с принцессой, такие мгновения повторялись все чаще. Она питала глубокую нежность к Марии-Терезии, как к старшей сестре ее маленькой умершей Селины» и не могла смириться с тем, что, может быть, никогда больше не увидит эту девочку. Иногда Лаура снова, как в тюрьме Форс, жаждала смерти. Она казалась молодой женщине избавлением и возможностью встретиться наконец со своей единственной дочерью.

Бина в ту ночь ждала гостей вместе со своей хозяйкой. С пылом, который удивил Лауру, молодая девушка отказалась уехать на несколько дней, хотя хозяйка предупредила ее о той опасности, которой она подвергает себя.

— И куда же мне ехать? — спросила тогда Бина.

— Ты могла бы вернуться в Сен-Мало, ведь твоя мать все еще присматривает за домом…

— И умереть там от скуки? Теперь вы моя семья, и я отправлюсь туда, где будете вы.

— Но мы обе рискуем попасть на эшафот, Бина!

— Может быть, и так, но дело того стоит, — заявила бретонка и добавила с блаженной улыбкой: — Прислуживать маленькой принцессе, пусть даже недолго, об этом можно только мечтать! И это такое приключение!

Да, в крови двадцатилетней Бины бушевала страсть к приключениям, ведь ее предками были моряки, плававшие на пиратских кораблях, и сильные женщины, привыкшие прямо смотреть в лицо опасностям.

Именно Бина нашла утром под дверью записку и поторопилась отнести ее хозяйке. На листке бумаги было всего два слова: «Дело сорвалось» — и никакой подписи. Разочарование оказалось таким жестоким, что хозяйка и служанка заплакали вместе, но Бина пришла в себя первой:

— То, что не вышло вчера, может получиться завтра, — сказала она, повторяя слова Цезаря Борджиа, хотя и не подозревала об этом.

Лауре как раз и не хватало такой вот оптимистичной веры в будущее, а в тот день, когда вернулся Жуан, она бы ей очень пригодилась. Жоэль появился на пороге хмурый, помятый, морщась от головной боли. В прихожей его встретила Бина.

— Можно узнать, где это ты пропадал, гражданин Жуан? — поинтересовалась она тоном супруги, заставшей мужа возвращающимся, крадучись, домой на рассвете. — Мы тебя прождали всю ночь!

— И она… тоже? — спросил Жуан, красноречиво посмотрев на потолок.

— Разумеется, она тоже! В наши времена, уж если кто ушел из дома надолго, сразу начинаешь тревожиться.

И тогда Жуан рассказал, как встретил в лавке Кортея, куда он пошел за покупками, своего старого приятеля, ветерана Вальми, которого удар штыка сделал хромым. Они поговорили, и, чтобы отпраздновать встречу и выпить за здоровье нации, бывший товарищ по оружию предложил пойти к Пале-Роялю, где кабачков было пруд пруди. Они зашли в кафе «Февраль» — то самое, где погиб депутат Лепелетье, убитый накануне казни Людовика XVI бывшим телохранителем свергнутого монарха.

По словам Вальпи, там любили собираться те, кто на собственной шкуре узнал, что такое проливать кровь за Республику.

И в самом деле, Вальпи встретил в кафе двух своих приятелей. Они выпили, каждый рассказал свою историю, вспоминая тот или иной эпизод из военной кампании, и в конце концов все напились так, что уже себя не помнили. Жуан проснулся утром в кафе прямо за мраморным столом, на котором еще стояли остатки пиршества. Напротив храпел его новый приятель Браншю. В кафе никого не было, кроме хозяина, умолявшего своих клиентов освободить помещение, чтобы можно было приступить к уборке. Жуан умылся у первой же колонки, и холодная вода прогнала остатки хмеля. Друзья расстались, несколько смущенные, но пообещали друг другу вскоре встретиться снова. Жуан вернулся в лавку Кортея, забрал свои покупки и отправился на улицу Монблан.

— Все это не так страшно, — добродушно улыбнулась Бина. — Если ты хорошо повеселился, не стоит об этом жалеть! Приведи себя в порядок, а потом пойдешь и извинишься перед мадемуазель Лаурой.

— Нет, я предпочитаю пойти сразу. Будь умницей, свари мне кофе. У меня голова трещит!

Лаура милостиво приняла извинения, потому что чувствовала себя немного виноватой. Жуан и не подозревал, что если бы побег удался, то он проснулся бы в доме Кортея в Берси. Там он находился бы под охраной все время, пока две принцессы скрывались бы в доме мисс Адамс. А по возвращении Жуан не нашел бы в доме своей хозяйки и служанки — заговорщики сделали бы все, чтобы Жуан поверил, что Лауру и Бину похитили…

Зная о том, что этот человек ее любит и предан ей всей душой, Лаура не могла отделаться от чувства стыда при мысли о том, что ему пришлось бы пережить. Но спасение дочери короля требовало такой жертвы, и Лаура с легкостью согласилась на нее. Ничто не имело для нее значения по сравнению со счастьем присматривать за принцессой и последовать за ней в изгнание. Ради этой мечты Лаура готова была отказаться и от своей мести, и от любви к Жану де Бацу… Но теперь грезы растаяли.

После провала столь хорошо продуманного плана молодая женщина словно оказалась в безвоздушном пространстве. Новостей она не получала, никто ее не навещал, даже Питу. Не приезжала и Жюли: супруги Тальма старались держаться как можно незаметнее после побега жирондистов.

Лишь изредка Лаура виделась с Мари Гранмезон — они иногда вместе ездили по магазинам, заходили в кафе, чтобы съесть мороженое и выпить кофе. Женщины болтали о пустяках, а потом Мари, охраняемая Бире-Тиссо, возвращалась в свой дом в Шаронне, который казался Лауре потерянным раем. Жизнь там была наполнена страстями и радостью, пусть даже барон редко появлялся дома. И все-таки порой там раздавался его теплый и веселый голос, который всегда заставлял сердце Лауры биться быстрее… Теперь она сердилась на себя за то, что выбрала уединение, предпочла поселиться в этом доме на улице Монблан, чтобы у Жана было лишнее убежище на случай опасности. Все равно де Бац появился у нее только один раз и, судя по всему, не собирался и впредь баловать ее своими визитами.

Как-то утром Лаура спустилась в свой маленький сад, где Жуан подрезал кусты самшита. Молодая женщина чувствовала, что после своего проступка он ее избегает, и попыталась разрядить обстановку. Некоторое время молча она следила за его работой, восхищаясь ловкостью, с которой он со всем управляется. Отсутствие одной руки ему определенно не мешало.

Жуан, казалось, не замечал присутствия хозяйки, и наконец Лаура вздохнула:

— Не отправиться ли нам в Бретань, Жуан? Мне хочется вернуться домой.

— У вас там больше нет дома, — заметил Жоэль, избегая смотреть на нее. Он знал, что на Лауре его любимое белое платье из линон-батиста, обнажавшее плечи и стройную шею.

— В Комере я всегда у себя дома, — возразила она.

— Возможно… Но что вы там будете делать? Молиться, плакать в часовне, смотреть, как над лесом бегут облака?

Лаура подняла обрезанную веточку самшита и провела ею по щеке.

— Может быть, это было бы не так уж и плохо… Мне часто кажется, что именно там мое место. Но сейчас я подумала о Сен-Мало. Только там я смогу найти Понталека. Он ведь считает себя единственным наследником моей матери и рано или поздно вернется туда. Маркиз не из тех людей, кто выпустит из рук состояние.

— Это я и сам давно знаю, но он теперь всего лишь эмигрант. Муниципалитет, должно быть, уже наложил лапу на судоходную компанию и все остальное. Зачем ему сейчас возвращаться в Сен-Мало? Только искать неприятностей на свою голову. Кстати, это относится и к вам… — Жуан неожиданно бросил работу и обернулся к Лауре. — Что происходит? Вам уже надоела парижская жизнь и ваши парижские друзья?

Господи, как же она была красива этим утром! Солнце золотило ее волосы, и Жуану вдруг безумно хотелось зарыться в них лицом. Атласные голубые ленты были завязаны так небрежно, что, казалось, шелковистые кудри, того и гляди, вырвутся на свободу…

Лаура отвела глаза. Она не могла вынести этот жадный взгляд.

— Вероятно, я скучаю оттого, что чувствую себя ненужной.

— Вы полагаете, что мне неизвестно, кому вы так стремитесь быть нужной? Этому Жану де Бацу, который давно забыл о вас и даже не появляется здесь! Скажите мне, кто он для вас?

Жуан зашел слишком далеко. Лаура вздрогнула, потому что он попал в самое больное место, и немедленно превратилась в надменную аристократку.

— Вы забываетесь, Жуан! Я не давала вам права судить моих друзей и тем более рассуждать о моих чувствах к ним. Не знаю, как насчет меня, но для вас жизнь в Париже уж точно не имеет смысла! Вам давно уже следовало бы вернуться в Канкаль!

Гнев заразителен. Лаура заметила, что Жоэль тоже рассердился, и ей даже показалось, что он готов ее ударить. Но под повелительным взглядом молодой женщины он взял себя в руки.

— Нет. Я останусь здесь. Я нужен вам.

— Я в этом теперь не уверена. Поговорим откровенно, Жуан. Вы прекрасно знаете, что я не разделяю ваших республиканских идей. Вы пролили кровь за эти идеи, поэтому я уважаю вашу точку зрения. Но не надейтесь когда-нибудь обратить меня в свою веру. Я была и останусь убежденной монархисткой.

— Как вы можете хранить верность монархии? Ведь король умер!

— Король никогда не умирает. Это закон династий. Людовик XVI умер, но Людовик XVII жив. Он еще дитя и нуждается в своей матери.

— Но вы же совсем недавно ненавидели ее!

— Не спорю, но не вы ли объяснили мне, что я ошибалась. Покончим с этим, Жуан. Давайте решим: если вы чувствуете себя неспособным служить мне, не вмешиваясь в мои дела, не пытаясь удалить моих друзей, не стараясь причинить им вред, вам следует вернуться в Бретань. Мне не нужен рядом человек, которому я не могу доверять!

Жуан вдруг стал похож на обиженного ребенка.

— Вы больше не доверяете мне?!

— Я этого не сказала. От вас одного зависит, не потеряли я доверие к вам. Вы должны дать мне слово…

— Что я не стану предпринимать ничего против ваших друзей, кем бы они ни были? Я даю вам слово, но…

— Никаких «но», Жуан!

— Только одно. Если они совершат нечто такое, что заставит вас страдать, они будут иметь дело со мной. Я предан только вам и никому другому! Не стоит требовать от сторожевого пса, чтобы он занимался политикой. Он не роялист и не республиканец, он предан только своему хозяину. Если на хозяина напали, пес бросается на его защиту. А я именно такой пес. Вы понимаете меня?

Лаура некоторое время внимательно смотрела на него, потом улыбнулась и коснулась пальцами его руки.

— Спасибо, Жуан. В сущности, я в вас никогда не сомневалась. Но прошу вас, будьте полюбезнее с вашим старым другом Питу! Вы с ним плохо обращаетесь, а он этого не заслуживает.

Жуан нахмурился.

— Это совсем другое дело. Когда я познакомился с Питу, он с жаром защищал права человека и его свободы, а теперь…

— Питу не изменился. Изменилось все вокруг. Наш друг не может спокойно смотреть на то, как ни в чем не повинных людей убивают на улицах или бросают в тюрьмы, как трибунал фанатиков посылает на эшафот любого, кто скажет хоть слово в защиту несчастных. И потом, с Питу произошло то, чего он никак не мог ожидать. Он однажды говорил с королевой…

— Ну и что?

— Это сложно объяснить, — вздохнула Лаура. — В этой женщине есть нечто такое, что притягивает и не отпускает. Если крестьянин поговорит с ней несколько минут, он ощутит, что на его сапогах выросли золотые шпоры рыцаря: То, что сделали с королевой, бесчеловечно, жестоко, немыслимо! У нее отобрали сына и отдали его на воспитание тупому животному! Кто знает, не разлучат ли Марию-Антуанетту и с дочерью тоже? Мария-Терезия такая хорошенькая, такая славная… О, Жуан, невозможно не полюбить эту девочку, хоть однажды увидев ее!

— И вы ее полюбили?

— Да. Я посмотрела на нее и подумала, что точно так же выглядела бы Селина в ее возрасте. Такие вещи случаются в жизни, и я не перестаю тревожиться за нее и ее маленького брата.

— Вам следовало сказать мне об этом раньше, — пробормотал Жуан, снова принимаясь за работу. — Это позволило бы нам обоим избежать множества неприятностей…

Лаура не успела спросить у него, что, собственно, он имел в виду. Прибежала Бина и объявила, что гражданин Дево ждет ее в гостиной. Молодая женщина сразу забыла о Жуане и торопливо направилась в дом: она была уверена, что Мишель Дево привез новости от барона.

За то время, что Лаура прожила в доме де Баца, она успела подружиться с его секретарем. Мишелю Дево было двадцать восемь лет, он был вежлив, любезен, образован, владел всеми видами оружия, но был от природы миролюбив, любил пофилософствовать и обладал чувством юмора. Лаура искренне обрадовалась его визиту, но не удержалась от упрека:

— Вы совсем забыли меня, Мишель!

— Вы же видите, что это неправда. Ведь я здесь, — улыбнулся Дево и поцеловал ее руку.

— Вы приехали по собственной инициативе или по чьему — либо поручению?

— И то и другое. Вы приглашены на обед в воскресенье в полдень, и я решил лично привезти приглашение.

— Обед? Барон устраивает праздник? Но разве сейчас время для этого?

— Во-первых, гостей приглашает не он, а мадемуазель Гранмезон. Во-вторых, речь идет всего о нескольких друзьях, которых необходимо объединить с теми, кто таковыми не является. Насколько я понимаю, нужно ввести в наш круг одного человека, сохраняя при этом непринужденность. Итак, если вы согласны принять в этом участие, то я заеду за вами в десять. Не стоит просить вас принарядиться — вам ничего не надо делать, чтобы всегда быть блистательной. А теперь позвольте мне откланяться.

— Как, уже? Но вы же только что приехали!

— Поверьте, я искренне сожалею об этом, но Париж снова бурлит. Сегодня хоронят Марата — вы, я уверен, слышали грохот пушек, — и сопровождающий гроб кортеж не вызывает у меня доверия. Да что там, люди просто с цепи сорвались! Представляете, Робеспьер отказал «Другу народа» в праве покоиться в Пантеоне. Тогда его решили похоронить в Тюильри, перед зданием Конвента. Но прежде его сердце должно быть помещено в специальный сосуд, который затем прикрепят на своде зала заседаний Клуба кордельеров — ближайших единомышленников Марата. Говорят, что для его сердца нашли в бывшей королевской сокровищнице агатовую шкатулку, усыпанную драгоценными камнями. Народ оплакивает своего героя, так что для меня будет безопаснее вернуться засветло…

— Но Клуб кордельеров заседает в монастыре! Значит, сердце этого монстра — в церкви, а король — в общей могиле?!

— Маленькое кладбище Мадлен наверняка более святое место, чем этот монастырь, который господь давно покинул. Так я заеду за вами в воскресенье?

— Я буду рада.

— Да, чуть не забыл! Возьмите с собой небольшой багаж. Мари хочет, чтобы вы остались в Шаронне на несколько дней.

— Чтобы помочь ей выносить общество англичанки? — грустно улыбнулась Лаура.

— Нет. Леди Аткинс покинула нас три дня назад. Прошел слух, что королеву переведут в Консьержери, и леди Шарлотта нашла себе дом неподалеку. Барон ей в этом помог. Надо сказать, при ней наш небольшой прием в воскресенье не мог бы состояться. Целую ваши руки…

И Дево ушел, оставив Лауру теряться в догадках. Она не была настолько наивной, чтобы предположить, будто де Бац просто захотел развлечься после очередного провала. У барона наверняка должен быть какой-то тайный и, следовательно, опасный замысел. Но мысль о том, что у нее появилась возможность снова несколько дней дышать одним воздухом с Жаном, быть с ним рядом, наполнила радостью сердце молодой женщины. Это был просто подарок небес!

Лаура готовилась к визиту с особой тщательностью. Самым трудным оказалось уговорить Бину и Жуана остаться дома, потому что она не нуждалась в их услугах. Бина, куда более приверженная этикету, чем можно было подумать, возмутилась при одной только мысли о том, что знатная дама будет путешествовать без своей камеристки. А Жоэль Жуан разошелся настолько, что Лауре пришлось напомнить ему об их уговоре и о том, что она намерена вести такую жизнь, какую пожелает, и видеться с теми, с кем захочет.

Наступило воскресенье. Молодая женщина села в фиакр, в котором за ней приехал Дево, с приятным ощущением, будто она отправляется на каникулы. Кроме того, Лаура знала, что очень красива в своем платье из белого муслина, единственным украшением которого был букетик бледно-розовых роз в глубоком вырезе декольте. Капор из соломки ореолом окружал ее лицо и подчеркивал глубину черных глаз. Весь наряд казался простым, но был очень элегантным, и Дево не удержался от комплимента.

— Я боюсь, что вы будете самой красивой из всех приглашенных дам. Барон будет доволен, но я спрашиваю себя, не слишком ли вы соблазнительны? Ведь Шабо должны соблазнить не вы!

— Шабо?! Я не ослышалась?

— Не сомневайтесь, слух вас не подвел. Речь идет именно о Шабо.

— Но это же монстр, на чьих руках больше крови, чем у любого депутата Конвента! Тот самый зверь, который изнасиловал…

По рассказам де Баца и особенно Мари Лаура знала об ужасной судьбе Евлалии Сент-Альферин и ее дочери, и эта история потрясла ее. При мысли о встрече с мерзавцем ее охватило такое волнение, что Дево осмелился взять Лауру за руку.

— Именно так, дорогой друг, и я специально пораньше заехал за вами, чтобы подготовить вас к этой встрече. Слушайте меня внимательно. Шабо будет сегодня особым гостем Мари Гранмезон. Она устраивает обед для своих друзей, депутатов Конвента и банкиров, которых попросила привести с собой Шабо. О его похождениях все время трубят газеты, а женское любопытство — вещь вполне естественная. Де Бац, как ее любовник, будет присутствовать тоже. Это нормально. Но не забывайте, что для всех, кроме близких друзей, именно Мари является хозяйкой дома в Шаронне.

— Я слушаю, но не могу понять. Зачем этот обед? Почему именно Шабо?

— Потому что барон надеется подкупить его без особого труда и сделать своим агентом в Конвенте. Подробностей я не знаю, но де Бац собирается каким-то образом влиять через Шабо на представителей власти, чтобы привести их к краху. Поэтому он организует небольшой праздник. Вы и еще один американец — на этот раз настоящий — будете придавать обеду некоторую экзотику. Шабо, как выяснилось, обожает американцев, в них он видит отцов нашей революции. Кроме того, полковник Сван поддерживает великолепные отношения с нашим Конвентом благодаря своей экспортно-импортной компании. Сван снабжает Республику мясом и соленой рыбой, зерном и сухими овощами, не считая поставок для флота, китового жира, шкур, селитры, индиго и табака. Кроме того, Сван построил в Пасси винный завод, где делают ром, и успешно конкурирует с англичанами. А в прошлом году он открыл красильню… Словом, этот человек стал для Республики настоящим рогом изобилия.

— Но вряд ли полковник Сван занимается всем этим из бескорыстной любви к французам. И я что-то не слышала о том, чтобы Республика разбогатела.

— Но она и не так уж бедна! Сван щедро отпускает товар в кредит и довольствуется тем, что можно собрать в бывших королевских и дворянских замках, — мебелью, зеркалами, шелками, кружевами, картинами. Для него охотно раскрывают двери национального мебельного склада… Кстати, вполне возможно, что именно он владеет вашей обстановкой из дома с улицы Бельшас, — улыбнулся Дево.

— Это ужасно! — воскликнула Лаура. Слова Мишеля шокировали ее.

— Отчего же? Полковник всего лишь разумный деловой человек. Между прочим, барон его очень любит, тем более что у Свана связи повсюду, особенно в портах. Он знаком со многими капитанами кораблей и частенько служит посредником, когда нужно подкупить хозяев кораблей и провезти что-нибудь в Англию под носом у Питта. Вот вам только одна деталь: именно Сван вывез в Гамбург рубин из ордена Золотого руна, который вы наверняка помните, продал его, а потом выкупил и вернул Конвенту. Полковник Сван будет присутствовать на обеде, чтобы Шабо почувствовал себя как дома. Кроме того, барон надеется, что вы со Сваном подружитесь, поскольку он может быть вам полезен.

— Чтобы я стала другом торгаша?!

— А почему нет? Во-первых, он не более американец, чем вы. Полковник родом из Шотландии, его родители эмигрировали в Бостон, когда ему едва исполнилось одиннадцать лет. Во-вторых, Сван настоящий герой! Особенно для вас — женщины, родившейся в Бостоне, чей отец торговал чаем, — заметил Дево, улыбнувшись. — Я полагаю, вы никогда не слышали о знаменитом «Чайном вечере», с которого началась война за независимость?

Лаура нахмурила брови, пытаясь вспомнить.

— Мне кажется, де Бац рассказывал мне эту историю, чтобы я лучше вошла в роль. Если я не ошибаюсь, речь шла об атаке лжеиндейцев на корабль с грузом чая. Это случилось после того, как торговцы Бостона отказались платить непомерный налог, которым англичане обложили этот товар…

— Вы правы. Так вот, Джеймс Сван был одним из тех «индейцев». После этого он не переставал сражаться и кончил войну в звании полковника. Потом Сван неудачно вложил деньги, разорился и отправился во Францию. Сначала он жил в Гавре, затем в Руане, а в 1788 году переехал в Париж. Вот, собственно, и все, что вы должны о нем знать.

— Благодарю вас, но неужели вы и в самом деле полагаете, что мне удастся провести такого человека?

— Конечно, — расхохотался Дево. — Он знает о вас намного больше, чем вы сами. Ведь полковник был знаком еще с вашим отцом!

— И тем не менее…

— Прошу вас, не волнуйтесь. Вы же знаете, что барон ни когда не полагается на случай. И должен добавить, что ваш «соотечественник» сгорает от желания с вами познакомиться.

— Тем лучше! Но я не уверена, что готова разделить это желание.

Никогда еще Лаура не видела дом в Шаронне так празднично украшенным. Все окна сияли чисто вымытыми стеклами и были открыты, в саду благоухали цветы. Аромат жимолости и цветущих лип плыл в горячем воздухе, смешиваясь с заманчивыми запахами из кухни. Длинный стол поставили в беседке-ротонде, чьи высокие стеклянные двери позволяли разглядеть серебро и хрусталь на снежно-белой камчатной скатерти. И повсюду стояли цветы в вазах — особенно в овальной гостиной, которую Лаура так хорошо знала и где сейчас собралось множество гостей.

Мари встретила подругу на пороге, поцеловала, взяла под руку и повела со всеми знакомиться. Она улыбалась и была, как всегда, грациозной и элегантной в белом платье из муслина, очень похожем на платье Лауры, и все же невозможно было не догадаться, что Мари нервничает. Во всяком случае, легкий слой румян на побледневших щеках и другие ухищрения не могли обмануть Лауру.

Увы, ей не удалось задать ни единого вопроса ни себе, ни хозяйке дома — огромный костлявый детина с коротко подстриженными рыжими волосами заслонил от них остальных гостей.

— Мисс Адамс! — провозгласил он так громко, словно вел в атаку кавалерию. — Наконец-то вы здесь! Какая радость увидеть вас снова! Я надеюсь, вы меня не забыли?

Акцент, с которым были произнесены эти фразы, не позволил Лауре ошибиться. Она догадалась, кто этот человек, и поняла, что он готов играть отведенную ему роль. Улыбнувшись, Лаура протянула мужчине руку для поцелуя.

— Здравствуйте, полковник Сван, — приветливо произнесла она. — Я тоже счастлива вновь встретиться с вами. Разве вас можно забыть?

— Мари решила, что настало время вас соединить, — раздался веселый голос де Баца, подошедшего поздороваться. — А так как она принимает сегодня своих друзей…

Лаура была готова к встрече с ним, и все же ее сердце пропустило удар, когда тёплые губы коснулись ее пальцев. Когда Жан поднял голову, и его ореховые глаза встретились с ее черными, она не увидела в его взгляде ни следа привычной иронии. Барон смотрел на нее с восхищением, и было в его взгляде еще какое-то выражение, которого Лаура не смогла определить.

Но это продолжалось всего лишь мгновение. Де Бац сразу же отошел, предоставив Мари возможность представить Лауру «друзьям», из которых мадемуазель Гранмезон на самом деле не знала никого, кроме банкира Бенуа д'Анже. К счастью, Мишель Дево предупредил Лауру, но она заметила и сама, что этот обед был лишь прелюдией к пьесе, написанной де Бацем; и все гости были в ней актерами, вольными или невольными. Этим, очевидно, и объяснялось беспокойство Мари.

Кроме Бенуа д'Анже, в Шаронну приехали еще три банкира — некий Жож и братья Фрей, австрийцы, привлеченные в Париж «новыми идеями». Чтобы вырваться из-под «ига тирана», они покинули Вену, увозя с собой свои миллионы — и сестру Леопольдину. Одевались братья очень строго, во все черное; мрачную картину оживляли только красные колпаки.

В Париже братья примкнули к Якобинскому клубу и объявили себя его опорой. У якобинцев с большим уважением относились к этим иностранцам, бросившим все, чтобы вести суровую жизнь республиканцев. Их сестра, голубоглазая блондинка шестнадцати лет, была настоящей красавицей.

Что же касается Жожа, то Лаура с удивлением узнала в нем одного из своих соседей по улице Монблан. Жож приветствовал ее с радостью, объявив, что очень рад возможности познакомиться наконец со своей очаровательной соседкой.

Были среди гостей и депутаты — Делоне, Базир и бывший священник Жюльен Тулузский. Жюльен привел с собой свою подругу, красавицу, госпожу де Бофор, из-за которой в Англии лил безутешные слезы де ля Шатр, но которая быстро забыла о нем в объятиях бывшего священника. С Делоне явилась очаровательная актриса Луиза Декуэн, с которой он явно отлично ладил. Оба депутата были женаты, но их уважаемые супруги остались в избирательных округах. Позже Лаура узнала, что все эти люди искренне преданы де Бацу — чего нельзя было сказать о трех других гостях.

Старый поэт Лагарпе, известный педагог и автор трагедий, был приглашен для того, чтобы придать некоторую респектабельность довольно вольному сборищу. Что же касается Шабо, Лаура уже знала, для чего его пригласили. Он пришел со своим другом Базиром, депутатом из Дижона. Впрочем, они были друзьями лишь с виду: Шабо считал Базира слишком вялым и неспособным защищать свои революционные убеждения.

Ради праздника Шабо привел себя в порядок — надел белую рубашку с высоким крахмальным воротником, белый галстук и нечто вроде редингота коричневого цвета. Бывший монах даже причесался: из-под красного колпака, от которого он не согласился бы отказаться ни при каких условиях, виднелись каштановые, с сединой волосы, слегка завитые.

Оказавшись с Шабо лицом к лицу, почувствовав на себе его холодный, оценивающий, бесстыдный взгляд, Лаура едва удержалась, чтобы не содрогнуться от омерзения. Ей в голову пришла ужасная мысль: а вдруг барон пригласил ее именно для того, чтобы она соблазнила этого монстра? Но молодая женщина быстро успокоилась. Шабо явно заинтересовался белокурой Леопольдиной Фрей. Поздравив Лауру с тем, что она принадлежит к нации, которая присутствовала при «рождении Свободы, надежды всего человечества», он поторопился отойти к юной девушке.

— Этот человек, судя по всему, любит молоденьких, — прошептал барон на ухо Лауре. — Ваши двадцать лет должны казаться ему глубокой старостью!

Она не удержалась от смеха.

— Вы даже не можете себе представить, как я польщена этим! Признаться, я уже испугалась… — Чего же? Кабану не скармливают жемчуг!

— Но как же эта юная девушка?

— Должен сказать, это совсем не такая «юная девушка», как вы могли вообразить… Займитесь лучше Сваном. Я очень надеюсь, что вы подружитесь.

Гости сели за стол. Шабо, посаженный по правую руку от Мари, зачарованно смотрел на серебряные приборы, сияющий хрусталь, белоснежную скатерть, цветы в вазах. Все в этом доме очаровывало его. Именно об этом он мечтал всю жизнь, но так и не смог получить. А Шабо чувствовал, что создан для жизни комфортабельной и блестящей. Сожалел он лишь об одном: Леопольдину усадили далеко от него. Он мог любоваться голубоглазой блондинкой, но не мог коснуться ее платья или вдохнуть аромат ее духов.

Как настоящая хозяйка дома, Мари всячески подчеркивала, что Шабо — почетный гость. Она любезно расспрашивала о его семье, и Шабо с удовольствием рассказывал о своей благочестивой матери и о ее замечательных детях, из которых он был самым способным. Раз начав, Шабо уже не мог остановиться:

— Я стал послушником, чтобы моя святая мать могла порадоваться. Но потом я презрел фанатизм священников и монахов и давал уроки не только католикам, но и протестантам. Вы можете себе представить, сколько мне пришлось вынести. Я был вынужден бежать из монастыря…

Стоило Шабо упомянуть об этом, как на прекрасные глаза Леопольдины навернулись слезы. Гости зааплодировали, поздравили героя, а Джуниус Фрей высокопарно заявил:

— Твои достоинства неисчислимы, гражданин Шабо! Какой бы высокий пост ни занимал человек, он должен считать за честь и счастье быть рядом с тобой. Я хотел бы, чтобы мы стали друзьями.

— Этим ты окажешь мне честь, гражданин Фрей, — ответил Шабо, не сводя взгляда с Леопольдины. На щеках девушки появился пленительный румянец, она опустила глаза позволив всем полюбоваться удивительно длинными ресницами.

Фрея дружно поддержали все присутствующие. Последовала череда изысканных блюд, сдобренных винами, которых Шабо никогда не доводилось пробовать. Атмосфера стала более спокойной и непринужденной, и почетный, гость окончательно расслабился, как это часто бывает после несколько затянувшегося хорошего обеда.

Вскоре все переместились в гостиную, где были поданы кофе и ликеры. В комнатах царила прохлада благодаря полотняным маркизам, защищавшим окна от прямых солнечных лучей. Все с удовольствием заняли места на удобных диванах и кушетках с мягкими шелковыми подушками. Шабо воспользовался этим, чтобы подойти к той, которая так заинтересовала его, — он счел, что наступил момент для решительного наступления.

Между тем гости продолжили непринужденную беседу, которую начали за столом.

— Вот это настоящая жизнь! — вздохнул Бенуа. — Приятный дом, добрые друзья, красивые женщины, восхитительная еда… Чего еще желать для счастья?

— Правительства, которое не сделает так, чтобы все эти изыски стали недоступными, — ответил Жюльен Тулузский, чьи финансовые возможности никоим образом не соответствовали ни его вкусам, ни тем более вкусам госпожи де Бофор, которую он держал за руку.

— Ты намекаешь на проект, представленный Конвенту четыре дня назад? Я слышал, что Фабр д'Эглантин предлагает опечатать кассы и офисы всех страховых компаний и банков, — вступил в разговор Делоне. — За спиной Фабра стоит Робеспьер, и, право же, можно подумать, что они хотят любыми средствами сделать Францию бедной. Никто не только не пытается вернуть деньги, которые напуганные революцией аристократы вывезли в Англию и в другие страны, но предпринимается еще и попытка захватить деньги французских банков.

Раздался тягучий голос полковника Свана:

— Вы забыли о войне! Каким образом вы хотите вернуть деньги, которые находятся в Англии? Питт будет противиться всеми силами.

— Питт, все время этот Питт! — сердито воскликнул Делоне. — Оставим это картонное пугало и поговорим о делах в нашей стране. Я не был в Конвенте 16-го числа, когда Фабр представил этот проект, и мне интересно, как же он преподнес свою идейку?

— Чёрт возьми, — пробормотал Шабо, слушавший очень внимательно, — я ничего об этом не знаю!

— Досадно, — констатировал Бенуа д'Анже, — это очень важно. Полагаю, что Фабр д'Эглантин пытается получить большую сумму денег.

— Чтобы человек Робеспьера пытался получить деньги?! — возмутился Шабо. — Ты бредишь, гражданин! Все знают, что Робеспьер неподкупен!

— Робеспьер — может быть, но не Фабр. Наш друг Базир, присутствующий здесь, хорошо его знает. Он помнит те времена, когда Фабр зарабатывал себе на жизнь, играя в плохоньких театрах и пытаясь рисовать миниатюры, не имея к этому никакого таланта.

— Зато он настоящий поэт! Разве Фабр не стал лауреатом Цветочного турнира в Тулузе и не получил золотой цветок шиповника? Насколько я знаю, это позволило ему добавить к своей фамилии еще и д'Эглантин.

— Я сам из Тулузы, — оборвал Шабо Жюльен, — и должен тебя заверить, что Фабр никогда не выигрывал Цветочного турнира. Впрочем, я признаю за ним некоторые таланты в стихосложении. Например, песенка «Идет дождь, пастушка» ему удалась. Но уже очень давно она ничего ему не приносит и Фабру вечно не хватает денег. Но вернемся к его проекту. Я не понимаю, какую прибыль он может ему принести.

— Это просто! — усмехнулся Бенуа. — Завтра все будет опечатано, и мы окажемся связанными по рукам и ногам. Но через два-три дня Фабр навестит нас всех по очереди и за приличную сумму предложит печати снять. Обойдя всех, он станет обладателем весьма приличного состояния!

— Боюсь, что все мы ему заплатим, чтобы иметь возможность продолжать вести дела, — вмешался Джуниус Фрей, — но мне претит давать взятку этому фигляру! Я бы предпочел заплатить любому, кто его опередит.

— А неплохо было бы подложить такую свинью Фабру, — вздохнул Лагарп, который сам был поэтом и от души презирал своего собрата по перу. — Но это будет нечестно.

— Не согласен с тобой! — Делоне выразительно пожал плечами. — Это всего лишь политика. Например, депутаты английского парламента имеют право зарабатывать деньги, используя то, что им известно. У нас же все отделываются красивыми словами и громкими фразами, а между тем некоторые депутаты под шумок собирают деньги в свой карман. И это в то время, когда совершенно исключительные люди, как, например, наш друг Шабо, живут практически в нищете и не могут соответствовать высокому рангу представителя народа. Что касается меня, я был бы просто счастлив, если бы кто-то сыграл с Фабром такую шутку и увел добычу у него из-под носа. Что ты об этом думаешь, Бац? Ты умеешь распоряжаться деньгами с умом, но почему-то молчишь.

Барон пожал плечами:

— Просто мне нечего сказать. Я вас слушаю, и мне этого достаточно. Вы говорите истинную правду, и я с вами согласен… но не поговорить ли нам о чем-нибудь другом? По-моему, наши прелестные дамы заскучали.

Анна-Мария де Бофор засмеялась и закрыла свой веер с ручкой из слоновой кости, на шелковом экране которого была изображена сцена из сельской жизни.

— Ни в коем случае, мой дорогой друг. И я говорю от имени всех дам. Мы не настолько глупы, чтобы дела нашей прекрасной страны и мужчин, которых мы любим, нас не интересовали. Я уверена, что даже самая юная среди нас согласна со мной. Не так ли, Леопольдина?

— Ты совершенно права, гражданка! Как дочь и сестра банкиров, я всегда интересовалась делами. — Ну, вот видите! — с торжеством воскликнула Анна-Мария де Бофор.

— А ведь в ее возрасте ей следовало бы интересоваться только любовью!

— Разумеется, я думаю и об этом… — Леопольдина смущенно потупилась. — Я всей душой надеюсь встретить того, кого я могла бы полюбить, — человека чувствительного и доброго, который заботился бы о моем счастье, как о своем собственном. Этот человек должен быть столь же щедрым и великодушным, как мои братья, чтобы позволить мне жить такой жизнью, к которой я привыкла…

— Значит, тебе не нравится рай в шалаше?

— Зачем же в шалаше, когда можно иметь поместье или особняк? Это было бы просто глупо. — Юное создание искоса взглянуло на Шабо, сидящего рядом.

— А главное, это было бы просто недостойно тебя! — пылко отозвался бывший монах. — Ты заслуживаешь самых красивых дворцов, гражданка!

— Но я не требую так много… Прежде всего я хочу, чтобы меня любили.

Еще секунда — и Шабо пустился бы в свои обычные разглагольствования. Чтобы не допустить этого, барон подал Мари знак, и она предложила всем прогуляться по саду.

Дневная жара начала спадать, большие липы давали густую тень. Мари вышла первой под руку с Лагарпом, который уже начал дуться, заметив, что всеобщее внимание привлек Шабо.

— Прочтите мне ваши последние стихи, — попросила его Мари. — Все эти разговоры о деньгах навевают на меня скуку. Мне просто необходимо услышать нечто прекрасное!

Старик расцвел, как роза на рассвете. Хотя он оценил и еду, и вино, обед показался ему крайне скучным. Зачем разговаривать о политике, когда рядом такие красивые женщины? Общество Мари вернуло ему хорошее настроение, и он долго читал ей свои стихи. Однако она слушала как-то безучастно, и наконец Лагарпу показалось, что его спутница вовсе не слушает его и думает о чем-то своем. На это он и пожаловался, инстинктивно вернувшись к прежнему вежливому обращению:

— Я вам неинтересен, сударыня, не так ли?

— Как вы могли такое подумать?! Простите меня, но я почему-то вдруг вспомнила о том, что вам пришлось пережить. Правда ли, что вы присутствовали на знаменитом ужине, когда Казотт сделал свои странные предсказания?

Старик нахмурился и некоторое время молчал.

— Я не очень люблю говорить об этом, — сказал он наконец, понизив голос, — но вы правы. Это было в 1788 году на ужине у принца де Бово. Все говорили о Вольтере, энциклопедистах, о войне за независимость в Америке и о том ветре свободы, которую она принесла во Францию. На ужине присутствовали члены академии, многие знатные дамы и господа. Пришел и Жак Казотт, которому его «Влюбленный дьявол» принес неслыханный успех. Все много выпили, и некоторые вслух мечтали о революции, как у американцев. И вот тогда Казотт, молчавший почти все время, сказал, что революция будет, но будет она совсем не такой, как ожидают.

— Казотт предсказал все то, что происходит сейчас, после падения королевской власти?

— Более того! Его предсказания были весьма конкретными. Кондорсе он предсказал, что тот умрет на полу своей камеры, выпив яд, чтобы не попасть в руки палача. А Шамфор, по его словам, с той же целью перережет себе вены двадцатью двумя ударами бритвы. Байи предстояло погибнуть на эшафоте, как и большинству его друзей-политиков. Герцогиня де Грамон рассмеялась, сказав, что это все касается только мужчин, а к женщинам не имеет никакого отношения. И Казотт ответил ей, что она отправится на эшафот в повозке палача с обрезанными волосами и связанными за спиной руками. Герцогиня побледнела, но быстро справилась с собой. «Не представляю себе, какое преступление я могла бы совершить», — сказала она. Казотт ответил, что она будет так же невиновна, как и остальные жертвы. «Надеюсь, вы не откажете мне хотя бы в исповеднике?» — через силу улыбнулась герцогиня. И Казотт заявил: «Последний, кто поднимется на эшафот со своим исповедником, будет король Франции!» Герцогиня с рыданиями выбежала из столовой.

— Как страшно! — прошептала Мари. — А вам, господин Лагарп, он предсказал такую же судьбу?

— Нет, но мне, атеисту и старому распутнику, Казотт объявил, что я умру христианином.

— Я не осмеливаюсь спросить вас, так ли это… Лагарп очень по-доброму улыбнулся молодой женщине:

— Я полагаю, что не в моих силах ответить вам. Добавлю только, что Казотт предсказал и свою смерть на гильотине.

— Значит, он предвидел многочисленные жертвы?

— Да… Он сказал, что умрут все те, кто останется верен своим убеждениям, вере или просто здравому смыслу. Но я напугал вас… Прошу вас, простите меня.

— Не стоит извиняться. Я сама спросила вас об этом, потому что меня мучают дурные предчувствия… И последний вопрос. Известно ли, где сейчас находится Казотт?

— В тюрьме Аббе.

Мари вздрогнула.

— Давайте вернемся, вы не против? Они вернулись в дом, куда постепенно стали собираться и остальные гости. День клонился к вечеру, наступило время прощаться. Приглашенные рассаживались по своим каретам, любуясь великолепным закатом и обещая друг другу скоро встретиться снова. Де Бац, державшийся в тени весь день, с удовлетворением заметил, с каким пылом Шабо принял приглашение братьев Фрей вернуться в Париж с ними и Леопольдиной. Базир, выпивший больше чем следовало, отправился в Париж в обществе Бенуа. Делоне и его подруга увезли Лагарпа и Жожа, который тоже слишком налег на шамбертен. Жюльен и госпожа де Бофор уехали еще раньше.

Только один из гостей выглядел разочарованным. Джеймс Сван надеялся отвезти в Париж свою прелестную «соотечественницу» и очень огорчился, узнав, что она остается у Мари. Он попрощался с ней с такой грустью, что вызвал улыбку де Баца.

— Я полагаю, что у вас будет еще множество возможностей встретиться, — заметил барон, решив его утешить. — Я за этим прослежу…

Позже он сказал Лауре:

— Сван очень ценный человек, настоящий друг. Я искренне надеюсь, что у вас с ним наладятся хорошие отношения.

Молодая женщина не стала возражать: полковник ей очень понравился, В нем ощущалась врожденная сила и гениальность коммерсанта. Кроме того, она увидела под его внешней раскованностью человека тонкого, умеющего слушать и хранить молчание. Поэтому Лаура самым естественным тоном пригласила полковника навестить ее в доме на улице Монблан, куда она вернется через несколько дней. Лаура от души надеялась, что у Жуана не будет никаких причин оказать дурной прием этому сыну Свободы.

Бире-Тиссо закрыл ворота за последней каретой, и де Бац, не стесняясь присутствия Лауры, обнял Мари и поцеловал.

— Вы были восхитительны, мой ангел! Я никогда не смогу отблагодарить вас за этот прекрасный обед. Все наши гости уехали очарованными. Вы старались изо всех сил, и мы, кажется, достигли цели…

— Если вы довольны, то я счастлива, — нежно прошептала молодая женщина.

Однако Лауре показалось, что Мари обманывает барона. Она наблюдала за подругой почти весь день и не могла не заметить, что на самом деле Мари глубоко несчастна. Ее удивило только, что Жан этого не заметил. Впрочем, он был весь во власти охватившей его радости. Еще бы, ведь его план удался.

— Правда, вы отлично поработали. Шабо уехал вместе с Фреями — он явно поддался чарам Леопольдины, — заметил Дево.

— А когда он увидит их особняк, эти чары станут еще сильнее, — усмехнулся де Бац. — Особенно если Джуниус, как собирался, предложит ему пожить у них. — И как долго Леопольдина будет «очаровывать» его? — поинтересовалась Мари.

— До самой свадьбы. Мы с ее братьями решили, что Шабо женится на Леопольдине и окажется связанным по рукам и ногам.

Мари не удержалась от протестующего возгласа:

— Вы намерены выдать невинную девушку за это чудовище?! И ее братья не возражают?

Де Бац взял молодую женщину под руку и повел к дому.

— Я уже слышал это кое от кого. — Он с улыбкой обернулся к Лауре. — Но вы можете не тревожиться, мои милые дамы. Юная Леопольдина вовсе не сестра братьям Фрей. Она незаконнорожденная дочь австрийского императора, она воспитана весьма вольно. Эта девушка авантюристка по натуре; она знает толк в любовных играх и с удовольствием согласилась помогать нам. Что касается Фреев, то они мои давние сотрудники, и я в них абсолютно уверен. Это евреи-банкиры из Вены, перекрасившиеся в революционные цвета, чтобы делать деньги во Франции.

— Как вы познакомились с этими людьми, барон? — спросила Лаура.

— Благодаря одному другу, графу де Проли. Он венгр, очаровательный человек, незаконнорожденный сын знаменитого министра князя Кауница. Проли живет в парижском особняке братьев Фрей. Остальное вам известно.

— И вы собираетесь ввести Шабо в этот круг?

— Я его уже ввел. Теперь он должен там увязнуть. Не сомневаюсь, что Джуниус Фрей отлично с этим справится.

— Но разве такая игра не опасна? Этот человек может донести…

— Возможно и такое, но игра, как вы изволили выразиться, моя дорогая Лаура, стоит свеч. Шабо — тот самый червяк, которого я запущу в гнилое яблоко Конвента и комитетов. Я надеюсь, что он как следует поработает, чтобы его разрушить. Идемте, друзья мои, выпьем по последнему бокалу шампанского за этот прекрасный день и отправимся отдыхать. Мы это заслужили!

Однако барону отдохнуть не пришлось. Только Мари и Лаура вступили на лестницу, ведущую наверх, как у ворот раздался условный звон колокола — удар, два быстрых удара и еще один удар. Мари вздрогнула, словно испугалась чего-то.

— Кто может прийти в такой час? — нахмурившись, спросила она Жана.

— Только друг. Идите отдыхать, ангел мой, я присоединюсь к вам позже.

Женщины поднялись наверх, но успели увидеть незваных гостей. Это были Мишони и шевалье де Ружвиль.

Извинившись за поздний визит, Ружвиль объяснил, что они приехали достаточно давно, но им пришлось дожидаться, пока последняя карета не покинет дом де Баца.

— У Мишони очень важная новость, — сказал Ружвиль. — Мы решили, что поступаем правильно, приехав сюда. Ты должен об этом узнать как можно скорее, а летом люди, отправляющиеся за город, не привлекают к себе внимания.

Шевалье де Ружвиль был человеком небольшого роста, лет тридцати шести, с решительным лицом со следами оспы, густыми белокурыми волосами и живыми глазами. Барон давно знал его и любил за безудержную храбрость и щедрость. Он также знал, что Ружвиль был страстно влюблен в Марию-Антуанетту, несмотря на все его амурные похождения с хорошенькими актрисами.

Де Бац провел Мишони и Ружвиля в свой кабинет и велел принести закуски и вино. Еще он приказал Бире-Тиссо приготовить комнаты для гостей, потому что вернуться в город ночью они не могли.

— Так что же это за новость? — поинтересовался барон, когда его гости с заметным аппетитом принялись за еду.

— В полдень я был в кабачке «Прокоп», — начал рассказ Мишони, вытирая рот. — Там я встретил Дантона и Демулена, и они сообщили мне, что через несколько дней королеву переведут в Консьержери.

— Мы это подозревали, — заметил барон, вспомнив о переезде леди Аткинс поближе к Консьержери.

— Это был всего лишь слух, каких много. Но на сей раз все решено. Меня предупредили об этом официально как главного инспектора тюрем.

— Ты понимаешь, что это значит? — вмешался Ружвиль. — Ее будут судить, а потом…

Ему не хватило духу произнести страшное слово, но внезапная бледность, разлившаяся по его лицу, сказала все вместо него. Барон понял, как страдает шевалье.

— Еще ничего не случилось. — Он постарался, чтобы его голос звучал убедительно. — Вполне возможно, что королеву будет легче освободить из Консьержери, чем из Тампля. Во-первых, нам не надо будет снова бороться с ее отказом уехать одной. Остается только выяснить, кто будет ее охранять и возможно ли подкупить этих людей.

— Я сообщу тебе все детали, — успокоил барона Мишони. — Но надо быть уверенными в сотрудничестве королевы. Если она будет предупреждена и даст свое согласие, тогда нам будет легче. Но в Консьержери Марии-Антуанетте некому будет довериться…

— Значит, необходимо, чтобы там появился человек, в котором она не сомневается. Например, ты, Ружвиль. Ее величество должна помнить, как 20 июня ты заслонил ее своим телом. Я не сомневаюсь, что королева тебя узнает.

Из мертвенно-бледного шевалье стал пурпурно-красным.

— Видеть ее, говорить с ней… Ради этого счастья я готов умереть!

— Чуть позже, если не возражаешь. Мишони, ты можешь войти в тюрьму в любой день. А что, если тебя будет сопровождать Ружвиль под видом, скажем, твоего помощника?

— Это опасно, но в нашем деле опасности повсюду. Разумеется, ему придется приходить не один раз, чтобы стража привыкла к нему. Только потом Ружвиль сможет войти в камеру, не вызывая подозрений. Это потребует некоторого терпения.

— Но это не должно занять слишком много времени, — твердо сказал шевалье. — Они могут назначить процесс очень скоро.

— Мы все продумаем. В любом случае Мишони об этом сообщат, — заметил барон. — И помните вот о чем: я решил учредить своеобразный приз. Миллион тому, кто спасет королеву!

— Миллион? — выдохнул Мишони.

— Да. Он будет твоим в тот день, когда Мария-Антуанетта покинет Францию. Если вы сделаете это вместе с Ружвилем, я разделю миллион между вами обоими.

Глаза главного инспектора тюрем заблестели. Де Бац догадался, что Мишони представил себе спокойную старость в достатке после пережитых опасностей.

Главный инспектор тюрем широко улыбнулся.

— Великолепно! У тебя уже есть план?

— Возможно. Я не перестаю думать об этом с тех пор, как в городе заговорили о возможном переводе ее величества в Консьержери. Ведь ты будешь присутствовать при этом? — обратился Жан к Мишони.

— Да, конечно. Я буду среди тех, кто приедет за ней в Тампль.

— Тогда почему бы нам не продумать другую операцию? Ладно, я еще поразмыслю об этом. Пока надо решить, что делать, если она все-таки окажется в Консьержери. Предположим, как-нибудь вечером ты приедешь туда с приказом, который я изготовлю. Приказ будет гласить, что узницу необходимо перевезти обратно в Тампль ввиду существования заговора с целью ее похищения. К этому времени Ружвиль уже встретится с королевой и передаст ей золото, предназначенное для подкупа того, кого она сочтет возможным подкупить.

— Согласен, но как предупредить об этом королеву, когда меня будут ей представлять? — вмешался шевалье. — Я не смогу ни поговорить с ней, ни передать записку, если за ней все время наблюдают.

Де Бац помедлил с ответом. Он размышлял, по привычке меряя шагами кабинет, и вдруг остановился перед вазой с цветами, стоящей на консоли. Это были крупные розовые гвоздики. Барон взял один цветок, долго смотрел на мощный зеленый, стебель и пушистую розовую шапку из изрезанных лепестков, а потом протянул гвоздику Ружвилю:

— Ты молод, тебе не запрещено быть кокетливым, и сейчас лето. Ты вполне можешь сунуть такой цветок в петлицу. Тонкая бумага, плотно свернутая, вполне поместится в чашечке цветка. Королева давно не видела цветов, и никто не заподозрит ничего предосудительного в том, что ты отдашь ей свою гвоздику. Тем более что сделаешь ты это под пристальным взглядом гордого санкюлота Мишони. Что ты на это скажешь?

Вместо ответа Ружвиль бросился де Бацу на шею и обнял его.

Глава VIIIДВЕ РОЗОВЫЕ ГВОЗДИКИ

Лаура и Мари взялись за ручки большой корзины со сливами, которые только что собрали, и понесли ее на кухню, где молодой Ролле уже два дня варил варенье. Урожай оказался отменным: жаркое, но не слишком сухое лето принесло свои плоды

Мари взяла сливу и надкусила ее.

— Они просто восхитительны в этом году, — сказала она. — И их так много, что едва ли мы сможем собрать и использовать все.

— Можно сложить излишки в бочонки и приготовить водку, как это делают у нас в Бретани, — предложила Лаура.

— Мне тоже знаком этот рецепт, но в прошлые годы мы кормили сливами всю округу. Дети приходили и собирали их. Мы посылали сливы в санаторий доктора Бельома, а владельцы виноградников присылали нам вино… Но теперь каждый живет за своим забором. Все боятся всех. Как грустно!

— Да, это ужасно. Но мне кажется, вас беспокоит что-то еще…

— Разумеется! Париж стал таким опасным, что нельзя спокойно выехать за покупками. Даже наш дом изменился. Когда-то здесь собирались заговорщики, которые хотели спасти короля. Это были верные друзья, с ними можно было говорить и шутить, ничего не опасаясь. Но с прошлого воскресенья мне кажется, будто дом надел маску, и даже воздух стал не таким чистым. Все эти люди, которых пришлось принимать…

— Я признаю, что красные колпаки вокруг вашего стола были не слишком уместны, — рассмеялась Лаура. — Но вы же знаете, с какой целью барон устроил этот праздник. Вы продемонстрировали нам, какая вы хорошая актриса. И де Бац был так счастлив!

— Да, он был счастлив, и я тоже. Он наконец снова позволил мне участвовать в его проекте, разделить с ним риск… Теперь так бывает нечасто, — добавила молодая женщина и отвернулась.

— Что вы хотите этим сказать? — мягко спросила Лаура.

— Раньше Жан работал здесь, обо всем мне рассказывал. А теперь я вижу его все реже и реже. Почти все свое время он проводит в Париже, и я не знаю, чем он там занимается. Вы же сами видели. Бац уехал в понедельник без всяких объяснений и даже не сказал, когда намерен вернуться. А я остаюсь здесь и умираю от страха за него! '

Они вошли в кухню, наполненную ароматом уже сваренного варенья. Блэз Папийон, мальчишка-лакей, поторопился избавить женщин от их ноши.

— Я думаю, что на сегодня достаточно, — сказал он. — Мы еще не справились с предыдущей корзиной.

Просторное помещение, сияющее медью кастрюль, мягкими переливами фаянса, было похоже на молчаливый улей. Две горничные, Маргарита и Николь, вынимали из слив косточки; Ролле, повар, священнодействовал у плиты.

— Первая порция готова, — улыбнулся он женщинам. — Не хотите ли попробовать?

С этими словами повар вылил на блюдце немного янтарной жидкости с ягодами. Варенье было очень горячим, но Мари и Лаура все-таки осторожно попробовали его. — Я думаю, господин барон будет доволен, — заметил Ролле. — Он очень любит сливовое варенье. Ему хватит на всю зиму.

Мари вдруг бросила ложку, прикрыла рот рукой и бросилась прочь из кухни. Изумленная Лаура поставила на стол тарелочку с вареньем и пошла за ней следом. Стук хлопнувшей на втором этаже двери дал ей понять, что Мари скрылась в своей спальне. Подойдя к лестнице, Лаура замешкалась. До нее донеслись отчаянные рыдания, и она поняла, что нарыв, который назревал все эти дни, наконец прорвался. Но позволит ли Мари, такая сдержанная и скромная, взглянуть на ее рану?..

После недолгого колебания Лаура вернулась на кухню и жестом позвала Николь. Они вместе вышли в прихожую. Рыдания в спальне не утихали.

— Что происходит, Николь? — спросила Лаура. — Я знаю, насколько вы преданы своей хозяйке, и не прошу вас выдавать секреты. Но с момента моего приезда я поняла, что с Мари что-то не так. Известна ли вам причина ее отчаяния? Может быть, господин барон стал менее… любезен с ней?

— Он? Да что вы, нет! Конечно, господин барон теперь не так часто бывает дома, но я уверена, что он по-прежнему влюблен в мадемуазель. Он так же нежен, и если проводит ночь здесь, то спит в ее спальне.

— Но чем же тогда объяснить ее горе? Мадемуазель говорила вам что-нибудь?

— Нет, ничего. Но я и сама вижу: с ней что-то происходит. Я попыталась выяснить, но мадемуазель не захотела ничего мне сказать. Тогда я поговорила об этом с Маргаритой, она все-таки постарше меня и знает мадемуазель дольше. Так вот, она считает, что все началось еще две недели назад, после одного визита.

— Визита? Кто же приезжал к мадемуазель Мари?

— Дама… Вернее, барышня, вся в черном и довольно красивая. Я ее, правда, сама не видела, я стирала.

— И вы не знаете ее имени?

— Никто не знает. Даже Бире-Тиссо, который открывал ей ворота. Он заметил только, что она приехала в фиакре.

— Но ведь у него нет привычки впускать неизвестно кого!

— Нет, но барышня позвонила так, как звонят друзья дома. Она сказала, что хочет поговорить с мадемуазель по поручению господина барона. И этот тугодум больше ни о чем ее не спросил! Ну, а когда эта женщина уехала, мадемуазель поднялась к себе и запретила ее беспокоить. Она не стала ужинать, а на следующее утро по ее лицу было видно, что она совсем не спала…

— И вы не спросили мадемуазель, что случилось?

— Ну как же, конечно, спросила! Только мадемуазель закрылась, словно раковина, и ничего не ответила. А когда Маргарита снова заговорила об этом, хозяйка рассердилась и запретила всем, включая Бире, говорить о визите господину барону.

— Спасибо, Николь. Я попытаюсь все же кое-что узнать. Лаура поднялась по лестнице, постучала в дверь спальни Мари и вошла, не дожидаясь приглашения. Молодая женщина лежала ничком на постели и все еще плакала, но уже не так отчаянно. Мари даже не обратила внимания на то, что ее подруга села рядом с ней.

— Мари, прошу вас, скажите мне, что причиняет вам такую боль, — негромко попросила Лаура. — Вы же знаете, что если высказать, что у тебя на душе, то становится легче. Неужели вы мне не доверяете?

Из-под массы спутанных блестящих локонов прозвучал ответ:

— О, что вы, я верю вам!

Мари вдруг села на постели. Ее лицо, всегда такое улыбчивое, было залито слезами.

— Вы единственная, кому я могу довериться, кроме моей старой Маргариты и Николь. Но прошу вас, не волнуйтесь обо мне. Просто забудьте об этом инциденте. Я, вероятно, слишком много требовала от своих нервов последнее время, и они не выдержали. Нервы комедиантки, вы же знаете…

— Не пытайтесь обмануть меня, Мари! Я действительно знаю вас достаточно. Вы очень сильная женщина; чтобы ваши нервы не выдержали, как вы говорите, нужна веская причина. И вы должны рассказать мне об этом, иначе, без помощи, вам долго не продержаться. Ведь вы уже несколько месяцев живете в постоянном напряжении: в день казни короля на вас напали в вашем собственном доме; потом мы все уехали в Англию, оставив вас совершенно одну. Конечно, де Бац вернулся, но вы сами сказали, что он проводит здесь совсем немного времени. Он все время ездит в Париж, появляется там в разном обличье и плетет свою паутину, чтобы запутать в ней Конвент. Жан рискует своей жизнью каждое мгновение, а вы постоянно тревожитесь о нем. В этом все дело, верно?

Мари попыталась улыбнуться и торопливо — слишком торопливо — ответила:

— О да, вы правы, все именно так…

Лаура нахмурилась, взяла руки Мари в свои, и заставила подругу посмотреть ей в глаза.

— Нет! Вы не говорите мне всей правды! Я подсказала вам отговорку, и вы тут же ухватились за нее. Но есть кое-что еще, Мари! Что-то другое мучает вас… с тех пор, как вас навестила молодая девушка в трауре.

Мари закрыла лицо руками, и Лаура поняла, что не ошиблась.

— Зачем, о зачем Николь и Маргарита все рассказали вам?! — сквозь слезы воскликнула Мари.

— Они поступили так, потому что любят вас. И вы можете доверять им — они способны вас защитить. Но от кого? Чего хотела от вас эта девушка? Кто она такая?

— Невеста Жана…

— Кто? Что это еще за история и откуда она ее выкопала?

— Увы, это правда. Девушка из очень знатной семьи из Бордо. Ее отец Жак Тилорье был адвокатом в парламенте. Я знаю эту семью, они друзья Жана, он часто говорил о них. Девушку зовут Мишель. Ей всего двадцать два года…

— Не стоит относиться к этому так трепетно — она не настолько юна. И должна напомнить, что вам самой всего лишь двадцать шесть. И чего же хотела эта девушка?

— Мишель потребовала, чтобы я отказалась от Жана, вернула ему свободу…

— Можно подумать, он ее потерял, живя с вами! Никогда еще любящая женщина не давала мужчине столько свободы, как это сделали вы. И зачем Жану эта свобода? Чтобы жениться на ней?

— Разумеется! И чтобы уехать вместе с ней в Англию. Она сказала, что там он избавится от своих многочисленных врагов, и больше не будет подвергать себя опасности…

Лаура наклонилась, заглянула в прекрасные серые глаза подруги и неожиданно засмеялась.

— И вы в это поверили? Мари, будьте же благоразумны! Вы имели дело с сумасшедшей. Вы можете представить себе, чтобы барон вот так запросто бросил все свои планы, забыл о своем отчаянном желании спасти короля и его мать и послушно последовал в Англию за какой-то девицей, которая так решила? Это же просто смешно!

— Нет, совсем не смешно. Если я оставлю Жана, Мишель сумеет его уговорить. Когда он обо всем узнает…

— О чем узнает? Ради бога, Мари, из вас буквально клещами приходится вытаскивать каждое слово! — воскликнула начавшая уже сердиться Лаура.

— Что Мишель ждет ребенка… — И Мари снова зарыдала, уткнувшись лицом в подушку.

Лаура была буквально оглушена услышанным.

— Ребенка? — повторила она бесцветным голосом.

— Как, по-вашему, я должна бороться с этим? — захлебываясь слезами, спросила Мари.

Лаура пыталась совладать с гневом, который на мгновение ослепил ее. Ей отчаянно хотелось разбить что-нибудь.

— Нет! Нет, это невозможно! Только не Жан! Он никогда бы так не поступил. Он любит вас, Мари. Это бросается в глаза. Или он просто очень хороший актер…

Лаура тут же пожалела о вырвавшихся у нее словах. Они обе знали, каким отличным актером был барон. Бац с легкостью перевоплощался в водоноса, в солдата Национальной гвардии, в квакера из Америки… всех его ролей было не счесть. Лаура внезапно поняла, что совсем не знает этого человека, слишком соблазнительного, чтобы женщины в его присутствии могли чувствовать себя спокойно.

— Вы говорили с ним об этом визите? — неожиданно резко спросила она Мари.

Та мгновенно села и посмотрела Лауре в лицо.

— Нет, только не с ним! Мишель просила меня хранить молчание ради его же блага.

— А вы должны покорно удалиться, не сказав ему ни слова?

— Это нужно сделать медленно, постепенно, чтобы не помешать Жану в его делах. Я поклялась Мишель, что ничего не скажу ему.

— Да вы с ума сошли! — взорвалась Лаура. — Вы совершенно лишились рассудка! Это наверняка просто наглая ложь. На вашем месте я бы вышвырнула девчонку за дверь и не стала давать ей никаких обещаний. Она воспользовалась вашей слабостью, вашей огромной любовью к Жану! Я бы все ему рассказала, как только увидела его.

— Нет. Не стану скрывать от вас, несмотря на все то зло, что она мне причинила, мне стало жаль эту молодую женщину. Самое начало беременности, да еще в такое время! Мишель плакала, умоляла меня…

— Я вижу, эта девица устроила настоящее представление, — презрительно заметила Лаура. — Просто комедия! Я уверена в этом, я это чувствую! Что ж, если вы были такой дурочкой, что дали ей клятву, то я сама сумею поговорить с бароном. Он должен все узнать!

Мари мгновенно села на постели. От возмущения слезы ее высохли.

— Если вы это сделаете, я больше не смогу считать вас моим другом! Я рассказала вам обо всем в надежде на вашу помощь… Я запрещаю вам говорить об этом с бароном!

— Мари, Мари, ну не будьте же такой глупышкой! Вы не можете так покорно смириться с подобной участью. Вы не должны становиться игрушкой в чужих руках, не должны позволить этой женщине разбить вам сердце!

Мари долго молчала, а потом посмотрела прямо в глаза Лауре. У нее на губах появилась грустная улыбка.

— Когда вы в первый раз приехали в Париж, госпожа маркиза де Понталек, разве вы не были готовы принять все от человека, имя которого носили и которого любили? Вы даже хотели умереть… И я тогда попыталась вас понять. А теперь речь идет о моей жизни, и я собираюсь ее прожить так, как мне будет угодно. Поклянитесь хранить молчание, Анна-Лаура, или покиньте этот дом!

В маленькой хрупкой Мари Гранмезон было в эту минуту столько величия и благородства, что Лауре стало стыдно. Мари была совершенно права. Молодая женщина почувствовала, что к глазам ее подступили слезы.

— Мари, я бесконечно дорожу вашей дружбой… Простите меня!

— Вы должны дать мне клятву!

— Я клянусь хранить молчание, но и вы должны мне кое-что пообещать.

— Что именно?

— Не торопите события, не покидайте ваш дом и ничего не меняйте в ваших отношениях с Жаном, пока он не осуществит все свои планы. Чего бы от вас ни потребовали и что бы вы сами ни думали на этот счет, я не сомневаюсь, что он любит вас… и только вас, — добавила Лаура и испытала вдруг такую боль, что не смогла с ней справиться. — Если вас не будет рядом, он может растеряться и наделать ошибок. Ему необходимо быть уверенным в вас.

Мари обняла подругу:

— Даю вам слово, Лаура. Я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы хоть в малейшей степени повредить Жану. И простите меня за то, что я заставила вас вспомнить о таких ужасных вещах.

Женщины долго сидели обнявшись и молчали, ища друг в друге утешение от боли и разочарования. Они и не подозревали, насколько их чувства схожи.

Из Шаронны братья Фрей привезли нового друга Шабо прямо в свой роскошный особняк на улице Анжу. Они оставили его ужинать и даже ночевать, потому что бывший монах был к вечеру настолько пьян, что не держался на ногах. С того дня трое мужчин и, разумеется, прекрасная Леопольдина практически не расставались. Они переживали своего рода медовый месяц, и в этом меде Шабо крепко увяз. Прошло несколько дней, и он предложил Конвенту снять печати с офисов банкиров и маклеров, упирая на то, что подобные суровые меры нарушают ход коммерческих операций. А поскольку Джуниус Фрей неплохо поработал со своим новым другом, Шабо добавил даже, что эти меры служат предлогом для фиктивных банкротств.

Шабо добился положительного результата. Печати сняли у всех банкиров, за исключением британских финансистов Бойда и Керра, в парижском сейфе которых хранились четыре миллиона. Подталкиваемый Фреем, Шабо кинулся в Комитет общественного спасения, где и встретился с Люлье, которого только что ввели в состав комитета. Люлье любезно принял его, выслушал, пообещал разобраться с этой «огромной несправедливостью», но ничего не сделал. Возмущенный Шабо нашел его снова, на этот раз в кабинете Люлье в ратуше. Тот многословно извинился, сказав, что у него слишком много дел, и пообещал, что на следующий же день все будет улажено, однако вновь не сдержал своего слова. Шабо вне себя от гнева вернулся к Фреям, и Джуниус утешил его.

. — Не беспокойся больше об этом! Печати снимут. Бац обо всем позаботился — он в Коммуне делает, что хочет.

— Бац? Этот красавчик, с которым мы обедали у Мари Гранмезон?

— Он самый. Бац ее любовник, так что нет ничего удивительного в том, что он присутствовал на обеде.

— Постой, но разве не он пытался похитить короля по дороге на эшафот?

— Да, это был Бац. Но ты напрасно думаешь, что он роялист. Бац просто пытался заплатить старый долг чести. Людовик XVI был очень добр к нему, и Бац любил его. На самом же деле этот барон — друг революции. Не забывай, что он был депутатом Законодательного собрания. Его король умер, и теперь Бац думает только о благе Франции и служит ей, используя свои таланты финансиста. В высоких кругах его ценят, хотя некоторые ненавидят его и жаждут его гибели. У Баца много врагов, но, поверь мне, лучше быть его другом.

— А ты его друг?

— Конечно, и мой брат тоже. Если бы было иначе, ты не встретил бы нас у его любовницы.

Несколько дней спустя в коридоре Тюильри, где заседал Конвент, Шабо встретил Делоне, с которым они не виделись после памятного обеда в Шаронне. К тому времени Шабо успел стать мишенью для ядовитых стрел газеты Эбера «Папаша Дюшен», и о нем много говорили. Делоне поздравил Шабо с тем, как успешно тот поработал на благо общества, но упрекнул за излишнюю горячность. Бывший монах удивился:

— Либо ты делаешь дело, либо нет! Но не стану скрывать, нападки Эбера действуют мне на нервы.

— Не забивай себе этим голову. Эбер по-другому не умеет: гнусные статьи его грязного листка служат отличным прикрытием для устройства собственных дел. Впрочем, его можно понять. Эбер пытается заработать, как может: ведь у него жена и ребенок. И, надо сказать, он в этом не одинок. Возьми, к примеру, Дантона, который украшает драгоценностями свою молоденькую шестнадцатилетнюю жену, от которой он без ума…

— Дантон? Ты что, бредишь?

— Вовсе нет! Когда страстно любишь женщину, пойдешь и не на такое. Я даже слышал, что жена Дантона потребовала заключить церковный брак и выдвинула условие, чтобы их венчал священник, не присягавший новому правительству… Так что, как видишь, Дантону очень нужны деньги. Да какое зло от того, что мы будем заниматься своими делами, а не только делами Республики? Ты напрасно живешь в такой нищете, мой бедный Шабо! А ты ведь ухаживаешь за дочерью и сестрой банкиров…

— Если Леопольдина меня любит, то примет таким, какой я есть! — заверил Шабо своего собеседника, приняв позу, которая ему казалась достаточно «римской».

— Девушка — может быть, но только не ее братья. Теперь ты хорошо знаком с Джуниусом и знаешь, что это человек строгих правил, безгранично преданный делу революции. Но Фрей банкир, и деньги для него имеют значение. Если ты хочешь получить его сестру, то должен доказать, что достоин ее. Впрочем, это совсем не трудно. Ты можешь разбогатеть, не поступаясь своей совестью.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен. Послушай, вот-вот нам всем представится случай немного заработать. Ты же знаешь, что депутаты требуют конфискации имущества иностранцев, но никто не уточнял, какого именно — движимого или недвижимого. Банкиры готовы к тому, что у них отнимут дома, но не ждут, что им придется расстаться с их содержимым. А в их особняках хранятся целые состояния. Там и драгоценности, и мебель, и произведения искусства…

Шабо немедленно вспомнил, в какой обстановке жила Леопольдина. Ее окружали вещи утонченные, элегантные, изысканные, подчеркивающие ее красоту. Неужели ее этого лишат?! И его заодно, потому что Фреи все чаще заговаривали о его переезде на улицу Анжу. Шабо был очень рад сменить квартиру, но сначала ему нужно было избавиться от своей экономки, которая заодно являлась его любовницей, к тому же беременной. И для этого ему тоже понадобятся деньги!

— А ты знаешь способ, чтобы избежать этого? — спросил он Делоне.

— Конечно. Надо потребовать от банкиров честную компенсацию — например, миллион, — и они могут оставить мебель себе. Правда, мне известно, что Бац вместе с Люлье работают сейчас над запиской, требующей конфискации только зданий. Как бы то ни было, если ты с нами, то сможешь заработать.

Бац! Снова этот вездесущий Бац! Можно было подумать, что революция совершалась в интересах этого человека. Шабо не выдержал и задал вопрос Делоне:

— Так этот твой Бац участвует во всех финансовых операциях?

Делоне оскорбленно поднял бровь.

— Бац не мой и не твой, он не принадлежит никому из наших друзей, усвой это наконец. Но действительно диктует правительству финансовую политику. Джуниус Фрей видит в этом одни только преимущества. Можешь сам с ним поговорить…

— Но какова же тогда роль Робеспьера во всем этом? С 27 июля Неподкупный стал членом Комитета общественного спасения.

— Робеспьер — особый случай. Никто не знает, о чем он думает, и никто не может назвать себя его другом, кроме, пожалуй, семейства Дюпле. Робеспьер холоден, скрытен, подозрителен и жесток. Он прокладывает себе дорогу в тени и скоро добьется высшей власти, в этом я уверен. Скажу тебе больше — сам Марат его боялся. Но у нас есть Дантон, Сен-Жюст и другие влиятельные люди, чтобы при необходимости перекрыть ему дорогу. А тебе я советую подумать о своем собственном счастье. Ты его заслужил, да и революция не будет длиться вечно!

Вот такие речи были Шабо по душе. Не пришла ли пора кому-нибудь позаботиться о счастье яростного санкюлота? Когда пылкий трибун расстался с Делоне, ему казалось, что у него выросли крылья. Перед ним открывалось радужное будущее, ему будет принадлежать та женщина, которую он выбрал! Шабо был еще молод, ему очень хотелось жить полной жизнью. Весело насвистывая, он отправился на улицу Анжу, и Джуниус Фрей подтвердил все, о чем ему говорил Делоне. От себя же банкир добавил, что государство, опирающееся на насилие, не может существовать вечно. Правительству рано или поздно придется подумать о нормальной жизни для народа.

На самом деле Шабо и раньше думал об этом. Он отлично знал, что дела у Республики идут плохо. Шестьдесят департаментов из восьмидесяти трех были охвачены восстанием., вандейцы повсюду одерживали победу, и даже на границах было неспокойно. Депутаты как раз собирались отправить на гильотину генерала де Кюстина, который не удержал Майнц. Валансьенские полки капитулировали перед герцогом Йоркским, а австрийцы в занятых ими северных районах установили своего рода военную диктатуру, напоминавшую прежний режим. Снабжать Париж продовольствием становилось все труднее.

Разумеется, республиканцы отчаянно боролись. Большинство восставших жирондистов удалось схватить, их вожак Бриссо сидел в тюрьме Аббе. Для того чтобы покончить с восстанием в Вандее, Конвент отозвал с восточной границы полки Вестермана, и им предстояло опробовать на месте тактику выжженной земли и массовых казней. Но до окончательной победы Республики было еще очень далеко. Самое главное — никто не мог предсказать заранее, как поведет себя взбудораженный и недовольный Париж. Люди переживали трудные времена, не видя перемен к лучшему и не ожидая прихода светлого будущего, которое обещали.

Чтобы как-то отвлечь горожан, на Очередном заседании Конвента Барер предложил в честь годовщины 10 августа — дня падения монархии — разрушить королевские усыпальницы в Сен-Дени. Идею встретили с восторгом. Бареру долго аплодировали. А потом несколько недель люди, вооруженные заступами, уничтожали памятники, скульптуры, вытаскивали тела и, надругавшись над ними, сбрасывали в общую могилу. Хуже всего обходились с прахом королев — у них вырывали оставшиеся волосы, рвали в клочья «на память» не сгнившую еще одежду. Даже Генрих IV, несмотря на то, что он всегда был любим в народе, не избежал этой участи. Ему отрезали бороду и усы, чтобы раздавать потом в качестве «сувениров». Целыми днями над Парижем витал тошнотворный запах.

Но на этом новые власти не успокоились. Появился «закон о подозрительных», открывавший дорогу террору. Людей хватали прямо на улицах, без всякого разбору» и никто не мог быть уверен, что ему удастся избежать печальной участи. И наконец,

королеву перевели в тюрьму Консьержери, чтобы начать против нее процесс. Это случилось 2 августа, а на следующий день появились сообщения о том, что австрийская и английская армии объединились, чтобы идти на Париж. Коммуна призвала граждан грудью встать на защиту Республики и отдала приказ немедленно арестовать всех австрийцев и англичан, находившихся на территории Франции.

Бацу с трудом удалось внушить Шарлотте Аткинс, что она подвергается серьезной опасности и должна подумать о возвращении на родину.

— Ваш фламандский паспорт недолго будет служить вам защитой, — уговаривал ее барон. — Если вы соберетесь открыто вернуться в Голландию, вас могут обвинить в том, что вы шпионка регентши, эрцгерцогини Марии-Кристины, сестры Марии-Антуанетты.

— Вы же знаете, что я не хочу уезжать, — стояла на своем леди Аткинс. — Помогите мне лучше попасть в Консьержери. Позвольте вам напомнить: я собираюсь просить королеву, чтобы она позволила мне занять ее место.

— Это невозможно. Тюремщики все предусмотрели. Они не позволяют ни одной женщине подойти к королеве, кроме тех, кто ей прислуживает.

— Я переоденусь мужчиной!

— За королевой постоянно следят. Это вам не Тампль. И потом, я сам не оставил мысли спасти ее. У меня есть план, который я постепенно привожу в исполнение. Так что позвольте действовать мне, а сами уезжайте. Не забывайте о вашем сыне. — Барон прибег к последнему доводу. — Вы не должны рисковать своей жизнью напрасно.

— Но маленький король тоже ребенок. И этот несчастный малыш в руках грубого животного. Симон его убьет!

В глазах барона вспыхнул мрачный огонь.

— Он не посмеет. Король — слишком ценный заложник для Республики. Кроме того, Симон прекрасно знает, что не проживет и суток после смерти Людовика XVII. Я его убью. Так что не тревожьтесь понапрасну: должен вас заверить, что жена Симона души не чает в мальчике, и с ним прекрасно обращаются. Уезжайте и ни о чем не беспокойтесь. Я не спущу с него глаз в ожидании лучших времен.

— Уехать? Но как? На вашем корабле из Булони?

— После объявления войны мои корабли не могут больше свободно выходить в море. Все рыболовецкие суда находятся под наблюдением. Вам лучше ехать через Нормандию на американском корабле. Полковник Сван ждет вас в Гавре.

Леди Аткинс поняла, что ей не сломить волю барона, а без него она ничего не сможет сделать.

— Хорошо, я начну собираться в дорогу. Но у вас и в самом деле есть план спасения Марии-Антуанетты?

— Неужели вы считаете меня лжецом? Так будьте готовы: завтра рано утром я вас вывезу из Парижа.

— Вы возвращаетесь в Шаронну? — спросила Шарлотта, протянув ему руку для поцелуя.

— Нет, туда я не вернусь до тех пор, пока это дело не будет завершено. Я не хочу подвергать Мари опасности. Я живу у друзей.

На заре следующего дня леди Аткинс покинула пределы Парижа в пустой бочке из-под пива, которая стояла среди таких же бочек в повозке, отправившейся в Сюрен. Трое из пяти владельцев пивоварни были верными друзьями Кортея. На козлах восседал сам де Бац, преобразившийся в абсолютно пьяного старика-возчика. Лошади неслись вскачь, а он распевал такие куплеты, от которых покраснел бы любой вояка.

Англичанка приобрела за время поездки немалое количество синяков и чуть не задохнулась от острого запаха пива, но в глубине души ей понравилось такое необыкновенное приключение. День она провела в Сюрене, а ночью уехала в куда более комфортабельной карете, увозя с собой пачку ассигнаций., Они были не слишком новыми, чуть потертыми и почти ничем не отличались от настоящих. Их изготовили в подпольной типографии, мирно соседствовавшей с пивоварней.

Несколько дней спустя гражданин Мишони, подпоясавшийся трехцветным кушаком и водрузивший на голову шляпу с пером, вошел в Консьержери. За ним шел белокурый человек небольшого роста в красном колпаке, полосатых штанах и новенькой карманьоле элегантного серого цвета, носившего название «парижская грязь», которую украшали две розовые гвоздики. Это был шевалье де Ружвиль, готовый сыграть роль, о которой они заранее договорились с бароном. Сердце у него отчаянно билось.

Мишони тоже волновался.

— Самое главное — без проблем войти внутрь, — прошептал он, не скрывая своей тревоги. — Не говори ни слова, предоставь действовать мне.

Ружвиль покорно кивнул. Мужчины подошли к решетке, перегораживавшей узкий сводчатый проход, который соединял улицу и внутренний двор. Муниципалы, стоявшие на страже, отлично знали гражданина Мишони, который каждый день проверял Консьержери, как и остальные тюрьмы. Они даже не спросили у него пропуск, лишь прикоснувшись в знак приветствия пальцами к треуголкам. Однако их явно заинтересовал спутник инспектора, и Мишони поспешил его представить:

— Это гражданин Гус, мой помощник. Привыкайте к нему: вам придется частенько с ним встречаться — со мной или без меня. Я больше не могу! Тюрьмы переполнены, скоро в них не останется места для подозреваемых…

Один из муниципалов захохотал, потом смачно сплюнул.

— Почему бы тебе не замолвить об этом словечко гражданину Фукье-Тенвилю? Одно его слово, и тюрьмы опустеют, ты даже сможешь устроить себе каникулы. И чего их всех не волокут сразу на гильотину? Как говорит наш Папаша Дюшен, «революционная бритва» усталости не знает… — Он снова расхохотался, а Мишони ответил, что, к сожалению, все не так просто, как кажется.

Они прошли пост, и Ружвиль, вытащив из кармана платок, вытер выступивший на лбу пот. Он задыхался. Мишони, почувствовав состояние шевалье, ткнул его локтем в бок. — Эй, поосторожнее! Там тюремщик!

И действительно, из темноты выступил еще один человек. Главный инспектор тюрем снова представил своего помощника, они обменялись шутками, и тюремщик спросил:

— Ты начнешь, как всегда, с вдовы Капета? Мишони был отличным актером. Он скорчил недовольную гримасу:

— Придется! Только не думай, что это доставит мне большое удовольствие. Эта особа всегда чем-то недовольна!

— Черт побери, — усмехнулся тюремщик, — здесь ей не Трианон. Не так весело, но зато в такую жару намного прохладнее!

Продолжая говорить, он пошел впереди Мишони и Ружвиля по мрачному коридору, в который выходило множество дверей с зарешеченными окошками и тяжелыми средневековыми засовами. Перед последней дверью два жандарма играли в шашки на скамье, тут же стояла свеча, чтобы восполнить недостаток дневного света. Жандармы встали, приветствуя главного инспектора тюрем. Пока один из них рассказывал Мишони последние новости, Ружвиль изо всех сил пытался справиться с охватившими его чувствами.

Наконец жандарм распахнул дверь, и шевалье следом за Мишони вошел в полутемную камеру с низким потолком. Слабый свет проникал в зарешеченное окошко, расположенное под самым потолком. Кровать, кресло, стол со стоящим на нем распятием, туалетный столик и ширма, закрывающая угол камеры, — вот и вся обстановка. Несмотря на яркое августовское солнце, палящее на улице, здесь было сумрачно и прохладно.

В камере находились две женщины. Одна из них, молоденькая девушка, свежая и миловидная, стояла около туалетного столика. Это была Розали Ламорльер, племянница консьержа Ришара. Вторая женщина, вся в черном, сидела в кресле, сложив на коленях руки. Когда Ружвиль увидел ее, его сердце пропустило удар. Это была королева.

Мария-Антуанетта встала с покорной вежливостью, чтобы приветствовать мужчин, но с ней никто не поздоровался.

— Я, как всегда, пришел удостовериться, что ты ни в чем не нуждаешься, гражданка, — сказал Мишони. — И еще хочу представить тебе моего помощника, гражданина Гуса, который помогает мне справиться с моей тяжелой работой…

Ружвиль вдруг почувствовал, что не может говорить, и лишь рассеянно коснулся пальцами красного колпака. У шевалье сердце разрывалось на части. Он увидел совсем другую Марию-Антуанетту! Перед ним стояла тридцатисемилетняя женщина, состарившаяся раньше времени. Ее восковое лицо хранило отпечаток болезни, страданий, ежедневных оскорблений и печали от разлуки с детьми. Из-под батистового чепца с черными лентами на плечо спускалась вьющаяся прядь, но она была совершенно седой. Голубые глаза погасли и словно вылиняли от пролитых слез. И все же, будучи узницей, поверженная в прах, эта женщина сохраняла неподражаемое величие. Именно ее шевалье обожал и почитал с того самого дня, когда впервые после возвращения из Америки он склонился перед ней в глубоком поклоне. И сейчас для Ружвиля было тяжелее всего то, что он не может броситься перед ней на колени.

Мария-Антуанетта посмотрела на новое лицо, и ее взгляд немного оживился, скулы порозовели. На губах ее даже мелькнула слабая улыбка, и Ружвиль понял, что королева узнала того, кто спас ее 20 июня от разъяренной толпы.

Мишони тем временем неутомимо рассказывал жандарму по имени Жильбер о тяготах своей службы. Ружвиль воспользовался этим и, подойдя к королеве, протянул ей одну из гвоздик. Мария-Антуанетта подняла на него удивленный взгляд, она явно ничего не понимала. Тогда шевалье наклонился к ней и быстро прошептал:

— В этой гвоздике записка. Я вернусь в пятницу, — а потом добавил еще тише: — После нашего ухода потребуйте чего-нибудь.

После этого он вышел из камеры вместе с Мишони, который наконец закончил свою пламенную речь-жалобу. Главный инспектор тюрем захотел во что бы то ни стало показать своему помощнику Женский двор. Там их и нагнал Жильбер. Он сообщил, что вдова Капет хочет пожаловаться на качество пищи.

— То-то я удивился, что у нее сегодня не нашлось никаких жалоб, — проворчал Мишони. — Теперь придется выслушивать ее нытье…

Он выглядел таким недовольным, что гражданин Гус вызвался заменить его. Разумеется, Мишони согласился.

— Ладно, иди, только не позволяй ей тебя дурачить. Она хитрая бестия!

— Я вернусь через пять минут. Когда Ружвиль вошел в камеру, королева была одна, но их разговор и в самом деле продлился недолго.

— Ваша отвага меня пугает, — сказала Мария-Антуанетта, которая успела под прикрытием ширмы достать записку и прочитать ее. — Вы пишете, что придете еще раз в пятницу и принесете золото для подкупа стражников. Но есть ли в этом смысл?

— Безусловно, ваше величество! — воскликнул шевалье. — У меня есть деньги, есть сообщники, среди которых Мишони и Бац, и мы нашли верный способ вытащить вас отсюда.

— Моя жизнь мне не дорога, только участь моих детей имеет для меня значение.

— Мы освободим и их. Не отчаивайтесь, не теряйте надежды, ваше величество. Мы вас спасем…

Ружвилю не удалось больше ничего сказать. В камеру с ведром воды вошла гражданка Арель, которая вместе с Розали прислуживала королеве. Эта женщина явно не сочувствовала Марии-Антуанетте. Ружвиль это понял и вышел из камеры, не прощаясь, ворча при этом вполне в духе Мишони.

Покинув Консьержери, шевалье отправился в дом Русселя, где он жил вместе с Бацем и который служил своего рода штаб-квартирой. Он рассказал о своем визите, а потом крепко уснул, убаюканный надеждой. Но на следующий день, когда трое мужчин сидели за столом, прибежал Мишони. Главный инспектор тюрем выглядел очень встревоженным.

— Я только что оттуда, — выдохнул он, падая на стул. — Мы пропали…

— Что-то случилось? — нахмурившись, спросил де Бац, в его голосе слышалось раздражение.

— Да, и это происшествие может иметь весьма серьезные последствия. Сегодня утром жена надзирателя Ришара, которая носит еду королеве, в шутку решила проверить карманы жандарма Жильбера. Она не сомневалась, что найдет там любовные послания от его подружки. Не знаю, были ли они там, но эта женщина нашла в кармане Жильбера некий клочок бумаги, который она принесла мне, заявив, что он ей кажется подозрительным.

Мишони достал из кармана обрывок серой тонкой бумаги, который Ружвиль немедленно узнал.

— Странно, это та самая записка, которую я засунул в гвоздику…

Однако, развернув листок, шевалье заметил, что он во многих местах проколот булавкой.

— Смотри! — обратился он к де Бацу. — Кажется, это ответ…

Они стали рассматривать бумагу на свет и прочитали: «С меня не спускают глаз, я ни с кем не разговариваю. Полностью полагаюсь на вас, готова следовать за вами».

— Она согласна! — воскликнул Ружвиль и рухнул на колени, охваченный волнением. — Она согласна! Господи, я так боялся, что королева откажется, чтобы не расставаться с детьми и не оставлять их на милость разгневанных палачей!

— Я тоже рад, что она согласна, — заметил Мишони, — но это счастье, что жена Ришара ни в чем меня не подозревает. Если бы она принесла эту записку не мне, а Фукье-Тенвилю, мы бы пропали — и королева вместе с нами.

— Но ведь она этого не сделала! — раздраженно отрезал де Бац. — Так что незачем раньше времени впадать в панику. Скажи-ка мне, Мишони, а жандарм Жильбер пытался защитить свои карманы от любопытства этой женщины?

— Да, он защищался изо всех сил. — Отлично! Друзья мои, раз записка оказалась в его кармане и он хотел помешать жене надзирателя ею завладеть, это значит, что королеве удалось переманить его на свою сторону. Это прекрасная новость: Жильбер нам не помешает. Мишони кивнул:

— Ты прав: Я, кстати, всегда считал, что с Жильбером больших хлопот не будет. Я знаю, что он жалеет королеву. Он даже приносил ей цветы, и я почти уверен, что именно Жильбер пропустил к ней священника. Что же касается капрала Дюфрена, то он отличный мужик и вовсе не кровожадный.

— Подведем итоги, — заговорил де Бац. — Завтра я дам тебе золото, которое ты обещал ее величеству, и мы сразу же приступим к делу, потому что нам следует поторопиться. Самое позднее 2 сентября мы похитим королеву. Я обеспечу карету, которую пригоню во двор Консьержери. Со мной будут двое жандармов из числа наших друзей. В это время вы отправитесь к стражникам с приказом Коммуны о переводе королевы в Тампль. Кстати, при необходимости вы сможете воспользоваться найденной запиской. Она послужит свидетельством того, что заговор действительно существует, а королеву плохо охраняют в Консьержери. Ришарам это покажется совершенно нормальным.

— И куда мы повезем королеву потом?

— В замок Ливри, к госпоже де Жарже, а вернее, к ее отцу. Супруга шевалье после отъезда мужа живет в родительском замке вместе со своим зятем господином де Берни и дочерью, которая ждет ребенка. Оттуда мы отвезем королеву в Германию. У нее будут фальшивые документы, и я надеюсь, она доедет туда живой и невредимой!

— Ливри… — пробормотал Ружвиль. — Но ведь это была одна из остановок по пути в Варенн!

— Вы правы, но сейчас это самый короткий путь к свободе. И потом, никто не подумает, что Мария-Антуанетта решилась следовать этим роковым маршрутом.

На следующий день, в пятницу 30 августа, Мишони и Ружвиль снова появились в Консьержери. Шевалье принес в обширных карманах своего серого одеяния внушительную сумму в луидорах и ассигнациях.

К сожалению, на этот раз им не повезло: при королеве была гражданка Арель. Здоровье заключенной, подтачиваемое пережитыми страданиями и недостатком воздуха, ухудшалось с внушающей тревогу быстротой; когда мужчины вошли, королева лежала на кровати. При виде Ружвиля руки у нее затряслись, и она торопливо спрятала их под одеяло. Поскольку королева лежала в постели, тему для разговора найти оказалось нетрудно — здоровье заключенной. Чтобы дать возможность Ружвилю действовать, Мишони отвел гражданку Арель к окну, якобы желая поговорить с ней без свидетелей. Его широкая спина заслоняла от взгляда женщины королеву и шевалье.

— Кажется, вдова Капет собралась на тот свет? Каково твое мнение на этот счет, гражданка?

— Брось! — ответила Арель с неприятной улыбкой. — До эшафота она дотянет. Это все ее штучки — она притворяется, а на самом деле до могилы ей еще далеко.

— Будем надеяться, — громко расхохотался Мишони. — Было бы слишком грустно, если бы она преставилась здесь.

— Я пригляжу, чтобы она не протянула ноги, — поддержала его шутку гражданка Арель.

Тем временем Ружвиль наклонился к кровати и прошептал, пряча деньги под одеяло:

— Побег назначен на вечер понедельника. У вас будут силы?

— Я их найду.

— А ваша стража?

— Они на моей стороне. И Розали тоже…

— А эта женщина? — Руссель кивком указала на гражданку Арель.

— Нет. Она меня не любит и, кажется, желает моей смерти.

— Тогда не будем о ней говорить.

Суббота и воскресенье показались Ружвилю бесконечными, хотя он и провел их со своей возлюбленной Софи Дютийель. А для Марии-Антуанетты самым трудным днем стал понедельник, 2 сентября. Толстые стены тюрьмы хорошо защищали от жары, но днем в камере становилось очень душно. Воздух застаивался в Женском дворе, дышать было тяжело. Вечером раздался удар колокола, после которого заключенные должны были вернуться в свои камеры. Королеве прогулки не были разрешены, поэтому узницы, проходя мимо окна ее камеры, намеренно повышали голос, чтобы держать ее в курсе того, что происходило в тюрьме и в городе.

Когда большие башенные часы пробили одиннадцать, в тюрьме воцарилась тишина. Королева сидела в кресле, тревожно прислушиваясь. Наконец раздался стук колес экипажа, запряженного несколькими лошадьми. В коридоре послышались шаги, в окошке мелькнул свет, двери распахнулись, и в камеру вошли четверо — Мишони, Ружвиль, Жильбер и Дюфрен.

— Еще не спишь, гражданка? — спросил главный инспектор тюрем. — Тем лучше, потому что мы приехали за тобой!

— Куда вы собираетесь меня везти?

— В Тампль. Коммуна решила перевести тебя туда в интересах твоей же безопасности. Я должен тебя сопровождать.

— Так я увижу моих детей?

— На этот счет у меня приказа нет, — с непроницаемым лицом заявил Мишони. — Собирайся!

— Я готова. Розали пришлет мне мои вещи.

Девушка, вошедшая следом за мужчинами, накинула на плечи королеве накидку с капюшоном и со слезами на глазах поцеловала ей руку. Взволнованная Мария-Антуанетта обняла ее. В сопровождении Жильбера и Дюфрена она вышла из камеры. Впереди шел Мишони, замыкал процессию Ружвиль, терзаемый страхом.

У комнатушки надзирателя им пришлось подождать: Ришар должен был записать в журнал сведения о переводе заключенной. К счастью, он не видел ничего странного в том, что перевод из одной тюрьмы в другую происходит ночью. Стража уже собралась открыть ворота, когда вдруг раздался насмешливый голос:

— Я надеюсь, гражданин Мишони, что у тебя есть приказ Комитета общественного спасения о переводе вдовы Капет в Тампль?

Это была гражданка Арель. С недоброй улыбкой на лице она вышла из-за колонны, и Ружвиль почувствовал, как ледяная рука сжала ему сердце.

Однако Мишони перед лицом опасности не спасовал.

— Разумеется, приказ у меня есть, — начальственным тоном ответил он.

— Тогда покажи его!

— Я не захватил приказ с собой. Я его оставил в кабинете, и у нас нет времени ехать за ним! Ну вы там, поторапливайтесь!

Однако гражданка Арель не собиралась сдаваться. Бушующая в ней ненависть делала ее ясновидящей.

— Для всех, включая тебя самого, будет лучше, если ты заедешь к себе и все-таки привезешь этот приказ. — Она повернулась к стражникам и Ришару. — Вы представляете себе, чем это кончится для вас, если никакого приказа у гражданина Мишони нет и вдова Капет не попадет в Тампль? Вам так захотелось познакомиться с гильотиной?

— Это просто смешно! — возмутился Мишони. — Здесь все знают меня и не сомневаются в моем патриотизме и гражданской благонадежности. И ты, гражданка, должна понимать, что я могу заставить тебя дорого заплатить за такое оскорбление!

— Когда ты вернешься с бумагами, я немедленно извинюсь перед тобой. И кстати, о бумагах… Что стало с той запиской, которую гражданка Ришар нашла в кармане у жандарма Жильбера? Она у тебя?

— Разумеется, ведь гражданка Ришар передала ее мне…

Продолжая говорить, Мишони посмотрел на Ружвиля. Шевалье был бледен и едва держался на ногах. Главный инспектор тюрем обвел глазами остальных — они выглядели не лучшим образом. Мишони понял, что все потеряно. У них с Ружвилем даже не было оружия, а жандармы, несмотря на то, что им хорошо заплатили, были слишком напуганы, чтобы открыто перейти на сторону королевы. На улице ждал Бац с двумя своими людьми, но толщина стен не позволяла их окликнуть. А вот гражданка Арель могла заорать во весь голос, поднять на ноги стражу и взбудоражить весь квартал.

И все-таки, несмотря ни на что, Мишони был готов рискнуть. Ему помешала королева.

— Возможно, будет лучше, если вы привезете эти несчастные бумаги, — мягко сказала она. — Это немного задержит нас, но разве это так важно? Что касается меня, то я никуда не тороплюсь и предпочитаю подождать в моей камере.

Королева отвернулась, чтобы не видеть страдальческого выражения на лице Ружвиля, и в сопровождении дрожащих от страха жандармов пошла обратно в свою камеру.

Мишони демонстративно пожал плечами:

— Она права. Едем за приказом! На улице они присоединились к де Бацу, переодетому в форму солдата Национальной гвардии. Барону хватило одного взгляда, чтобы понять, что его план провалился. Ружвиль рухнул на сиденье кареты, содрогаясь от беззвучных рыданий, Мишони рассказал о том, что случилось.

— Какая глупость! — возмутился де Бац. — Ведь у тебя же был приказ Коммуны, который я тебе дал?

— Да, и если бы не эта ужасная женщина, его бы хватило. Надзирателю Ришару было все равно, кем подписан приказ.

— А что гражданка Арель там делала среди ночи? Насколько мне известно, она не живет в Консьержери, верно?

— Это просто загадка!

— Я ее разгадаю! А ты пока возвращайся к себе. Необходимо, чтобы ты сохранил свой пост, так что кричи везде, что тебя обманул гражданин Гус и что ты ни в чем не виноват. Ружвиля я спрячу. Ты даже можешь отнести пресловутый клочок бумаги со следами от иголки в революционный трибунал, но предварительно наколи там побольше дырок, чтобы ничего прочесть было нельзя. Что же касается приказа, который якобы остался дома, то его у тебя украли. Ты окажешься жертвой бесчестной махинации. А теперь нам надо расстаться.

Карета остановилась у моста через Сену. Де Бац вышел из кареты, приказал Русселю, одному из лжежандармов, сесть на козлы И отправляться вместе с Ружвилем домой, подбросив по дороге Мишони. Второй «жандарм» — Лагиш — сел верхом на запасную лошадь.

— А что будешь делать ты? — спросил он.

— Я вернусь обратно. — Де Бац указал на высокие башни Консьержери, вырисовывающиеся на ночном небе. — Я должен кое-что выяснить. Не волнуйся за меня.

— Может быть, мне пойти с тобой?

— А что делать с этой кавалерией? Нет, Лагиш, спасибо. Позаботься о себе. До скорой встречи!

Де Бац направился к Консьержери, повинуясь какому-то неясному чувству. С ним такое иногда случалось, и Жан уже знал, что если не прислушаться к этому чувству, то он об этом позже пожалеет. Он не сомневался, что, выполнив свою гнусную миссию, гражданка Арель не станет задерживаться в тюрьме. Де Бац хотел проследить за ней до ее дома. Он надеялся, что эта особа живет в месте достаточно глухом и темном, чтобы он мог без особого риска избавить от нее землю. Во всяком случае, королева хотя бы больше не увидит это ненавистное лицо!

Жан решил ждать столько, сколько понадобится, хоть до утра. Но уже спустя полчаса женщина в летнем платье и полосатой косынке на плечах вышла из Консьержери.

— Ты все еще здесь, гражданка Арель? — приветствовал ее один из часовых. — Тебе так здесь нравится, что ты работаешь и по ночам?

— У меня были дела. Спокойной ночи, гражданин Гра.

Де Бац думал, что она пойдет через мост, но женщина пересекла площадь и углубилась в лабиринт узких улочек, отделявших Дворец правосудия от собора Парижской Богоматери, превращенного в храм Разума. Место это было просто опасным, и де Бац удивился, что супруга полицейского может там жить. Но гражданка Арель шла не домой. Барон понял это, когда она остановилась у кабачка. Неяркий желтый свет лился из грязных окон, забранных решеткой, над низкой дверью висели три виноградные грозди. Жану стало ясно, что перед ним та самая «Виноградная лоза», о которой ему говорил Ленуар. Он советовал де Бацу никогда не входить в этот кабачок, потому что именно там агенты графа д'Антрэга и графа Прованского вербовали при необходимости головорезов. Неужели ему удастся убить одним ударом двух зайцев?

Спрятавшись в арке напротив, барон увидел, что гражданка Арель толкнула дверь, но не вошла, а осталась стоять на пороге, сделав кому-то знак. Через несколько минут на улицу вышел мужчина. Он был одет во все черное, единственным цветным пятном была огромная республиканская кокарда на круглой шляпе. Взяв женщину под руку, он отвел ее в сторону от кабачка. Удача была на стороне барона: они остановились почти рядом с ним.

— Ну, что? — спросил мужчина. — У тебя есть новости?

— И преотличные! Все произошло только что. Мишони и его помощник Гус попытались увезти Антуанетту под предлогом перевода в Тампль. Но я оказалась рядом! Я предвидела что-то подобное после той истории с запиской, найденной у Жильбера. А ты еще не хотел мне верить, когда я тебя предупреждала!

— Ты оказалась права. Что ж, держи. Ты это заработала… Довольно пухлый кошелек переместился из мужской руки в женскую. Гражданка Арель взвесила его на ладони, а человек в черном усмехнулся.

— Те, на кого мы работаем, люди щедрые, сама видишь. Но продолжай следить. Попытки могут повториться. Если Антуанетте удастся сбежать, австрияки сделают ее регентшей со всеми вытекающими из этого последствиями, а это никому не нужно.

— Не волнуйся. День, когда ей отрубят голову, станет самым счастливым в моей жизни. Ты же знаешь, как я ее ненавижу!

— Что она тебе сделала?

— Просто всегда у нее было все, а у меня — ничего!

— Что ж, предупреди меня, когда что-нибудь еще узнаешь. А я допью вино и отправлюсь домой.

Мужчина вернулся в кабачок. Гражданка Арель проводила его взглядом, негромко рассмеялась, подбросила кошелек в руке, а потом спрятала в корсаже, под косынкой. Она уже собралась вернуться к Дворцу правосудия, но тут Жан выскочил из-под арки и набросился на нее. Его стальные пальцы сомкнулись на шее женщины, она не успела даже вскрикнуть и упала на землю. Гражданка Арель была мертва.

Мгновение де Бац смотрел на нее, охваченный мрачным торжеством. Потом он за ноги оттащил ее поближе к «Виноградной лозе» и снова спрятался. Ему хотелось, чтобы тот мужчина увидел ее сразу, как только выйдет из кабачка.

Жану не пришлось долго ждать, сообщник гражданки Арель вышел минут через пять. Он вздрогнул, увидев труп, собрался бежать, но передумал. Словно повинуясь мысленному приказу барона, он посмотрел по сторонам, потом опустился на одно колено и стал обыскивать женщину, решив, очевидно, что деньгам не следует пропадать. В ту же секунду Бац бросился на него с криком: «Гвардия, на помощь!» Он отлично понимал, что в такой час мало шансов на появление солдат, но его громкий голос разогнал окрестных кошек и выманил на улицу нескольких посетителей «Виноградной лозы».

Мужчина был захвачен врасплох и упал под тяжестью тела де Баца, уже успев вытащить из корсажа кошелек. Он попытался встать, но Жан нанес ему еще один сокрушительный удар.

— Что происходит? — спросил владелец «Виноградной лозы», прибежавший на шум с фонарем. — Ты кто такой?

— Капрал Форже из секции Лепелетье. Я видел, как этот бандит задушил женщину, чтобы обокрасть ее. Смотри!

«Нападавший» выпустил из руки кошелек, и золотые монеты заблестели в пыли, зажигая странные огоньки в глазах кабатчика и вышедших следом за ним на улицу посетителей.

— И что, по-твоему, мы должны делать со всем этим?

— Ее отнесите в погреб, где похолоднее, я пришлю за ней солдат Национальной гвардии. Я вижу, что она женщина из народа, за нее надо отомстить.

— Национальная гвардия? — проворчал хозяин «Виноградной лозы». — Здесь ее не слишком любят. А этот человек — один из наших постоянных клиентов. Мне бы не хотелось…

— Но он убил эту женщину, я все видел своими глазами! Ладно уж, услуга за услугу. Оставь в кошельке только одну монету, а остальные возьми себе и поделись с этими добрыми людьми.

«Добрые люди» были больше похожи на разбойников с большой дороги, и при виде их физиономий любого бросило бы в дрожь, но такой разговор им пришелся по душе. Кроме того, услуга, оказанная капралу Форже, становилась чуть ли не свидетельством благонадежности, что для этих разбойников было достаточно важно в эти тяжелые времена, когда все только и говорили что о добропорядочности и добродетели.

— Иди за твоими товарищами, гражданин, мы ими займемся, — сказал кабатчик, хватая за шиворот «постоянного посетителя», вознамерившегося смыться. Потом он осветил фонарем лицо мертвой женщины. — Я ее не знаю, а ты?

— Может быть, сейчас посмотрим. — Де Бац наклонился к трупу. — Ну, конечно, я ее знаю! Я ее видел совсем недавно в Консьержери, она там следила за австриячкой. Ее муж Арель будет очень недоволен, да и Фукье-Тенвиль тоже.

Этими словами барон окончательно завоевал публику. Когда задержанного отвели в погреб и заперли там, золотые монеты уже исчезли.

— Мы тебя ждем, гражданин капрал, — объявил кабатчик. — Можешь нам верить — он от нас не убежит!

Спустя час сообщник гражданки Арель был арестован. Оказалось, что это Луи-Гийом Арман, тот самый человек, по доносу которого барона едва не арестовали в доме Русселя после возвращения из Лондона. Де Бац пожалел, что не знал этого раньше. Так легко было убить и его тоже! Но тогда бы капрал Форже не приобрел статус привилегированного лица в кабачке «Виноградная лоза», где работали агенты графа д'Антрэга и графа Прованского, рвущегося к престолу брата Людовика XVI…

Глава IXПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

Жану де Бацу суждено было еще не раз пожалеть о том, что он не убил Армана в ту ночь. Этот человек в тюрьме не засиделся. Он был знаком со всеми тюрьмами Парижа, потому что в каждой из них ему пришлось посидеть с тем или иным заключенным в роли «подсадной утки». Его услуги слишком высоко ценили в правительственных кругах. Арману очень быстро вернули свободу, которой он не преминул воспользоваться.

Между тем Мишони изо всех сил старался доказать, что лишь случайно оказался замешанным в этом скандале, и с потрясающим правдоподобием играл роль дурачка. Он «не желал брать на себя никакой ответственности за попытку гражданина Гуса освободить австриячку, поскольку никак не мог подозревать его в излишнем сочувствии к вдове Капет». Мишони знал, что может легко свалить всю вину на Ружвиля, потому что де Бац успел спрятать шевалье в заброшенных выработках на Монмартре. Тем не менее главному инспектору тюрем не поверили и препроводили его в тюрьму Форс.

Однако больше всех от неудавшейся попытки побега пострадала королева. Двух жандармов — Жильбера и Дюфрена — уволили, супругов Ришар отослали. Только молодой Розали Ламорльер разрешили оставаться на своем месте, но камеру стали обыскивать ежедневно и очень тщательно. У узницы отобрали два последних кольца, и даже рубашки ей теперь выдавали по одной. Жандармы отныне сидели прямо в ее камере и без всяких колебаний будили королеву среди ночи, чтобы обыскать ее постель. Заговор лишь усугубил ее и без того тяжелую участь.

Де Бац, чье имя не было даже упомянуто, отлично это понимал и глубоко страдал. Убийство гражданки Арель не облегчило его мук. Он все время корил себя за то, что не догадался устранить ее раньше. Если бы не эта женщина, горевшая злобой и ненавистью, королева уже была бы в безопасности по другую сторону границы! Мари, к которой он сразу же вернулся, стала свидетельницей бессонных ночей, когда Жан без устали ходил по кабинету или бродил по саду, словно ища между деревьями ответа на вопросы, которые мучили его.

Первые две ночи Мари даже не пыталась вмешиваться. Она уже переживала нечто подобное после казни короля и слишком любила Жана, чтобы не чувствовать его страданий. Она даже забыла о своих собственных тревогах. Но на третью ночь, услышав, как скрипнула высокая стеклянная дверь, Мари накинула легкий капот и вышла следом за Жаном в сад.

Барон сидел, на каменной скамье, поставленной с таким расчетом, чтобы сидящий мог любоваться цветущими розами. Однако де Бацу было не до роз. Он был настолько поглощен своими мрачными мыслями, что даже не услышал легких шагов Мари и не вздрогнул, когда рука молодой женщины коснулась его плеча. Естественным жестом он накрыл ладонью нежные пальчики.

— Ты не спишь?

— Как я могу уснуть, когда ты так мучаешься? Поверь мне, Жан, ты незаслуженно упрекаешь себя. Никого из вас не в чем упрекнуть. Ни Мишони, ни Ружвиля, который сейчас переживает настоящий ад. Ведь он страстно влюблен в королеву.

— Ангел мой, но это не меняет того факта, что мы не приняли необходимых мер предосторожности.

— Вы могли быть осторожнее в сотню, в тысячу раз, но это ничего бы не изменило. Все мы бессильны против Судьбы.

— А ты полагаешь, что участь королевы предрешена? Не отвечая на вопрос, Мари села на скамью рядом с любимым, и Жан обнял ее за плечи.

— Пока тебя не было, — заговорила она, — меня навещал Лагарп. Я его сама об этом попросила.

— Тебе захотелось послушать его стихи? Мне кажется, они не настолько хороши…

— Дело не в стихах. Лагарп никогда не рассказывал тебе о знаменитом ужине у принца де Бово в 1788 году?

— О том самом, на котором Казотт сделал свои странные предсказания? Да, Лагарп как-то говорил мне об этом, но дело было давно. Мне известно, что Казотт предсказал кровавую революцию. Но ты же знаешь, что Лагарп действует мне на нервы и я предпочитаю не вступать с ним в долгие беседы.

— А я его спросила об этом во время обеда с Шабо и попросила приехать, чтобы он мог рассказать мне обо всем подробнее. Так вот, ты должен знать, что Казотт предсказал смерть и короля, и королевы! Не мучай себя, Жан. Что бы ты ни делал, Мария-Антуанетта все равно умрет. Ты можешь только постараться сделать так, чтобы вместе с ней не умерли многие. Тебе известно об аресте Софи Дютийель?

— Подругу Ружвиля арестовали? Бедняжка, она же ни в чем не виновата! Ее единственное преступление в том, что она любит шевалье так же сильно, как он любит королеву.

— Так почему вместо того, чтобы предаваться печали, ты не попробуешь ее спасти? Хотя бы ее! — прошептала Мари и, не сумев справиться со слезами, всхлипнула.

Де Бац обнял ее, прижал к себе и начал целовать печальное, милое лицо.

— Мари, Мари! Прости меня! Ты, как всегда, права. Мне есть чем заняться вместо того, чтобы попусту лить слезы. Я постараюсь устроить ей побег. И потом, еще ребенок… Маленький король! Я должен спасти его и избавить страну от кровавых монстров и их ужасной диктатуры!

Молодая женщина не успела насладиться этим мгновением, а де Бац уже встал, увлекая ее за собой.

— Идем, — нежно прошептал он, — я знаю, только ты способна вернуть мне силы, а они мне еще понадобятся. Завтра я вернусь на поле боя! — Что ты намерен предпринять?

— Я хочу навестить кое-кого. А потом посмотрю, как обстоят дела с Шабо.

— Я хочу попросить тебя: забудь хотя бы на время об этом ужасном человеке. Ночь так прекрасна!

— Но не так прекрасна, как ты…

Позже, когда они, отдыхая, лежали рядом в ее спальне, Мари спросила:

— Раз ты не веришь предсказаниям Казотта, почему бы тебе не навестить Бонавентуру Гийона? Ведь его предсказания сбылись…

— Я ходил к нему, но его не оказалось дома. Ты же помнишь, он священник, и ему небезопасно оставаться в Париже. Мне говорили, что он внезапно исчез, словно испарился. Но ты не зря напомнила мне о нем. Я зайду к Ленуару. Возможно, он что-то знает.

Впервые за много лет отставной генерал-лейтенант полиции не знал, что произошло и куда исчез старый аббат. Впрочем, он и не пытался ничего выяснять: если Бонавентура Гийон решил тайно покинуть Париж, то не стоило оказывать ему медвежью услугу, разыскивая его всюду.

— Не последовать ли и вам его примеру? — со вздохом спросил Ленуар. — Вы должны уехать отсюда сами и увезти с собой Мари. Поезжайте на родину, в Арманьяк. Ваш отец еще жив?

— Я надеюсь… Я давно не получал от него известий.

— Разве вам не хочется его увидеть?

— Это было бы для меня огромной радостью, но вы же знаете, что я не принадлежу себе и не должен думать о собственном счастье. Мари тоже знает об этом…

— Я не сомневаюсь в том, что вы человек чести. Но вы должны понимать: Париж может стать для вас ловушкой. Пока еще ваше имя не прозвучало в связи с «заговором двух гвоздик», но оно фигурирует в весьма опасных для вас досье. Сам Робеспьер скоро начнет считать вас самым опасным врагом!

— Что ж, его ненависть ко мне вполне взаимна. В день его падения я стану самым счастливым человеком на свете.

— Постарайтесь не расстаться с жизнью раньше его! Я надеюсь, вы не станете больше пытаться спасти королеву? Ее участь решена.

— Но ее даже не судили!

— Процесс скоро состоится. Поверьте мне, все будет сделано очень быстро. Как только трибунал вынесет приговор, ее немедленно казнят. Вам не удастся ей помочь!

Де Бац насмешливо улыбнулся.

— Вы опасаетесь, как бы я не повторил то, что мне не удалось, когда короля везли на эшафот? Думаете, я собираюсь попытаться похитить королеву прямо в карете?

— Как вы наивны, мой дорогой друг! Неужели вы и в самом деле полагаете, что Марии-Антуанетте окажут ту же честь, что и ее супругу? Он был королем, несмотря ни на что, своего рода отцом нации. А она всего лишь «австриячка», которую все ненавидят. Ее не пощадят. Уверяю вас, королеву повезут в повозке, чтобы все могли ее видеть. Марии-Антуанетте придется пережить страшный позор, прежде чем она попадет на эшафот.

Улыбка исчезла с лица барона. В глазах появился мрачный блеск, которого всегда так боялась Мари.

— Тогда мне остается только одно. Я должен оказать ей последнюю услугу. Пуля в голову или в сердце на пороге тюрьмы — и она избежит этой участи!

— Я уверен, что у вас не дрогнет рука и глаза вас не подведут. Вы вполне можете решиться на эту авантюру, из которой вам не выбраться живым. Но вы должны жить, Жан де Бац! Ради вашего короля и ради сотен невинных, томящихся в тюрьмах. Если вы не хотите уехать, прошу вас, будьте осторожны! Игра, которую вы затеяли с Шабо, очень опасна. Этот человек трус, испорченный до мозга костей. Он выдаст всех и рас скажет обо всем, как только почувствует, что ему грозит гильотина.

— Неужели вы думаете, что я об этом не знаю? Но поверьте мне, «игра, которую мы затеяли» стоит свеч…

А тем временем вышеупомянутый Шабо переживал в некотором смысле сон наяву. Услуги, оказанные им, принесли ему деньги; он любил и был любим очаровательной девушкой. Когда он женится на ней — а это, несомненно, произойдет очень скоро, — то получит приданое в двести тысяч ливров. Эти деньги прибавятся к тем, что он уже «заработал», и сделают его богатым человеком! Кроме всего прочего, Фреи предложили ему поселиться в их особняке на улице Анжу, где, казалось, нашел приют мифологический рог изобилия. Шабо предложили занять апартаменты на третьем этаже, куда можно было попасть по широкой и красивой каменной лестнице. Апартаменты, разумеется, были обставлены — и как элегантно!

В прихожей Леопольдина позволила ему разместить памятные вещи — бюст Брута и гравюры с изображением могилы Марата и клятвы в Зале для игры в мяч. Здесь же расположилась специальная вешалка, на которую можно было повесить красный колпак. Большая гостиная с обитой шелковой камчатной тканью мебелью, напоминала скорее Трианон, чем Якобинский клуб. Между двумя серебряными канделябрами стояли, например, часы из белого и голубого мрамора с купидоном из севрского фарфора. Но больше всего Шабо нравилась спальня. Его восхищали шторы в желтую и белую полоску на белой подкладке из тафты и такое же покрывало на огромной кровати из позолоченного дерева. Четыре колонны поддерживали балдахин, украшенный перьями. Кроме кровати, здесь стояли два канапе, четыре кресла, два стула, туалетный столик из красного дерева и большое зеркало, чтобы в нем отражалась красота дорогой Польдины. На комоде — одному господу известно зачем — красовался бюст Цицерона. Пред полагалось, что он придется по вкусу хозяину квартиры, убежденному республиканцу…

Шабо был очарован такой предупредительностью. Заниматься любовью под пристальным взглядом человека, раскрывшего заговор Каталины, казалось ему верхом утонченности и хорошего вкуса. Для бывшего монаха это казалось куда более возбуждающим, чем распятие, некогда висевшее над его кроватью. Ему не терпелось обосноваться в этих апартаментах, этом любовном гнездышке, где его невеста будет наконец принадлежать ему. Короче говоря, Шабо торопил день свадьбы — тем более что Джуниус, источавший аромат добродетели, как другие источают аромат флорентийского ириса, до дня свадьбы собирался строго следить за тем, чтобы его будущий зять держал в узде свой бешеный темперамент и соблюдал приличия.

В августе и сентябре Шабо вел странную двойную жизнь. К прелестной Леопольдине он приходил вымытый, выбритый, надушенный и щегольски одетый. Правда, он не согласился расстаться с красным колпаком, но все же украсил его золотой кисточкой из любви к своей невесте. А в Якобинский клуб или на заседания Конвента Шабо являлся в рваных штанах, с голыми ногами, в старой карманьоле и засаленном колпаке, чтобы в яростных выступлениях обличать очередную жертву. Шабо пытался восстановить свою непорочность санкюлота: он боялся, что скоро все поймут, что от нее остались одни воспоминания.

Бывший монах даже несколько перегибал палку, что наводило многих на размышления, но он, к счастью, об этом не подозревал. Франция теперь представлялась Шабо огромным сундуком с сокровищами, из которого он мог черпать и черпать золото благодаря человеку по имени Жан де Бац, перед которым рушились все преграды.

Впрочем, многие депутаты Конвента начинали склоняться к мысли, что, удовлетворяя свои потребности вместе с потребностями Республики, Шабо поступает совершенно правильно. Среди таких был и Станислас Майяр, участник массовых убийств в сентябре 1792 года, бывший судебный исполнитель. Он учредил чрезвычайные трибуналы, призванные «судить», а потом отправлять на смерть несчастных, заполнивших тюрьмы после штурма Тюильри. Когда с этим было покончено, Майяр и его банда остались не у дел, им так и не удалось получить прибыльных мест. Правда, после массовых казней в сентябре тела растерзанных жертв принесли им неплохую прибыль, но с тех пор как Майяр и кое-кто из его людей поступили на службу в полицию, они едва сводили концы с концами.

Неожиданно свалившееся на его друга Шабо богатство заставило Майяра задуматься. Он задал Шабо напрашивавшиеся сами собой вопросы — получил должные ответы. Шабо дал приятелю понять, что его процветание связано не только с его будущими родственниками, братьями Фрей, но и с бароном де Бацем, который оставался, вне всякого сомнения, самым богатым человеком во Франции. Он так захватывающе рассказывал об очаровательном доме Мари Гранмезон в Шаронне, где он впервые встретил Польдину и познакомился с Бацем, что у Майяра от зависти застучало в висках.

Для неудачливого полицейского это стало откровением. Ему едва исполнилось тридцать, но его мучил туберкулез, и ему надоело влачить жалкое существование, выплевывая куски легких на мостовые Парижа. Майяр мечтал об уютном доме с садом, где он мог бы греться на солнце, отдыхая от «трудов праведных». Надо сказать, республиканские взгляды Майяра никогда не были особенно прочными. Его богом всегда оставалась выгода, и Майяр с радостью перерезал бы весь Конвент, Комитет общественного спасения и Комитет общественной безопасности ради сундука с симпатичными золотыми кругляшами с профилем короля-мученика, которые теперь попадали к нему все реже. Он попросил познакомить его с де Бацем, и Шабо согласился ему в этом помочь.

Они договорились встретиться в кафе «Корацца», куда барон по-прежнему заходил, чтобы выпить кофе или съесть мороженое в компании Питу, Делоне или Жюльена Тулузского. Благодаря Кортею, также постоянному посетителю кафе, кофе здесь был по-прежнему хорошим и ваниль — такой же душистой. А благодаря заботам Люлье свидетельство гражданской благонадежности барона всегда пребывало в полном порядке.

Де Бац не сразу согласился на эту встречу. Майяр, которого он видел в деле, внушал ему отвращение. Но когда плетется интрига такого масштаба, приходится отказаться от излишней щепетильности. Барон уже подкармливал некоторых полицейских и осведомителей, что могло пригодиться ему в будущем.

Когда Жан пришел в знаменитое кафе Пале-Рояля, его уже ждал Питу, на этот раз в гражданской одежде. Примостившись на краешке стола, он торопливо писал заметку для одной из подпольных газет. Питу вообще в последнее время довольно активно сотрудничал с печатными изданиями, потому что Бац предпочел отстранить его от «великого заговора». Барон относился к Анжу Питу с искренней симпатией, любил его как друга и не хотел, чтобы молодой человек пострадал. Питу был человеком действия, и де Бац считал, что он ему еще пригодится, когда придет время похищать из Тампля маленького короля. Барон объяснил другу, что финансовые махинации не для него, и Питу был вынужден с этим согласиться. Только он отчаянно скучал.

Разумеется, он навещал Лауру, и эти визиты приносили ему огромную радость. Молодая женщина всегда встречала его улыбкой и теплыми словами. Но Питу не решался заходить чаще — и не из-за Жуана. Просто Лаура почти никогда не бывала одна. Жюли Тальма и ее муж стали ее близкими друзьями. Навещал ее и Эллевью, который доверил ей тайну своей любви к Эмилии де Сартин и жаловался на постоянные стычки с ревнивой Клотильдой Мафлеруа, его официальной любовницей. И почти каждый день в доме на улице Монблан появлялся полковник Сван. Иногда он приводил с собой американских друзей, Рут и Джоэля Барлоу, а также губернатора Морриса, когда тот осмеливался покидать свое уютное убежище неподалеку от Мелена.

Питу понимал, что для бывшей маркизы де Понталек эти многочисленные знакомые являлись лучшим доказательством ее гражданской благонадежности и обеспечивали ей безопасность. Но это не мешало ему с грустью вспоминать о том времени, когда он и Мари Гранмезон были единственными друзьями мисс Лауры Адамс. Поэтому Питу писал поэмы, изливая на бумаге свою любовь, но никогда не показывал их Лауре. На сей раз де Бац лишь на мгновение остановился у столика своего друга.

— Я должен встретиться с людьми, которые вам не понравятся, — прошептал он.

— А вам они нравятся? — так же шепотом поинтересовался Питу.

— Когда вы их увидите, сами догадаетесь. Барон отошел и устроился в углу зала, чтобы не привлекать излишнего внимания посетителей. Шабо и Майяр пришли вместе в назначенное время, и у Питу округлились от удивления глаза, когда он их увидел. Ладно Шабо — журналист знал, какое место де Бац отводит ему в своих планах. Но этот мерзавец Майяр! Жестокий убийца, казнивший стольких невинных людей! В это невозможно было поверить.

Бац думал примерно так же, отвечая на приветствие Майяра и глядя, как тот садится напротив. Этот человек выглядел ужасно, а его костюм — черный, застегнутый на все пуговицы длинный сюртук и круглая шляпа — лишь усугублял нездоровую бледность лица с красными чахоточными пятнами на скулах. Майяр говорил негромко, голос его звучал глухо, но маленькие глазки не утратили живого блеска. Он уже успел оглядеть всех посетителей кафе и теперь с каким-то жадным вниманием рассматривал элегантный редингот де Баца из белого полотна, его изящные, ухоженные, но сильные руки, энергичное лицо с резкими чертами, карие глаза под прямыми черными бровями и губы, изогнувшиеся в непринужденной улыбке. От этого человека буквально исходил аромат денег, а этот запах Майяру нравился больше любого другого.

Шабо заговорил первым:

— Гражданин Бац, я привел к тебе отличного парня, который оказал Республике огромную услугу, но она не вознаградила его по достоинству.

— Я знаю о твоих заслугах, — обратился барон к Майяру, — и меня удивляет, что Республика поступает так неосмотрительно. Почему, гражданин Майяр, ты не получил пост, которого ты заслуживаешь? Чем ты занимаешься?

— Я всего лишь полицейская ищейка, — проворчал Майяр. — Гара при встрече узнает меня через раз.

— Это глупо! Чем я могу быть тебе полезен? К сожалению, я не чиновник высокого ранга, а всего лишь финансист, поэтому мне будет трудно добиться для тебя повышения в должности…

— Чиновники высокого ранга думают только о том, как бы набить свои собственные карманы. А мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь позаботился о моих.

Резкий приступ кашля не дал ему договорить. Майяр согнулся пополам. Бац тут же налил в стакан воды и протянул ему. Отдышавшись, Майяр выпил воду с жадностью чахоточного.

— Ты болен? — спросил барон.

— Как видишь. Лихорадка не оставляет меня. Мне бы хотелось лечиться, а не сидеть ночи напролет в засадах, утопая в грязи.

— Ну разве это справедливо? — возмутился Шабо. — Человек, который может быть так полезен…

— Конвенту — несомненно, но чем он может быть полезен мне?

— Если ты можешь заплатить, — неожиданно грубо сказал Майяр, — то увидишь, на что я способен. Я никому ничего не должен, все должны мне! Я бы с удовольствием перерезал всех этих мерзавцев, как…

Ему хватило ума не продолжать, но неумолимый Бац закончил за него:

— …как тех, что сидели в тюрьме Аббе?

— Почему бы и нет? Я всегда могу рассчитывать на моих ребят, на моих славных головорезов. Поверь мне, это сила, с которой стоит считаться. Лучше, чтобы они играли на твоей стороне, чем против тебя!

— Я в этом не сомневаюсь. — Бац почувствовал невысказанную угрозу. — Вполне возможно, что ты мне понадобишься в ближайшие дни. А пока, чтобы ты мог сходить к хорошему врачу…

Три золотые монеты оказались в руке полицейского так быстро и незаметно, что он даже не понял, как это получилось. Их блеск зажег странный огонь в его глазах, но Майяр не счел нужным поблагодарить, а только спросил:

— Где я смогу тебя найти?

— Нигде и всюду. Я сам найду тебя.

Сообразив, что разговор окончен, Майяр встал и пошел к выходу. Шабо последовал за ним, но на прощание сказал Бацу:

— Ты хорошо поступил, гражданин! И не пожалеешь об этом, вот увидишь. А мне пора отправляться по делам. Завтра я переезжаю к нашим друзьям! Да, чуть не забыл. Свадьба назначена на 14 октября, я на тебя рассчитываю…

И, не дожидаясь ответа, он легким шагом направился дверям. Эта походка появилась у него после знакомства с Леопольдиной. Де Бац немного подождал, потом пересел за столик к Питу и попросил принести ему кофе.

— Это был сон? — поинтересовался Анж. — Или вы и в самом деле заплатили этому негодяю? Только не говорите мне что вы наняли его на службу!

— Не волнуйтесь, я этого не сделал. Даже если бы он принес мне на серебряном блюде голову Робеспьера, я не смог бы так поступить. Этот человек внушает мне отвращение, но он очень болен, и я всего лишь подал ему милостыню.

— Очень уж неудачный объект вы выбрали для ваших благодеяний!

— Не стоит смотреть на это так мрачно. Я только нейтрализовал его. Майяр сейчас в таком состоянии, что его интересуют только деньги. Дав ему надежду, что он их получит, я заставляю его ничего не предпринимать против меня. Никто не зарежет курицу, несущую золотые яйца, а этот полицейский один хуже скопища гадюк. Но, друг мой, давайте поговорим о другом. Почему вас больше не видно в Шаронне? Мари волнуется и скучает. Я сейчас слишком часто оставляю ее одну.

— Я непременно ее навещу. Но позвольте и мне упрекнуть вас. У меня создалось впечатление, что я вам больше не нужен.

— Я просто не хочу вовлекать вас в операции, где вы ничем не смогли бы помочь, но уже давно были бы скомпрометированы. Скажем так… я берегу вас для более серьезного дела.

— Вы собираетесь снова попытаться спасти королеву?

— Нет, — сухо ответил барон, его лицо словно окаменело. — Я полагаю, что только господь может ее спасти. Ее величество слишком хорошо охраняют. Королеву окружает неприступная стена ненависти, а мы с вами должны остаться в живых.

— Что же вы в таком случае подразумеваете под «серьезным делом»?

— Неужели я должен вам объяснять? Я по-прежнему остаюсь подданным короля, Питу, и мой король жив!

— Но, кажется, не слишком счастлив… Я побывал в Тампле два дня назад, чтобы поболтать с товарищем, который там часто несет службу. Я видел мальчика. Он играл в саду под присмотром Симона. Мне показалось, что за ним хорошо ухаживают, он чистенький и здоровый…

— Жена Симона — добрая женщина. Говорят, что она его полюбила.

— Но воспитание Симона просто ужасно! Башмачник поклялся сделать из малыша истинного санкюлота и ничего для этого не жалеет. Симон его не бьет, но заставляет пить вино, учит неприличным песенкам, и мальчик, как говорят, слишком быстро это усваивает. Даже муниципалы иногда возмущаются…

— Что и говорить, перейти от госпожи Турзель к Симону — какая огромная дистанция! Но он всего лишь ребенок, а дети любят все новое. Симон, вероятно, объясняет ему, что именно так ведут себя настоящие мужчины, и мальчик подражает ему.

— Но всему есть границы, — грустно вздохнул Питу, — Мне рассказали, что как-то раз — королева еще жила в Тампле — маленький Людовик играл с Симоном в шашки и услышал на верхнем этаже шум, как будто там двигали мебель. Это его раздосадовало, и мальчик поинтересовался: «Разве этим шлюхам еще не отрубили головы?» Неужели ребенок, обожавший свою мать, может так измениться за несколько дней?! — Питу поднял глаза на барона, и де Бац увидел в них выражение ужаса.

— Я не знаю ответа на этот вопрос, Питу. Возможно, он как попугай повторяет новые слова, не понимая их смысла.

— Что касается ругательств, согласен. Но ведь должен же он знать, что такое гильотина! Ведь от него не скрывали, как умер его отец, не правда ли?

— На этот вопрос у меня тоже нет ответа. Но, может быть, страх и отчаяние сделали его умнее, чем мы думаем? Помните поговорку: «С волками жить — по-волчьи выть»? Мальчик мог просто найти способ защиты и усыпить недоверие врага. Но вы правы, Питу. Необходимо сделать так, чтобы это «воспитание» не затянулось надолго! Тем более стоит поскорей отучить его от привычки пить вино! — с холодной яростью добавил де Бац.

Отправляясь на встречу с де Бацем, Майяр не подозревал, что за ним следят. В тот самый момент, когда полицейский вышел из дома, с другой стороны к нему подошел Арман, решивший его навестить. Заметив, как торопливо, что было, весьма необычно для больного, его приятель идет по улице, Арман, недолго думая, отправился за ним следом. Он видел, как Майяр встретился с Шабо и они вместе направились к Пале-Роялю, потом вошли в кафе «Корацца» и сели за столик к человеку, которого Арман немедленно узнал. В знаменитом кафе было немного посетителей, и шпик не мог войти следом за Майяром: его бы непременно заметили. Поэтому ему пришлось наблюдать за происходящим через стекло. Но Арман понял, что бывшего судебного исполнителя купили, и сообразил, в чем причина произошедшей с Шабо перемены.

Когда разговор закончился, Арман не пошел следом за Шабо и Майяром — он знал, где они живут, и добраться до них не составляло никакого труда. Но вот барон… Арестовать его не представлялось возможным: у Армана не было ордера на арест. Если такой ордер и выдавали после неудачной попытки освобождения Капета, то теперь его уже уничтожили. Арману понадобилась бы помощь, а среди посетителей кафе «Корацца» он вряд ли нашел бы помощников. Следовательно, необходимо было выяснить, где скрывается заговорщик.

Арман видел, как барон встал, бросил на столик несколько ассигнаций, уходя, пожал кое-кому руку и наконец вышел на улицу. Однако, к разочарованию Армана, далеко он не ушел. Открыв дверь соседнего подъезда, де Бац стал подниматься по лестнице, ведущей в один из игорных салонов, которых в Пале-Рояле было так же много, как и публичных домов. Самый знаменитый из них и самый элегантный, принадлежавший Окану и дамам де Сент-Амарант, больше не существовал, зато в других от посетителей не было отбоя круглые сутки. Правда, теперь вокруг столов для игры в «фараон» толпились люди, от которых пахло дешевым вином, табачным дымом и потом, а не ирисом, розой или вербеной. Войдя в салон вслед за бароном, Арман увидел, что тот подошел к рулетке, сделал ставку. Сам того не желая, шпик с волнением следил за костяным шариком. Номер, на который поставил де Бац, выиграл, но выигрыш почему-то остался на столе. Когда Арман поднял глаза, барона в зале уже не было. Он исчез так внезапно, что этого никто не заметил: игроки интересовались лишь тем, что происходило на столах. ,

Арман искал его, но напрасно. Нигде не было и следа человека в белом рединготе. Разъяренный, озадаченный, он отправился к Робеспьеру и все рассказал о подлом поведении Майяра. В тот же вечер полицейский предстал перед Неподкупным.

На следующий день Питу ужинал у Кортея, как это случалось нередко, когда журналист не стоял в карауле. Еще во время подготовки побега Людовика XVI между ним и Кортеем завязалась дружба, которая с тех пор только окрепла. Они оба были убежденными роялистами и преданными сторонниками Жана де Баца. Мужчины стали почти братьями, и в это тяжелое время, когда барон отстранил Анжа от дел, а безответная любовь к Лауре терзала ему сердце, журналист находил утешение в уравновешенности, оптимизме и душевном тепле, которые излучал военный руководитель секции Лепелетье.

Жена Кортея умерла вскоре после рождения дочери, и им подавала Мари-Роза, крепкая пятидесятилетняя женщина, которая присматривала за девочкой. Несмотря на трудности с продуктами, ужин был отменным. Питу особенно понравился десерт — бланманже с сухим хрустящим печеньем — и отличная мальвазия, несколько бутылок которой еще сохранились в погребе. Пробило одиннадцать, когда на улице раздался топот. множества ног. В дверь постучали эфесом сабли.

— Господь милосердный! — Мари-Роза, присутствовавшая при дегустации ее кулинарного шедевра, перекрестилась. — Это что еще такое?!

— Сейчас мы все выясним.

Кортей отбросил в сторону салфетку и торопливо подошел к окну. Оно оставалось открытым, потому что ночь выдалась очень теплой, несмотря на конец сентября. Хозяин дома выглянул на улицу и сразу же узнал стучавшего.

— Это ты, гражданин Вернь? Чего тебе надо?

Тот поднял голову к освещенному окну и злорадно улыбнулся, размахивая бумагой.

— Я пришел с обыском, гражданин. У меня ордер Комитета общественной безопасности!

— Обыск? Мои собственные люди будут обыскивать мой дом? — рявкнул Кортей.

Верня он не любил. Этот человек был когда-то судебным исполнителем, как и Майяр, и тоже участвовал в массовых сентябрьских убийствах. Теперь он выполнял в секции функции политического комиссара — как и его коллега Лафосс, чья лисья физиономия появилась в квадрате света, падавшего из окна. Кортей знал, что эти двое ненавидят его и завидуют ему. К несчастью, после неудачной попытки побега Марии-Антуанетты Кортею пришлось удалить преданных ему людей, на которых могла пасть тень подозрения. Разумеется, в секции оставались те, кто относился к нему хорошо, но в этот вечер их не оказалось на службе.

— Именно так, они будут обыскивать твой дом, — ухмыльнулся Вернь. — Ты обвиняешься в том, что прячешь опасного заговорщика, которого зовут барон Бац. Так ты нам откроешь или нам придется ломать дверь?

— Я иду! — крикнул Кортей, закрыл окно и вернулся к Питу. — Не нужно, чтобы тебя видели здесь. Это опасно. Мари-Роза выведет тебя через другую дверь, а я пойду встречать незваных гостей.

— Ты слышал? Они ищут Баца. Предупреди его, если знаешь, где он.

— Я постараюсь найти барона.

Дом Кортея стоял на углу, к нему примыкал магазин и небольшой пансион для престарелых. Именно через него и можно было выйти на другую улицу. Взяв свечу, Мари-Роза подтолкнула Питу к лестнице, и он не стал медлить.

Питу помнил, что, когда накануне они с бароном прощались в кафе «Корацца», тот сказал, что собирается «отдохнуть душой» в Шаронне. Но Питу не хотел уходить до того, как кончится обыск в доме Кортея. Оказавшись на улице, он вернулся окольным путем к дому и спрятался в чужом парадном, откуда было все отлично видно.

Через некоторое время у него не осталось никаких сомнений в том, что дом обыскивают очень тщательно. Солдаты Национальной гвардии и политические комиссары суетились под насмешливым взглядом хозяина, которого Питу видел в окне. Кортей невозмутимо курил трубку, следя за тщетными попытками найти то, чего не было. Все происходящее сопровождалось громкими причитаниями Мари-Розы, которые привлекли внимание соседей. Вскоре у дверей дома собралась толпа, и это позволило Питу подойти поближе. Призывая весь квартал в свидетели, Мари-Роза спустилась вниз и присоединилась к соседкам. Она с возмущением рассказывала, что вояки из секции, помешали ее хозяину ужинать.

— Я как раз приготовила бланманже, которое он так любит, а они пришли и все перевернули вверх дном. Мне теперь неделю придется расставлять все по местам! А сколько всего перебили! И все ради чего?

Люди Лафосса и Верня разбудили обитателей пансиона, перевернули все матрасы, заглянули во все шкафы и под кровати, но так ничего и не нашли. Кортея в сопровождении четырех человек отправили в секцию для допроса, но Мари-Розу оставили в покое: ее окружили соседки и не давали солдатам к ней подойти. Не обращая внимания на горстку любопытных, комиссары стали совещаться прямо на улице.

— Да будь она проклята! — рявкнул Вернь. — Нам нужен Бац, а не эта фурия!

— Так его здесь нет, — заметил Лафосс. — И что нам теперь делать?

— Придется прогуляться. Гражданин Майяр говорил о загородном доме его подружки, актрисы Гранмезон.

— Идти в деревню? — простонал один из солдат, у которого, видимо, болели ноги. — Но куда?

— В Шаронну… Это недалеко.

— Да неужели? А тебе известно, который час?

— Для отважных солдат время не имеет значения! Прекрати, Лоньон! Или ты идешь вместе со всеми, или я сообщу в секцию, что ты заодно с заговорщиками!

Угроза прозвучала недвусмысленно, и Лоньон, видимо, сразу постарался забыть о своих больных ногах. Но Питу уже не слушал — он со всех ног бросился бежать. Нужно было во что бы то ни стало добраться до дома Мари раньше солдат, и у него имелось преимущество перед ними: он был молод, горяч и не в первый раз проделывал этот путь.

Питу казалось, что у него выросли крылья — тревога и узы дружбы гнали его вперед. Через полтора часа он уже звонил в колокол у ворот Мари.

Все вокруг дышало покоем, нигде не горел свет. Ему пришлось повторить условный сигнал трижды, прежде чем раздался заспанный голос Бире-Тиссо:

— Кто там?

— Это я, Питу! Открывай, и поживее!

Зазвенели ключи, звякнули засовы, но ворота приоткрылись, и Питу проворно проскользнул в узкую щель. — Он здесь?

— Барон? Разумеется! Он спит, но лег совсем недавно… К нему приехали друзья, они вместе ужинали.

— Немедленно разбудить всех! Сюда направляется отряд секции Лепелетье, чтобы обыскать дом. О бароне я позабочусь сам.

Де Бац встретил приятеля наверху лестницы, завернувшись в уютный халат. Рядом стояла Мари, прислонившись к его плечу.

В нескольких словах Анж Питу рассказал о том, что случилось.

— Вы этим обязаны вашему новому другу Майяру! — с ненавистью заключил он. — Вы все должны бежать, и как можно скорее!

— Нет, — твердо сказала Мари и вышла вперед. — Жан действительно должен скрыться, а у меня для этого нет никаких причин. Как раз напротив, я должна остаться! Эти люди собираются обыскать мой дом? Ради бога, на здоровье. Уж я найду что им сказать…

— Мари, это безумие! — запротестовал де Бац и обнял ее. — Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя одну?

— Вот как? Но мне не привыкать оставаться одной, — упрекнула она его с улыбкой. — Кстати, почему, хотела бы я знать, вы говорите мне «ты» в присутствии посторонних? У вас нет выбора, барон, мне нечего бояться: мои бумаги в порядке, у меня есть свидетельство гражданской благонадежности, составленное по всей форме. Вы должны только уничтожить все следы вашего присутствия в доме. Заберите одежду, бумаги, все, что может вызвать подозрение. А потом мы все ляжем спать, — добавила она, обращаясь к гостям, которые подошли к ним. Это были маркиз де Лагиш, Сартиж и старый актер Мариньян, к которому Мари питала искреннюю симпатию и который жил у нее уже несколько дней.

— Вы хотите, чтобы их всех арестовали? — возмутился де Бац.

Ему ответил маркиз де Лагиш:

— Мари права. У нас нет времени, чтобы привести дом в порядок таким образом, чтобы ничто не выдавало нашего недавнего присутствия. Правда, мы с Сартижем живем сейчас под вымышленными именами, но наши фальшивые документы отлично сделаны. Поскорее беги отсюда, мой дорогой Бац. А мы разойдемся по нашим комнатам, погасим свечи и станем ждать. Я надеюсь хорошо сыграть свою роль, — с улыбкой закончил маркиз.

Де Бац обвел взглядом решительные лица своих гостей и слуг, которые стояли здесь же. Все они были преисполнены отваги.

— Надо торопиться! — вмешался Питу. — Они скоро будут здесь. Я помогу нашему другу собрать вещи. Главное — позаботиться о бумагах, которые не должны попасть в руки врага.

Но барон не слушал его. Он подошел к Мари и обнял ее:

— Идем со мной, ангел мой! Я не могу смириться с мыслью, что ты подвергаешь себя бессмысленному риску. Мне бы так хотелось остаться рядом с тобой…

— А я этого не желаю! Подумайте о… обо всех тех, кто нуждается в вас! И потом, мне нечего бояться.

Мари поднялась наверх в сопровождении Питу. Анж сложил в кожаный мешок вещи Баца, которых, впрочем, оказалось совсем немного, а Жан тем временем освобождал свой кабинет, собирая деньги и бумаги. Последних тоже было немного: барон отлично знал, что ни один дом во Франции теперь не может считаться надежным убежищем. В любую минуту могут явиться представители Коммуны и обыскать его. Уже давно он перенес самые важные документы в тайный погреб — туда, где стоял станок для печатания ассигнаций. Барон был уверен, что там до них никто не доберется.

В доме не светилось ни одно окно, когда барон и Питу проходили через сад и перелезли через стену, отделяющую имение от парка замка Баньоле, бывшей резиденции герцога Орлеанского. Заброшенный парк медленно дичал, и мужчинам не составило труда скрыться в зарослях.

В это время Вернь, Лафосс и их люди, злые и уставшие, добрались наконец до деревни. В Шаронне они разбудили мэра, Жана Пипреля, и главу местного поста Национальной гвардии, чтобы совершенно легально обыскать поместье опасного заговорщика. Мэр хорошо знал Мари Гранмезон и начал с того, что послал куда подальше незваных ночных гостей. Но те заявили, что действуют по приказу Комитета общественной безопасности, и Пипрель не решился с ними спорить. Он послал за Жаном Панье, который командовал солдатами Национальной гвардии, и они все вместе отправились к дому гражданки Гранмезон.

Мари великолепно справилась со своей ролью. Когда солдаты вошли во двор, она появилась на пороге в батистовом пеньюаре, украшенном кружевами и бледно-голубыми лентами, и сложила руки на груди. Мари отлично изобразила женщину, поднятую с постели среди ночи. Она была так красива и грациозна, что Вернь и Лафосс машинально поклонились ей.

— Мы не тебя ищем, гражданка Гранмезон, — насколько мог вежливо сказал Вернь. — Нам нужен барон де Бац. Все знают, что он твой любовник…

— Не стану с вами спорить, но его здесь нет.

— Ты одна в доме?

— Со мной слуги и несколько друзей. Они ужинали у меня и остались ночевать. Вот и они. — Мари указала на троих мужчин, тоже вышедших на крыльцо.

— А Баца здесь нет?

— Я не видела его уже недели две. — Это мы сейчас проверим! Эй, вы, обыщите-ка этот дом! А мы пока допросим тебя, твоих слуг и твоих друзей.

Обыск и допрос длились несколько часов. Особняк обыскали от подвала до чердака, солдаты прочесали сад, а тем временем Вернь, усевшись за стол в беседке-ротонде, с которого еще не убрали после ужина, допрашивал по очереди слуг и друзей Мари, не забывая поглощать остатки пирога, шедевра повара Ролле.

Мари допрашивал Лафосс, усадив молодую женщину в углу гостиной. Ей казалось, что он поддается ее чарам, но, будучи не слишком большого ума, этот человек только и мог, что повторять на все лады один и тот же вопрос: «Где Бац?» Лафосс лишь менял интонацию, переходя от угрожающего тона к доброжелательному и обещая, что ее немедленно оставят в покое, если она скажет, где он скрывается. Но молодая женщина, в нежном голосе которой не было ни малейшего признака нетерпения или усталости, снова и снова отвечала ему, что она этого не знает. И это было правдой, хотя Мари и подозревала, что Жан может скрываться в Венсеннском лесу, ожидая, пока откроют ворота и он сможет попасть в город.

Наконец в гостиную вошел Вернь.

— Мы забираем всех! — рявкнул он. — Иди оденься, гражданка.

Мари повиновалась, не протестуя; она даже вздохнула с облегчением, когда увидела, что обыск не причинил слишком много вреда.

Поднявшись к себе, Мари надела светло-серое шерстяное платье под цвет глаз, отделанное черным бархатом, манжетами из белого муслина, не забыв про обязательную косынку. На всякий случай она положила в кожаный мешочек немного белья, щетку для волос и пачку ассигнаций. Она знала, что в тюрьмах за все надо платить, и понимала, что деньги понадобятся ей самой — или Маргарите и Николь. Что-то подсказывало ей, что она не скоро вновь увидит свой милый дом. Если вообще ей удастся сюда когда-нибудь вернуться…

Во двор Мари вышла твердым шагом. Боль, так долго терзавшая ее сердце, сменилась решимостью защитить Жана во что бы то ни стало. Никогда еще она не любила его такой сильной и чистой любовью, как сейчас, когда ей казалось, что Жан потерян для нее навсегда…

Когда мадемуазель Гранмезон появилась во дворе, где уже ждал ее собственный экипаж, ей пришлось пройти сквозь группу солдат. Мэр отважно вышел вперед и помог ей сесть в кабриолет.

— Я надеюсь, что мы скоро увидим тебя, гражданка, — сказал он. — Ты всегда была такой щедрой к местным жителям…

— Благодарю! Постарайся присмотреть за моим домом, гражданин Пипрель.

Для остальных задержанных пригнали повозку, и маленький отряд двинулся в путь. Мари даже не обернулась, чтобы еще раз взглянуть на дом, где она создала свой маленький рай…

В секции. Лепелетье молодая женщина увидела Майяра, который со свирепым видом, как во времена страшного кровавого сентября, мерил шагами зал. Он уже потерял терпение, потому что ему два часа подряд твердили, что вот-вот привезут барона. Майяр не смог скрыть разочарования, когда не увидел среди вошедших де Баца. За это поплатился Лагиш, которого он сразу же приказал отправить в тюрьму Форс. Всем остальным позволили вернуться в Шаронну к большому облегчению Мари — она была счастлива сознанием того, что ее люди не попадут за решетку.

А ее снова начали допрашивать. Майяр, переживший у Робеспьера весьма неприятные Минуты, словно сорвался с цепи. Неподкупный предъявил ему ультиматум: либо Майяр доставит к нему человека, которому собирался продаться, либо ему придется самому познакомиться с тюрьмами, которые он с такой легкостью в свое время освобождал от заключенных.

Майяр осыпал Мари оскорблениями и угрозами, но не осмелился поднять на нее руку. В конце концов он заявил:

— У тебя есть квартира в доме номер 7 по улице Менар. Отдай мне ключи! — Я давно уже там не живу. И я не хочу, чтобы ее осматривали без меня и нашли то, чего там никогда не было. Я требую, чтобы обыск проводили в моем присутствии!

Майяру очень хотелось надавать ей оплеух и вырвать силой то, что он требовал, но в секции Лепелетье было очень сильно влияние Кортея. Ему дали понять, что гражданка Гранмезон — актриса, любимая публикой, а не аристократка и что лучше будет отвезти ее на улицу Менар и при ней осмотреть дом.

Оказавшись снова на улице Менар, Мари с волнением вглядывалась в предметы, ставшие свидетелями первых дней их с Жаном любви. Ей было тяжело смотреть, как всех этих дорогих вещей касаются чужие руки…

Разумеется, в ее квартире ничего не нашли. В протоколе появилась запись: «Ничего подозрительного в доме гражданки Гранмезон обнаружено не было». По справедливости Мари следовало отпустить, но Майяр был слишком разочарован, чтобы позволить ей ускользнуть. Он решил, что, если отправить эту очаровательную женщину в тюрьму, это мигом заставит ее любовника вылезти из той дыры, где он скрывается.

Уверенный в поддержке Робеспьера, Майяр пренебрег протестами Комитета секции. Мари Гранмезон отвезли в тюрьму Сент-Пелажи.

Глава XУБЕЖИЩЕ

Вечером того же дня, не подозревая о том, что Мари попала в тюрьму, Лаура поддалась на уговоры Жюли Тальма и поехала с ней в театр. Это было 1 октября 1793 года, или 10 вандемьера II года, как уже говорили некоторые. Новый республиканский календарь должен был заменить старый через четыре дня, осложнив жизнь людям разумным, а неразумным и того более.

Лаура приняла приглашение, чтобы доставить удовольствие подруге. После того как были арестованы их друзья-жирондисты, Тальма изо всех сил старался продемонстрировать свою лояльность новому режиму. Поговаривали — правда, шепотом, — что он ради собственного благополучия донес на соперников-актеров из пригорода Сен-Жермен. Но люди ошибались. Актеров действительно арестовали в ночь с 3 на 4 сентября и препроводили в тюрьму, предъявив обвинения в неблагонадежности, переписке с заграницей и преданности старому традиционному театру, но Тальма тут был совершенно ни при чем. Член Комитета общественного спасения Барер давно добивался закрытия «Театра Нации», бывшей «Комеди Франсез», который еще называли «домом Мольера», и актеров арестовали по его доносу.

Опасаясь за собственную жизнь и судьбу близких, Тальма не спешил опровергать слухи. Но пытаясь сохранить свое доброе имя и хоть как-то обеспечить себе будущее, он иногда появлялся на публике с людьми, не имевшими ничего общего с буйными санкюлотами, каждый вечер заполнявшими ряды его театра. Американская колония, находившаяся под покровительством Конвента, стала для него якорем спасения. Тальма упросил жену привести на спектакль хотя бы один раз полковника Свана, преданного поклонника Лауры, и его друзей Рут и Джоэля Барлоу. В определенной степени их можно было назвать «светскими людьми».

Лаура уже много лет не бывала в театре. В день ее свадьбы с маркизом де Понталеком, состоявшейся в Версале, ей оказали большую честь и вместе с супругом пригласили в театр королевы в Трианоне. Играли «Женитьбу Фигаро» специально для королевской семьи и придворных. Лаура сохранила воспоминание об утонченной симфонии синего и. золотого, на фоне которой пышными букетами выглядели роскошные платья дам, украшенных изумительными драгоценностями, и великолепные костюмы мужчин. Все тогда дышало роскошью, юностью, блеском.

Зал «Театра Республики», по-прежнему прекрасный, выглядел теперь совсем иначе. Везде было не убрано, публика щеголяла красными колпаками и передниками, а не шляпами с пышными перьями и парчовыми платьями. Дирекции даже пришлось вывесить объявление, появление которого два-три года назад было бы немыслимым: «Граждане, просим вас снимать колпаки и не оставлять объедки в ложах». После каждого представления уборщикам приходилось несколько часов орудовать метлой и тряпками.

Тальма искренне сомневался, что спектакль понравится людям, которых пригласила его жена, и надеялся только на их снисходительность. В этот вечер играли новую пьесу «Короли на Страшном суде», вышедшую из-под угодливого пера некоего Сильвэна Марешаля. Автор сам признавался, что пьеса его — сущий кошмар, но в театр теперь ходила самая грубая публика, подонки общества, и именно они «заказывали музыку» и платили за билеты. Разумеется, по сниженному тарифу! Эти люди требовали пьес, которые нравились им, с участием полюбившихся народу актеров. Тальма входил в это число, а Давид создавал костюмы, даря зрителям именно то зрелище, которого они требовали.

Давид тоже присутствовал на спектакле. Он сидел в ложе с двумя красивыми девушками, демонстрировал публике умопомрачительный желтый редингот и вел себя как восточный паша в гареме. Лауре этот человек никогда не нравился, и она досадливо поморщилась, обнаружив, что их отделяет от художника всего одна ложа. Она боялась, что он опять станет приставать к ней с просьбами позировать ему и ей снова придется отказываться со всей возможной любезностью. Давид был великим художником, но при этом отъявленным мерзавцем и негодяем.

Тальма беспокоился не зря. Спектакль «Короли на Страшном суде» был настолько тривиальным и убогим, что даже не заслуживал звания театрального зрелища. Декорации представляли собой остров, населенный дикарями, куда отважные французские санкюлоты привозили всех королей Европы, закованных в цепи. Первым на остров попадал папа римский, за ним следовали король Испании с огромным картонным носом, толстый король Англии, король Пруссии, король Неаполитанский, король Польши и, наконец, Екатерина Великая, императрица всея Руси. Повинуясь какой-то странной идее, санкюлоты хотели повесить их всех именно на этом острове. Ожидая смерти, короли голодали и умоляли накормить их. Тогда главарь бросал им кусок хлеба, на который монархи набрасывались, как стая голодных собак.

Спектакль, довольно короткий, заканчивался всеобщей потасовкой, в которой король Испании терял свой нос, папа римский швырял тиару в голову Екатерине Великой, а та, в свою очередь, лупила его скипетром. Всеобщему безумству положила конец сама природа — началось извержение вулкана, и лава поглотила все персонажи под яростные аплодисменты толпы. Зрители требовали исполнения на бис некоторых отрывков.

В ложе Жюли Тальма все оцепенели.

— Надо аплодировать! — прошептала она. — Давид на нас смотрит…

— Я должна аплодировать этому позору? — воскликнула Лаура, покрасневшая от гнева и стыда.

— Но это необходимо! Смотрите: на сцену вышел сам автор…

Джоэль Барлоу пожал плечами.

— Всегда можно наградить аплодисментами участников боксерского поединка. Этап явно удался, хотя правила маркиза Квинсбери не соблюдались.

Он встал и начал хлопать в ладоши. К нему присоединился полковник Сван, успевший шепнуть Лауре:

— Если не можете аплодировать, сделайте вид, что вам дурно! Здесь достаточно душно…

Мысль показалась Лауре удачной, и она изобразила обморок весьма убедительно, упав на обшитую плюшем банкетку. Рут Барлоу, разбуженная громом аплодисментов — она ничего не понимала в происходящем, и монотонные стихи принесли ей благодатный сон, — поспешила дать Лауре нюхательную соль.

Молодая женщина сделала вид, что приходит в себя, и, открыв глаза, увидела протянутую руку. Давид, появившийся в ложе еще до окончания оваций, поспешил помочь ей встать.

— Я полагаю, эта пьеса слишком груба для дамы, — не скрывая иронии, заметил он. — Но мне всегда казалось, что дочери свободной Америки не так чувствительны. Автор должен быть счастлив!

— И напрасно, — парировала Лаура. — Он здесь совершенно ни при чем. Это все жара…

— В таком случае приглашаю всех поесть мороженого в кафе «Корацца». Это освежает.

— Но нас ждет еще одна пьеса, — запротестовала Жюли, заглядывая в программу.

— Я буду очень удивлен, если ее сыграют, — ответил художник. — Вы только послушайте! Зрители в таком восторге, что просят повторить «Страшный суд».

— Тогда я голосую за мороженое! — воскликнул Джеймс Сван, беря Лауру за руку. — Слишком много хорошего тоже вредно. Вы пойдете с нами, миссис Тальма? Антракт, очевидно, затянется, если придется восстанавливать декорации для начала спектакля… А потом я отвезу мисс Адамс домой.

— В кафе мисс Адамс пригласил я, так что позвольте мне сопровождать ее, — вмешался Давид.

Лауре пришлось принять его руку, и все отправились в знаменитое итальянское кафе. По дороге Давид наклонился к своей очаровательной спутнице:

— Будьте откровенны, ведь вы упали в обморок не из-за нахлынувших чувств, не правда ли? У вас есть вкус, вам не могла понравиться такая глупость.

— Если вы такого мнения о пьесе, зачем же вы создавали для нее костюмы? Кстати, они просто великолепны.

— Дорогая моя, римский плебс требовал для развлечение крови и смерти на арене цирка. Наша публика ничуть не лучше. Ей следует дать то, о чем она просит.

— Так вот почему гильотина работает почти каждый день?

— Это совершенно разные вещи! — сухо ответил художник. — На эшафоте не играют. Это кровопускание, а Францию необходимо избавить от дурной крови. Но мы сможем вдоволь поговорить об этом, если вы окажете мне честь и позволите навестить вас…

Давиду было очень трудно отказать. Вежливо, но холодно Лаура ответила, что будет рада визиту. В ее голосе не ощущалось ни малейшей радости, но художнику пришлось довольствоваться этим.

Когда они вышли из кафе, Давид, которому надо было вернуться в театр, где он совершенно спокойно бросил своих спутниц, предложил руку Жюли Тальма. Женщина оперлась на нее с видом жертвы, которая не может избежать неприятной участи. Верная супружескому долгу, она должна была досмотреть спектакль, в котором играл ее муж, и явно расстроилась, когда американцы отказались последовать за ними.

— Простите, моя дорогая, но кто-то должен отвезти домой мисс Адамс, — заявил Джеймс Сван. — Я с удовольствием возьму это на себя.

— Моя жена плохо переносит духоту, — мягко извинился Барлоу. — Она пришла только ради того, чтобы доставить удовольствие Тальма.

— Ну, а я должен был доставить удовольствие народу, — ядовито парировал Давид. — Ему нравится видеть своих героев.

— Но мы к их числу не относимся, — сухо заметил Сван, раздраженный высокомерием художника. — И этот народ, с радостью приветствующий кровавые казни, — не наш народ.

— Разве вы нам больше не братья?

— Разумеется, мы с вами братья! Но вы должны знать, что и между братьями бывают разногласия.

Давид не стал настаивать, но взгляд, брошенный им на американца, был весьма красноречивым.

— Боюсь, вы нажили себе врага, — прошептала Лаура.

— Не беспокойтесь об этом. Он никогда не станет на меня нападать. Конвент слишком нуждается в моих кораблях и в том, что они привозят.

Шел второй час ночи, а Лаура все никак не могла уснуть. Причиной ее бессонницы был, без сомнения, ужасный спектакль, на котором она присутствовала вечером, но он только усугубил дурные предчувствия, мучившие ее с самого утра. Весь день Лаура нервничала, беспокоилась, ей казалось, что] грядет какая-то страшная катастрофа. Устав ворочаться с боку на бок, она надела капот и решила спуститься вниз, чтобы пройтись по саду. Свечу молодая женщина зажигать не стала: ночь была ясной, и она отлично знала свой дом.

Лаура уже подошла к высоким стеклянным дверям, когда услышала звон колокольчика у ворот. Она застыла на месте, чувствуя, как тревожно забилось сердце. С добрыми вестями в такой час не приходят, в большинстве случаев это означало обыск или арест… Но она все же взяла себя в руки и вышла на крыльцо. В эту минуту зажегся свет в привратницкой, где жил Жуан, и Лаура увидела, как он идет к калитке.

Во двор вошли два солдата Национальной гвардии. В свете фонаря, который держал Жуан, Лаура сразу узнала Питу. Второй гвардеец был ей незнаком, но что-то в его фигуре привлекло внимание молодой женщины. То ли небрежная манера носить поношенную форму, то ли широкие плечи, осанка, что-то неопределенное.

— В чем дело, Жуан? — спросила она, подойдя ближе. Это наш друг Питу, я не ошиблась? Почему вы его не пускаете в дом?

— Я не хотел вас будить…

— Я еще не спала и как раз собиралась пройтись по саду. Входите же! Входите быстрее!

Мужчины поднялись по ступенькам крыльца, и сердце Лауры затрепетало. Оно узнало того, кто скрывался под обличьем капрала Форже. Именно ему первому она протянула руку.

— Неужели я наконец могу вам чем-то помочь? На ее лице засияла улыбка, но де Бац не улыбнулся в ответ. Он устало снял с себя шляпу, сорвал парик, усы, но горестная складка между его бровей не разгладилась.

— Вы правы, Лаура, я пришел искать у вас убежища. Вчера ночью в Шаронне побывали солдаты. Питу и Мари заставили меня бежать, но Мари арестована, все наши слуги тоже. А незадолго до этого арестовали Кортея.

Лаура едва сдержала крик ужаса.

— Мари?! Мари арестована? Но почему?

— Вероятнее всего, только потому, что они пытаются выведать у нее, где меня можно найти. Мы могли бы поговорить не в вестибюле?

— О, простите меня, ради бога! Идемте же! Жуан, принесите вина и что-нибудь из еды. Вы просто умираете от усталости, друзья мои.

Лаура взяла барона под руку и повела в гостиную, где проснувшаяся от шума Бина уже зажигала свечи. Ее отправили готовить комнаты для гостей. Питу тоже нуждался в отдыхе, и Лаура предложила ему переночевать у нее.

— Охотно принимаю ваше предложение, — вздохнул он и опустился в глубокое мягкое кресло. — Я не присел со вчерашнего вечера…

Журналист подробно рассказал о том, что произошло у Кортея и у Мари. Они с Бацем прошли сквозь парк Баньоле и укрылись в заброшенном монастыре Сен-Манде, дожидаясь, пока откроются ворота Парижа. Именно там барон переоделся и снова стал капралом Форже. Потом они отправились в секцию Лепелетье, чтобы узнать новости. Оказалось, что Кортей так и не появлялся, а Мари отвезли в тюрьму Сент-Пелажи. Не теряя времени, Питу и де Бац отправились туда. К счастью, Питу был немного знаком с тамошним надзирателем. Он дал ему денег, чтобы с гражданкой Гранмезон обращались хорошо, и сказал, что она — известная актриса, горячими поклонниками которой являются многие депутаты Конвента.

Удостоверившись, что они сделали для Мари все, что было на тот момент возможно, Питу и де Бац ушли. Им необходимо было найти место для ночлега, но всюду их ждала неудача. Руссель уехал на несколько дней, Бенуа д'Анже и Делоне отправились в провинцию. К Питу идти было нельзя: его квартирка была слишком маленькой, а хозяйка — чересчур любопытной. Оставались еще два дома, но там де Бац появлялся только в образе гражданина Агриколя. А пока форма солдата Национальной гвардии оставалась для него лучшим прикрытием.

— Это я вспомнил о вас, мадемуазель Лаура, — признался Питу. — Баров не хотел к вам идти…

— Почему же?

Де Бац удобно устроился в кресле и слушал рассказ Питу с закрытыми глазами.

— Потому что теперь опасно быть моим другом, — ответил он, не меняя позы. — Если вы спрячете меня, то это будет граничить с безрассудством.

— Мне казалось, я много раз говорила вам, что мой дом всегда открыт для вас, — негромко сказала Лаура. — И вы не стали возражать, не правда ли?

— Да, я не возразил вам, потому что был уверен, что мне это никогда не понадобится. Но не сочтите меня неблагодарным! Я благодарю вас от всего сердца и, как видите, воспользовался вашим приглашением. Но это ненадолго. Когда Руссель вернется…

— Нет, — прервала его молодая женщина, — это было бы неосмотрительно с вашей стороны. Адрес Русселя уже известен. Вспомните: когда вы привезли меня в дом в Шаронне, вы сказали, что там меня никто не будет искать. А теперь я вам повторю то же самое. Никто не будет искать вас у американки! Если же вы не хотите воспользоваться моим гостеприимством, вам лучше уехать из Парижа.

— Бросить Мари и мои планы? Я умру, но не откажусь от них! Моя интрига только начинает разворачиваться, я должен продолжать.

— Тогда оставайтесь здесь столько времени, сколько потребуется, прошу вас!

— А если ваши дружеские чувства приведут вас на эшафот? Не забывайте, в какие мы живем времена. Иногда мне кажется, что парижане просто сошли с ума.

— Да, я наблюдала это сегодня вечером. Вполне вероятно, что моего американского паспорта будет недостаточно. Но я хотела бы напомнить вам, что вы однажды заставили меня отказаться от мыслей о смерти и дали мне обещание использовать мою жизнь во имя достойной цели. Что ж, если меня ждет гильотина, то наше соглашение будет выполнено. Де Бац нахмурился.

— Разве вы не говорили, что это соглашение больше недействительно?

— Говорила, но я передумала. Поиски Понталека не кажутся мне теперь настолько важной задачей. У меня есть дела поважнее, раз вы нуждаетесь во мне.

Неожиданно Питу зааплодировал, словно присутствовал на спектакле. Лаура и барон, неприятно удивленные, посмотрели на него, но журналист только добродушно улыбнулся.

— Браво! Но не могли бы мы отложить эту дискуссию до утра? Я просто умираю, как хочу спать!

Лаура рассмеялась.

— Вы правы. Идемте спать.

Она снова легла, но сон по-прежнему не шел к ней. Жан де Бац в ее доме! Лауру охватило возбуждение и еще какое-то странное чувство. Человек, которого она любила больше всех на свете, был здесь, в двух шагах от нее, а она не испытывала былой радости… Конечно же, она будет его прятать, будет защищать его, но горестное признание Мари, которая пожертвовала собой и отправилась в тюрьму, чтобы дать барону возможность бежать, придавало горький вкус любви Лауры. Она с ужасом почувствовала, что начала сомневаться в де Баце. Для нее Мари и Жан всегда были единым целым. И если иногда, когда Мари по утрам просто светилась от счастья, Лауру мучила ревность, которой она стыдилась, все же их союз был фактом, с которым не приходилось спорить. Но теперь появилась еще одна молодая женщина, называвшая себя невестой барона… И эта Мишель Тилорье явилась к сопернице и потребовала отпустить Жана, утверждая, что ждет от него ребенка. Поэтому у Лауры естественно возникал вопрос: каков Жан на самом деле и кого он любит? Неужели женщины, которых он впускает в свою жизнь, остаются для него лишь приятным развлечением, которое помогает ему на мгновение забыть о своем долге?Как узнать, каков настоящий Жан де Бац, что за душа скрывается за его непроницаемым лицом?

Лаура открыла стеклянную дверь и вышла на балкон, надеясь, что ночная прохлада успокоит бешеное биение ее сердца. Приближался рассвет, кругом царила тишина, даже листья на старых деревьях не трепетали. В этом мгновении было какое-то волшебство. Она вспомнила, как еще до замужества, приезжая в Комер, часто выходила на опушку леса встречать рассвет…

Наступающий день казался Лауре настолько важным, что она решила встретить его в саду. Спустившись вниз, молодая женщина села на каменную скамью спиной к молчаливому дому, подняла лицо к небу и стала ждать. Небосвод постепенно стал сиреневатым, потом нежно-розовым, затем появились золотые и пурпурные отблески, предвещающие восход солнца. Лаура вздрогнула. Этот рассвет напоминал великолепный, захватывающий, но кровавый закат… Молодая женщина долго смотрела на восходящее солнце, не замечая, как бежит время. Жуан нашел ее в саду.

— Вы не спали, не правда ли? — сказал он, и это был не вопрос, а утверждение.

— Вы тоже, я полагаю? Или вы просто ранняя пташка? В любом случае это к лучшему. Я должна поговорить с вами.

— Вероятно, о том, что произошло этой ночью, и о том, что ждет нас в ближайшие дни?

Голос Жуана звучал спокойно, холодно, бесстрастно, но, когда Лаура взглянула на него, она увидела, какое напряженное у него лицо.

— Сядьте рядом, — мягко сказала она, коснувшись железного крюка, который заменял Жоэлю потерянную руку.

— Простите, но я предпочитаю стоять. Так будет лучше, если вы решили меня отослать.

— А по-вашему, я должна так поступить?

— Не знаю. Это вам решать…

— Вы так полагаете? Тогда я задам вам другой вопрос. Вы этого хотите?

— Не важно, чего я хочу. Скажем прямо: я должен уехать?

— Возможно… Я не сомневаюсь в вашей привязанности, но вы не обязаны всюду следовать за мной. Вы никогда не скрывали от меня своих взглядов, и я знаю, что вы настоящий, истинный сторонник Республики в самом лучшем и благородном смысле этого слова. Человек, который будет жить здесь некоторое время, — ваша полная противоположность. Он, как и его предки, всей душой предан королю. Он отказался от попыток спасти королеву лишь потому, что теперь это абсолютно невозможно. Но он хочет освободить маленького короля, который живет сейчас в Тампле, а я хочу, чтобы стала свободной его сестра, принцесса Мария-Терезия. Я полюбила ее, потому что она немного напоминает мне мою Селину.

— Мне все это известно, и вам незачем уговаривать меня. Когда мы уехали из Канкаля, я поехал с вами не только потому, что хотел защитить вас от Понталека и попытаться спасти вашу мать — да хранит господь ее душу. Я решил, что должен быть рядом с вами, чтобы прийти вам на помощь при малейшей опасности, уберечь вас от горя…

— Так вы останетесь? — спросила взволнованная Лаура.

— Неужели вы в этом сомневались? Я не могу вас покинуть в тот час, когда опасность стоит на пороге. Я всюду буду сопровождать вас, и вы всегда можете на меня рассчитывать. При необходимости я готов убить вас, чтобы спасти от эшафота… Но не забывайте об одном: я служу вам, а не тому человеку, что спит наверху, — добавил Жуан, бросив суровый взгляд на второй этаж, где еще были закрыты ставни.

— Он вам не нравится?

— Нет. Несмотря на то, что он спас вас. Этот человек не нравится мне, потому что он приносит несчастье женщинам, хотя я не могу не испытывать восхищения перед его храбростью.

— Он приносит несчастье женщинам?

— Конечно! Для барона де Баца главное — риск, приключения, а женщинам нет места в его жизни. Он берет все и не дает взамен ничего. Если он причинит вам зло, то будет иметь дело со мной!

Жуан поклонился и ушел. Несмотря на угрозу, прозвучавшую в его последних словах, Лаура почувствовала облегчение Ей было бы больно расстаться с таким другом — а она считала его именно другом, а не слугой. Жуан был молчаливым, но верным и надежным человеком.

Через некоторое время на крыльцо вышли два солдата Национальной гвардии, их провожал явно повеселевший Жуан.

— Я вернусь вечером, — сказал де Бац. — Возможно, я буду выглядеть иначе, так что не удивляйтесь. Пожалуй, будет лучше, если вы дадите мне ключ.

— Разве вам не опасно выходить? — возразила Лаура. Барон рассмеялся:

— Неужели вы думали, что я спрячусь у вас, закрою все окна и двери и не высуну больше носа на улицу? Вы не должны ничего менять в ваших привычках ради меня. Просто предоставьте мне возможность уходить и возвращаться в любое время. Если мне понадобится собрать в вашем доме друзей, я заранее попрошу у вас на это разрешения.

Он уже собрался уйти, но молодая женщина снова задержала его:

— А что будет с Мари?

— Именно ее судьбой я и собираюсь сейчас заняться.

— Может быть, вы позволите на этот раз действовать мне? У меня есть одна идея…

— Что за идея? Тон барона был настолько холоден, что Лаура немедленно пожалела о своем порыве. В конце концов, ей не требуется разрешение Жана, чтобы попытаться вызволить Мари из тюрьмы.

— Мы поговорим об этом вечером.

Де Бац долго смотрел на Лауру, но она явно не собиралась ничего ему говорить. Пожав плечами, он вышел за калитку, а Лаура тут же поднялась наверх и позвала Бину, чтобы та помогла ей одеться. Она слишком хорошо помнила, что такое тюрьма, чтобы не попытаться спасти Мари, которая год назад приняла как сестру незнакомую отчаявшуюся женщину, желавшую только одного — умереть…

Час спустя Лаура почти бежала по аллее, ведущей к дому Тальма. Приблизившись к широкому крыльцу, она замедлила шаг — даже сквозь закрытые окна и двери до нее донесся шум ссоры. Этого только не хватало! Ей было необходимо поговорить с Тальма в тишине и покое.

Из кухни выглянула Кунегонда и, кивнув Лауре, тяжело вздохнула.

— И вот такой гвалт с полуночи! На вашем месте… гражданка, я бы дважды подумала, прежде чем туда войти. — Кухарка была не в ладах с новыми правилами этикета, но все же иногда она употребляла принятые в это время обращения.

— Но мне хотелось бы сообщить им нечто важное…

— А это не может подождать?

Но тут на крыльце появилась Жюли — она увидела Лауру в окно и поспешила спуститься.

— Дорогая Лаура, вы как нельзя кстати! — приговаривала госпожа Тальма, ведя ее в дом. — Подите, подите скажите этому сумасшедшему, что вы думаете о вчерашнем спектакле!

В то утро полем супружеской битвы стала столовая. Тальма, задрапированный в некое подобие фиолетовой тоги, опирался на стол голыми локтями. Его кулаки были крепко сжаты, волосы всклокочены в беспорядке, и он напоминал рассерженного бульдога. Появление Лауры не вызвало у него даже тени улыбки. Он вскочил со стула и бросился к гостье.

— Дорогая моя, будьте нашим арбитром! Вот уже несколько часов эта мегера кричит на меня! Можно подумать, я что-то решаю, когда речь идет о репертуаре! И она никак не желает понять — если я не буду играть то, что нравится народу, я рискую потерять работу!

— Но надо же и меру знать! — воскликнула Жюли и обернулась к Лауре, явно рассчитывая на ее поддержку. — Видели вы когда-либо нечто подобное? Низкое, гротескное, недостойное зрелище этот ваш «Страшный суд»! Актеры «Театра Нации» никогда не опустились бы до того, чтобы играть такую отвратительную глупость!

— Ах вот как?! А кто изменил пьесу «Британник» так, чтоАльбина говорила Агриппине: «Гражданка, вернитесь в свою квартиру!» Это что, не смешно? Несколько месяцев у них ушло на то, чтобы выбросить из всех пьес слова «король, королева император, ваше величество» и тому подобные! Это, по-вашему, не глупость? И все-таки это их не спасло от тюрьмы, где они сидят теперь и ожидают решения своей участи. Одному богу известно, что с ними станет. Ты этого для нас хочешь? Лаура, дорогая моя, не хотите ли кофе? Только что сварил свежий…

Прекрасный голос актера-трагика снова стал мягким бархатным. Он подвинул Лауре стул, взял чашку и налил ей крепкого горячего кофе. Жюли, изумленная таким неожиданным превращением, на мгновение потеряла дар речи и тоже успокоилась. Она машинально села рядом с Лаурой и протянула мужу свою пустую чашку.

— Вам отчаянно не везет, моя дорогая! — сказала Жюли. — Вы второй раз присутствуете на омерзительном спектакле — вчерашний был глуп, да и сегодняшний не лучше. Нас извиняет только то, что мы женаты. К счастью, вы еще не знакомы с прелестями супружества.

— Но я могу себе это представить, — улыбнулась та, кто еще совсем недавно была Анной-Лаурой де Понталек и переживала и не такие скандалы. — На самом деле это я должна просить у вас прощения. Я явилась без приглашения, и это было бы непростительно с моей стороны, если бы не серьезные обстоятельства…

В столовой воцарилась тишина, две пары глаз посмотрели на нее с сочувствием. Ничто так не помогает при семейных ссорах, как чужие неприятности.

— Неужели все настолько плохо? — прошептал Тальма.

— Да. Сегодня утром ко мне приехал полковник Сван. Он только что узнал об аресте нашей общей хорошей знакомой. Для меня это не просто знакомая, а лучшая подруга!

— Почти все наши друзья сейчас в тюрьме, — с горечью заметила Жюли. — Такие новости, к несчастью, стали слишком частыми в последнее время.

— Да, но ваши друзья — мужчины, они занимались политикой. А Мари всего лишь актриса!

— Мари? — переспросил Тальма. — Это какая же?

— Мари Гранмезон. Вы ведь с ней знакомы и бывали в ее доме в Шаронне. Оттуда ее и забрали позавчера ночью вместе со слугами. И без всяких причин…

Лицо трагика стало суровым и отрешенным, но ответила Лауре Жюли:

— К сожалению, они не щадят и женщин. Жены всех наших друзей — Бриссо, Петиона, Ролана — тоже арестованы. Их единственное преступление в том, что они были замужем за этими людьми. Весь Париж знает, что Мари — возлюбленная де Баца, а его имя произносят все чаще…

— Но это же просто смешно! Де Бац также не имеет никакого отношения к политике. Он финансист!

— Неужели вы настолько наивны? — вздохнул Тальма. — Это Бац не политик? Разве вы не знаете, что он пытался спасти короля? И не забывайте о том, что в наше время нельзя заниматься финансами, не вмешиваясь в политику.

— Я не стану спорить с вами. Но ведь вы знакомы с Мари. И вы знаете, что она оставила сцену, скрылась в провинции, чтобы спасти свою любовь от тревог и волнений. Тюрьма сломает ее!

— Не думаю. Мари намного сильнее, чем кажется. Но если вы полагаете, что я могу помочь вытащить ее оттуда, то вы ошибаетесь. У меня нет никакого влияния, иначе я бы им давно воспользовался.

— Вы — нет, согласна. Но как насчет вашего друга Давида? Он художник, он не может не сострадать несчастью другого артиста…

— Почему бы вам самой не спросить его об этом? — вмешалась Жюли. — Мне кажется, вчера он был даже излишне внимателен к вам.

— Вы правы. Но не стану скрывать от вас: этот человек внушает мне страх. Мне неловко просить его о чем-либо. А вы его близкие друзья, он бывает у вас почти ежедневно… — Последнее время Давид нечасто навещает нас, — ответила Жюли, вставая и подходя к зеркалу, чтобы поправить растрепавшиеся волосы. — Он никогда не любил жирондистов — эти люди казались ему излишне вялыми. У нас же он бывает скорее по привычке, чем из дружеского расположения. По-моему, Давид вообще не знает, что такое дружба. Послушайте меня и поверьте мне. Если вы хотите, чтобы Давид согласился вам помочь — а он может это сделать, потому что он один из немногочисленных друзей Робеспьера, — вы должны сами попросить его об этом. Вы знаете, где он живет?

— В Лувре, если я не ошибаюсь?

— Да. Там у него огромная мастерская. Поезжайте к нему, Лаура! В конце концов, вы ничем не рискуете.

Именно эти слова повторяла про себя молодая женщина, когда после полудня садилась в экипаж, чтобы отправиться к знаменитому художнику и члену Комитета общественной безопасности.

Как переменился старый Лувр! После революции в его стенах разместилась Академия скульптуры и живописи и появилось множество мастерских художников, скульпторов, граверов. Разумеется, только самые известные удостаивались такой чести. Однако штурм Тюильри 10 августа 1792 года и резня швейцарских гвардейцев напугали и заставили уехать многих художников. С тех пор Лувр заняла шумная и разнородная толпа «жрецов нового искусства». Они устраивались кто как мог, не щадили внутреннего убранства дворца, сносили стены, отгораживали помещения для кухонь, развешивали на окнах белье для просушки. Что же касается знаменитых клумб, то они превратились в настоящие огороды, и теперь вместо благородных роз там росли морковь и свекла.

Академия скульптуры и живописи была низвергнута Давидом, который давно питал к ней ненависть. Отныне в Лувре должны были царить только великий мэтр и его ученики, которые временами вели себя хуже террористов. Уничтожение академии повлекло за собой разграбление художественных ценностей — гобеленов, бронзы, бюстов, барельефов, — которые Давид не считал нужным защищать. Это выглядело тем более абсурдно, что Луи Давид собирался занять пост директора музея, который Конвент намеревался открыть в Лувре.

К тому времени, когда Лаура решилась поехать к художнику, Давид остался практически единственным хозяином знаменитых галерей Лувра. Ему не удалось избавиться лишь от Юбера Робера, весельчака и бонвивана, презиравшего все указы нового правительства. Он отказывался заседать в каком-либо комитете и так и не согласился принести Коммуне свой диплом королевского художника, чтобы прилюдно сжечь его. К тому же его картины с изображением римских и греческих руин по-прежнему имели успех, он был богат и до нового приказа оставался на посту хранителя музея. Однако Давид был уверен, что это продлится недолго. Потирая руки, он наблюдал за вольной жизнью Робера и подмечал каждое его неосторожное слово.

Оставался еще старик Фрагонар, который уехал было, но вернулся, потому что он не мог жить вдали от Парижа. Давид защищал его по старой дружбе, а главное — потому, что кокетливая живопись Фрагонара оказалась теперь не в моде…

В Лувре Лаура легко нашла квартиру художника — он занимал самые роскошные залы на втором этаже. Подойдя к двери и сверившись с номером, она собиралась уже было постучать, как вдруг дверь распахнулась. Лаура едва успела отскочить в сторону, и на галерею выбежала молодая женщина в черном шелковом платье с бледно-голубым поясом. Ее туалет был в беспорядке, а на лице застыло выражение ужаса. Огромные темные глаза встретились с глазами Лауры, и молодая женщина прочла в них мольбу о помощи.

— Сударыня… — начала было она.

Но тут же из глубины комнат раздался разъяренный голос:

— Убирайся! И чтоб я тебя больше никогда не видел, слышишь? Никогда в жизни! Неблагодарная тварь, ты еще об этом пожалеешь!

Незнакомка с криком бросилась бежать по галерее, а на пороге появился кипящий от гнева Давид в расстегнутой на груди рубашке. Его вид был настолько страшен, что Лаура едва не последовала примеру молодой женщины, но художник уже заметил ее.

— Мисс Адамс! — воскликнул он, тщетно пытаясь отдышаться. — Какая неожиданность!

— Прошу простить меня, я пришла не вовремя. Я навещу вас в другой день.

Лаура дрожала, глядя в его искаженное яростью лицо. У нее оставалось только одно желание — поскорее убежать из этого странного пустынного места. Крики черноглазой незнакомки не привлекли ничьего внимания. Неужели на этаже больше никого нет? Или все привыкли к тому, что из мастерской Давида доносятся женские крики?

Но бежать было поздно, и Лаура медленно переступила порог просторной комнаты. Яркий свет падал из больших окон и освещал весьма живописный беспорядок. Изящная дорогая мебель стояла вперемешку с принадлежностями для рисования, на стене висели великолепный ковер и картины самого Давида. Еще одна картина стояла на подрамнике, и Лаура узнала в женщине на портрете ту, что только что выбежала из мастерской. Художник изобразил ее на фоне занавеса глубокого красного цвета, подчеркивавшего черное платье, бледно-голубые ленты и нежный цвет кожи. Женщина была настоящей красавицей, и Лаура не удержалась от вопроса:

— Кто это?

— Одна идиотка. Уверяю вас, она не представляет ни малейшего интереса!

Не представляющая ни малейшего интереса? Неужели? Лаура плохо разбиралась в живописи, но надо было быть слепой, чтобы не увидеть, что кистью водила рука влюбленного. Ей захотелось разузнать побольше:

— Но даже у идиотов есть имя, не правда ли? Мне хотелось бы его услышать.

Давид пожал плечами:

— Ну, если вам так хочется… Это гражданка Эмилия Шальгрен. Она дочь художника Жозефа Берне, сестра Карла. Ее детство прошло здесь, в этих стенах. Она вышла замуж за архитектора Шальгрена, который был на двадцать лет старше ее, но очень богат… И который поторопился эмигрировать, как последний трус, бросив здесь жену и ребенка.

— Она не захотела уехать с ним?

— Нет. Эмилия, конечно, глупа, но она разделяет наши взгляды на свободу. Однако после 10 августа она испугалась. Карл и его семья уехали в Аньер, а Эмилия отправилась к своей подруге Розали Фийель в Пасси. Там она, видите ли, чувствует себя в безопасности… Но это же смешно! Здесь, под моей защитой, ей нечего было бы бояться. Поразительно! Позировать мне она согласна, а переехать сюда — ни за что. Я уговаривал ее как только мог — и все безрезультатно.

Смятые подушки на красном диване весьма красноречиво свидетельствовали о тех методах, которыми воспользовался мастер. Женщина явно отчаянно сопротивлялась…

Лаура заметила у стены набросок статуи. Давид изобразил гигантского размера мужчину, опирающегося одной рукой на дубину. В другой руке исполин держал женскую фигурку, изображающую Свободу с крыльями. На лбу статуи было написано «Свет», на груди «Природа» и «Правда», на руках «Сила», а на кистях «Работа».

— Что это такое? — спросила Лаура, радуясь возможности сменить тему.

— Проект статуи для Нового моста. Она заменит конное изваяние деспота, который давно уже мезолит всем глаза. Статуя будет пятнадцати метров в высоту, а постамент я сделаю в виде огромной горы.

— На мосту? Но он не выдержит такой тяжести!

— Ерунда! Мост будет расширен за счет камней от собора Парижской Богоматери, который я снесу, как и все остальные храмы, возведенные во славу пресловутого бога.

Лаура содрогнулась. На этот раз ей все стало ясно. Этот человек был сумасшедшим! Гений Давида — а в своей гениальности художник не сомневался — привел его к мании величия. И молодая женщина не удержалась.

— Я знаю, что вы отрицаете бога, — сказала она. — Но мне кажется, что люди должны во что-то верить. Вы не согласны со мной?

— Они будут верить в Свободу, Братство, Прогресс. А если им все же понадобится идол, то им станет Робеспьер — самый великий человек из тех, кто ступал по этой земле!

— Вы хотите сказать, что с молитвами следует обращаться к нему? Мне как раз есть о чем попросить…

— Неужели вы нуждаетесь в помощи? Расскажите же мне все!

Давид взял Лауру за локоть и повел ее к дивану, но она ловко увернулась и села в кресло.

— В помощи нуждаюсь не я, а моя подруга, которая мне дороже сестры. Именно она приютила меня, когда я приехала в Париж. Я собиралась остановиться у моего единственного родственника адмирала Джона Поль-Джонса, но едва успела переступить порог дома, как он умер на моих глазах. Это самая нежная, самая… спокойная женщина из всех, кого мне приходилось встречать! С тех пор как она ушла со сцены, она занимается только своими цветами и садом. Именно там ее позавчера и арестовали…

— Так она актриса? Из «Театра Нации»?

— Нет. Моя подруга пела в «Итальянской опере». Ее зовут Мари Гранмезон. Возможно, вы с ней знакомы? — добавила Лаура.

Она пристально вглядывалась в лицо художника, но прочла на нем лишь безразличие и презрение.

— Я никогда не любил оперу, а тем более «Итальянскую оперу». Там всегда царили порок и разврат. Именно там щеголи из Версаля выбирали себе наложниц, как на рынке рабов.

— Вероятно, именно поэтому Мари покинула театр, — негромко заметила Лаура. — Она купила дом за городом уже много лет живет там…

— И у нее нет любовников? Ни за что не поверю!

— Любовник у нее был единственный, но и он уехал из страны.

— А, кто-то из этих трусов-эмигрантов! Как его имя?

— Жан де Бац, неужели вы не слышали об этом? Ведь у вас наверняка есть общие друзья…

На неприятном от природы лице Давида появилось агрессивное выражение.

— В наше время мнение «друзей» не может служить достойной рекомендацией. Эта женщина связалась с опасным человеком. Мне он никогда не нравился, а теперь он начинает мешать Робеспьеру.

Лаура резко встала, на ее нежных щеках вспыхнул гневный румянец.

— Связалась? Это что, новое слово, которым революция обозначает любовь? Любовь Мари чиста и благородна! Она отказалась от блестящей театральной карьеры ради жизни скромной и простой…

— Как трогательно! К сожалению, моя дорогая, я вынужден вас разочаровать. Ваша подруга меня не интересует, и у меня нет причин заниматься ее судьбой, если только вы не…

— Я не из таких женщин, — с презрением бросила Лаура. — Меня привела к вам искренняя привязанность к этой ни в чем не повинной женщине. Мне казалось, что вы верны на деле великим словам — Справедливость, Добродетель, Солидарность… А вы со мной торгуетесь, как барышник со шлюхой! У нас в Бостоне так не поступают!

Лаура развернулась и стремительным шагом направилась к двери, но Давид схватил ее за руку.

— Ну, не сердитесь! Вы неправильно меня поняли, потому что не дали мне договорить. Я собирался сказать — если вы не согласитесь мне позировать. Мне очень хочется написать ваш портрет. Женщина свободной Америки! Картина может стать гвоздем следующего Салона!

— У меня нет ни малейшего желания быть гвоздем чего бы там ни было. Я хочу лишь одного — чтобы Мари была спасена.

— Обещайте уделить мне время, чтобы я мог сделать эскиз, и я об этом подумаю.

Лаура не знала, на что решиться. Если бы она прислушалась к голосу сердца, она бы немедленно ушла, хлопнув дверью, но мысль о Мари остановила ее. Давид был опасен, в этом она не сомневалась, и ей совсем не понравилось, как затрепетали у него ноздри, когда он подошел к ней. «Как собака, обнюхивающая кость, — пронеслось у нее в голове. — Но набросок сделать недолго… Я должна согласиться, если Мари это поможет».

Не говоря ни слова, Лаура вышла на середину мастерской и позволила художнику усадить ее на стул у окна. Молодой женщине не хотелось сидеть на месте Эмилии на этом помосте. Кроме всего прочего, красный занавес совсем не гармонировал с ее платьем из тафты цвета сливы, накрахмаленной косынкой, наброшенной на плечи, и шляпкой в тон платью, украшенной короткими белыми перьями. Давид хотел, чтобы она ее сняла, но Лаура отказалась.

— Мне бы не хотелось портить прическу, — сказала она. — Ведь, надеюсь, я проведу у вас совсем немного времени.

Художник не стал настаивать, взял альбом, кусок угля и начал рисовать с необыкновенной быстротой. Один белый лист следовал за другим, командный голос заставлял модель приподнять или слегка повернуть голову, принять ту или иную позу.

Через четверть часа Давид закончил.

— Готово, — вздохнул он. — Я не злоупотребил вашим терпением?

— Нет, ни в коей мере!

— В следующий раз нам придется работать дольше. И прошу вас, наденьте самое простое белое платье и не завивайте волосы. Образ свободной Америки не нуждается в ухищрениях парикмахера.

— А… как же Мари?

— Я этим займусь.

— Надеюсь на это. Иначе никакого следующего раза не будет.

Лауре очень не хотелось возвращаться в мастерскую Давида, но важнее всего была свобода Мари. Когда ее подруга будет далеко и в безопасности, она тут же откажется от приглашений художника. Участь Эмилии Шальгрен ее совсем не привлекала!

А в это время Мари, судьба которой так беспокоила Лауру, переживала ужасные часы. Тюрьма Сент-Пелажи, разместившаяся в бывшем монастыре с тем же названием, слыла самой ужасной из тюрем Парижа. Когда-то в этот монастырь принимали неверных жен и соблазненных девушек, которых опозоренные семьи старались понадежнее спрятать. Теперь же эта тюрьма представляла собой нечто среднее между Мадлонетт, куда отправляли женщин знатного происхождения, и тюрьмой Сальпетриер, где держали женщин из народа. Именно в Сент-Пелажи во время массовых казней в сентябре 1792 года убийцы не нашли своих жертв: надзиратель Бушар и его жена позволили узницам бежать. Прекрасный поступок, над последствиями которого супруги размышляли теперь в тюрьме Форс. После этого происшествия тюрьма сменила свой статус — она стала клеткой для политических заключенных обоего пола.

По приказу Майяра, который не имел на это никаких полномочий, Мари поместили в одиночку. Ее бросили в камеру-мешок в холодном и сыром подвале, где царила почти полная темнота. Там не оказалось ничего, кроме наполовину сгнившего соломенного тюфяка и рваного одеяла, а на обед ей дали лишь кусок черствого хлеба и кувшин воды. Мари не знала, что за более приличную еду надо заплатить надзирателю, сменившему добросердечного Бушара. Этот человек руководствовался лозунгом: «Нет денег — и ничего нет!» Впрочем, денег у нее все равно уже не было: все отобрал Майяр.

Однако вечером, к удивлению Мари, надзиратель принес ей тарелку с фасолью, немного вина и настоящее одеяло. Уходя, надзиратель сказал:

— Судя по всему, у тебя есть хорошие друзья, гражданка. Не удивлюсь, если они смогут вытащить тебя отсюда. Надеюсь, они знают, кому и сколько заплатить…

В ту минуту, когда Лаура еще только входила в Лувр, чтобы увидеться с Давидом, Мари уже перевели из подвала в камеру на первом этаже. Там, правда, было ненамного суше и ненамного уютнее, но все-таки в камеру попадал свет через окно, забранное мощной решеткой. Каждая узница могла рассчитывать на то, что в ее распоряжении будут матрас, одеяло, в зависимости от количества денег, стол, стул и разные необходимые предметы. Большая разница состояла также в том, что каждое утро тюремщик открывал камеры, и узницы могли выходить во двор или собираться в неприглядном зале, где никто никогда не убирал.

Не успела Мари как следует «устроиться» на новом месте, как ее окружила толпа женщин разного возраста. Большинство из них были актрисами из «Театра Нации» — бывшей «Комеди Франсез» и Мари сразу же узнали.

— Да это же Гранмезон! — воскликнула красивая белокурая женщина, знаменитая трагическая актриса Рокур. — Как вы здесь оказались? Париж так давно не видел вас!

— Я жила в деревне, — вздохнула Мари. — Именно там меня и арестовали.

— Но за что?

— Они хотят, чтобы я выдала… одного человека.

— Человека? Господи, какая же я глупая! — Франсуаза Рокур хлопнула себя по лбу. — Барона де Баца, конечно! Того, кто похитил вас у ваших обожателей. Знаменитый повеса! О нем ходят всевозможные легенды. Настоящий рыцарь среди толпы безумцев.

Со стороны Рокур это был серьезный комплимент: всё знали, что, несмотря на внушительное количество «полезных» любовников, ее куда больше привлекали хорошенькие женщины. Впрочем, это не мешало ей оставаться женщиной до кончиков ногтей и даже в тюрьме сохранять элегантность туалетов и пребывать все время в отличном настроении.

Франсуаза Рокур познакомила Мари с остальными узницами. Здесь и в самом деле собрался весь цвет «дома Мольера». Мари все приняли по-дружески, даже те, кто не принадлежал к миру театра, как, например, жены Бриссо и Петиона, бывшего мэра Парижа, который теперь коротал дни в тюрьме Люксембургского дворца.

— Не падайте духом, моя дорогая, — сказала Франсуаза. — Здесь вы, по крайней мере, не будете одиноки. Все эти дамы очаровательны. Представьте, когда нас привезли сюда утром 4 сентября, они встретили нас овацией, как в театре! А мы присели в самом изящном реверансе, на который были способны…

Мари заметила женщину, державшуюся в стороне от остальных. Она что-то записывала в тетради, которую держала на коленях, время от времени поднимая голову и глядя в потолок, словно пыталась что-то вспомнить. Ей было за сорок, в белокурых волосах уже поблескивали седые нити, но она оставалась настоящей красавицей.

— Но… ведь это мадам Дюбарри! — выдохнула Мари.

— Да. Ее арестовали совсем недавно, когда она возвращалась из Лондона. Госпожа Дюбарри ездила туда в надежде разыскать драгоценности, украденные из ее дома в Лувесьенне. Она готовит свою защиту на тот случай, если ей придется предстать перед революционным трибуналом.

Мари невесело улыбнулась:

— На случай? Разве это не предрешено заранее?

— Вы правы, но эта дама уверена, что никто не может желать ей зла. Во-первых, она не эмигрировала. Во-вторых, она полагает, что может откупиться. У нее еще осталось немалое состояние. Хотите, я вас представлю? Мы с ней в большой дружбе. Именно ей и королю Людовику XV я обязана моим первым ангажементом… Кроме всего прочего, госпожа Дюбарри просто очаровательная женщина. Она кормит тех из нас, у кого нет денег.

— Я буду рада познакомиться с ней, но только из любопытства. У меня есть средства к существованию.

— В любом случае вы всегда можете рассчитывать на помощь. У нас здесь тоже своего рода коммуна. Это единственный способ противостоять страху перед завтрашним днем, которого мы все ожидаем с ужасом… — Прекрасный голос знаменитой актрисы внезапно дрогнул и сорвался.

Часть III