Это могла быть Йолана Грюквальд или Марта Корн – только эти две узницы значатся в книгах регистрации смертей Аушвица за март 1942 года. Как бы ту девушку ни звали, больше никто ее не видел.
Единственное, что Эдита запомнила четко, – это как она спрятала салфетки для месячных, закинув на кирпич над печкой, чтобы потом их оттуда забрать. А в остальном ее юные мысли всю ночь беспорядочно перескакивали с одного на другое – так перепрыгивают через грязную лужу, чтобы не забрызгать платье. Если девушки в итоге и заснули, то лишь утомившись от слез.
Глава двенадцатая
Нельзя говорить, что все люди одинаковы. Нет, думаю, всегда есть исключения. В любой беде непременно найдется хотя бы капля доброты. Должна найтись. Ведь только так из любого ада вернется хоть кто-то.
В четыре утра гулкие удары прогнали подобие сна, и ворвавшиеся в блок капо принялись избивать всех, кто не успел вскочить с пола.
– Zählappell! Zählappell! Поверка! Поверка! Raus! Raus!
Все опрометью, бегом бросились на лагерштрассе. Там им приказали встать в шеренги по пятеро для ритуала, которому предстоит стать единственным способом удостовериться в своем существовании, – для пересчета. Всякий раз это будет занимать часы. В предрассветном тумане зубы у Эдиты стучали от страха, а тело дрожало от изнеможения. Наконец на заре 50 девушкам из передних шеренг велели идти внутрь. Остальные построились в линию и стояли в ожидании.
В бараке тем временем началась «санобработка». Первым делом всем велели раздеться. Полностью. Даже нижнее белье и лифчики отправились в общую кучу. Затем – к столу, где у них отобрали все украшения.
Одна из надзирательниц подошла и сказала:
– Снимайте сережки, часы, медальоны, кольца. Они вам больше не пригодятся.
Девушки выложили украшения на стол. «Мы продолжали верить, что все это несерьезно, – вспоминает Лаура Риттерова. – Какие пустяки! У нас же вся жизнь впереди. Мы говорили друг другу: „Заработаем денег и купим себе новые вещи“».
Но шутки кончились, когда те, чьи уши прокололи в раннем детстве, не смогли снять сережки. Среди таких девушек была Эдита. Одна из капо протянула руку, схватила ее за мочку и дернула изо всех сил, разрывая плоть. По шее Эдиты потекла кровь. Лея бросилась было на защиту, но что может сделать голый подросток против вооруженных взрослых? Не успела Лея сказать младшей сестренке что-нибудь утешительное, как они услышали вопль другой девушки.
«Так начался кошмар», – говорит Эдита.
Для юных девственниц, выросших, большей частью, в консервативных семьях еврейских ортодоксов, раздеться перед другими женщинами – уже было шоком. А перед мужчинами? Причем для многих – уже второй раз за неделю. Вообще неслыханно! Но это еще не самое ужасное. Обычной обработки – то есть когда обыскивают раздетую догола узницу, – равенсбрюкским арестанткам показалось недостаточно. Первые две сотни девушек подверглись грубому гинекологическому обследованию, которое проводили с деликатностью мясника, потрошащего цыпленка.
16-летняя Берта Берковиц была номером 48. Она рассказывает о том эпизоде, грустно пожимая плечами – а что еще тут можно сказать? Другие бывшие узницы из этих двух сотен вообще избегают воспоминаний о том насилии.
«Я никому не говорила, поскольку чувствовала себя опозоренной, – признается Йоана Рознер (№ 1188) более полувека спустя. – Когда эсэсовки осматривали наши внутренние органы, засовывая руку нам в интимные части, это было как изнасилование. – Она делает паузу. – У нас шла кровь. В то утро они проверили сто женщин и еще сто – накануне, а после этого прекратили: ведь они искали драгоценности. А когда ничего не нашли, то и прекратили свои осмотры». Как большинство девушек, Йоана держала пережитое в тайне. «Мне было жутко стыдно. Сейчас я уже старая и понимаю: а чего это я должна стыдиться? Ведь это они делали. У нас текла кровь, в нашу плоть вонзались кольца на их пальцах».
Данные расходятся в вопросе о том, кто именно лез своими руками в вагины девушек в поисках якобы припрятанных там ценностей – то ли там был мужчина-врач, то ли – несколько равенсбрюкских надзирательниц. А может, и то, и другое. Кровь струилась по внутренней части бедер насилуемых девушек. Эти гинекологические осмотры закончились, когда так называемый врач гаденько захихикал:
– Чего ради мы тут возимся? Они же все девственницы!
Группа равенсбрюкских капо взорвалась бурным хохотом. Лишенные девственности узницы поковыляли к очереди на следующую стадию обработки.
Они все рыдали. «И мы плакали вместе с ними», – говорит Ирена Фейн.
Девушки – будто издевательства от рук охранниц были недостаточным ужасом – стояли теперь голыми перед заключенными-мужчинами, которым велели их брить. Поляков это привело в не меньший шок, но они хорошо знали, что непокорных изобьют и все равно заставят подчиниться, и поэтому послушно делали, что им велят: брили сначала голову, потом – подмышки, лобки, ноги. Стоя на табуретках, куда им велели забраться, дабы облегчить мужчинам задачу, беззащитные девушки были легкой мишенью для гнусных взглядов и похотливых смешков эсэсовцев. А узники тем временем занимались своей работой, почти упираясь глазами в девичьи лобки.
Когда в комнату вошла Адела Гросс, все взгляды обратились на нее. Ее роскошные золотые кудри стекали по щекам. «У Аделы, моей подруги, моей сестры, были прекрасные густые рыжие волосы, – вспоминает Марги Беккер, – и эсэсовцы пытались отыскать в них спрятанные лезвия, ножи или что-то еще в этом роде». Когда эсэсовец вонзил в Аделины локоны ножницы, она, невзирая на унижение, стояла с гордо поднятым подбородком. Завершив свое дело, он перевел взгляд на ее рыжий лобок.
По его приказу она встала на табуретку, ее пах – прямо перед глазами мужчины, который будет ее брить. Всего пара минут, и Адела лишилась своей силы и уникальной красоты. Выбритая наголо, она выглядела неотличимо от других девушек в комнате. От ее знаменитых рыжих волос не осталось и клочка, одни лишь веснушки.
Потом их вытолкали из барака, где шла обработка, и они теперь обнаженными стояли по колено в снегу в ожидании дезинфекции. Они дрожали на мартовском ветру, прикрыв руками груди и покрывшись «гусиной кожей». Ни трусов, ни гигиенических прокладок – девушкам нечем было скрыть кровотечение. «Казалось, месячные начались у всех, – рассказывает Эдита. – Снег под ногами был красным от крови». Впередистоящие ступали босыми ногами по розовому снегу, медленно продвигаясь в очереди к огромной ванне с дезинфектантом.
– Зачем понадобилось нас дезинфицировать? – ворчали полушепотом девушки.
– Евреи нанесли в лагерь вшей, – отрезал эсэсовец.
«У нас никогда не было вшей, – восклицает Ирена Фейн. – Да и где бы мы их взяли? Нас ведь только что привезли». Но спорить с эсэсовцем было бесполезно. «Грязный жид» – стереотип, который нацисты считали истиной.
Сколько девушки простояли в снегу? Очень долго. Тепло их ног успело превратить снег в слякоть, а та успела превратиться в лед. Когда звучал приказ лезть в ванну, каждый раз туда забиралось по 50 человек, и неважно, идет у них кровь или нет. Ледяная жидкость обжигала выбритую плоть. После первой сотни «продезинфицированных» вода стала грязной. Ее ни разу не поменяли.
Вылезшие из ванны девушки бежали по снегу к последнему пункту – зданию, где их ожидали груды одежды, русской военной формы. Шерсть местами заскорузла от засохшей крови и кала и была вся в дырках от пуль. И никакого нижнего белья, которое защитило бы нежную кожу девушек. На форме мертвых солдат кое-где сохранились знаки различия. Линде досталась мужская рубаха – «такая большая, что волочилась по земле», – и пара галифе, чей верх доходил ей до головы. Подвязаться было нечем. Только тридцати последним девушкам выдали другую форму. Эдита, Лея, Гелена и Адела получили платья в полоску. Платья были без подкладки, и к ним не полагалось ни нижнего белья, ни рейтузов или шерстяных чулок.
Теперь их ждала груда обуви. Некоторые заключенные называли их башмаками, но это – слишком вежливое слово для «шлепанцев» из плоских деревяшек с приколоченными по бокам кожаными ремешками. Как сандалии без задников – но только еще без супинаторов и пряжек, которые можно подтянуть по ноге, и к тому же они не делились на левые и правые – все одинаковые. Их смастерили здешние узники-мужчины, но едва ли они представляли, что эта «обувь» предназначена юным девушкам, и поэтому не задумывались, как приспособить ее для маленьких, тонких ножек. Относительно повезло только стоявшим в начале очереди: они имели возможность порыться и подобрать хоть что-то более-менее подходящее по размеру. Тем, кто стоял в конце, выбирать уже было не из чего.
И наконец, девушкам раздали прямоугольные куски белой ткани с желтыми звездами и номерами, чтобы нашить их на форму. На первой бирке стоял номер 1-0-0-0. На следующих – 1-0-0-1, 1-0-0-2 и так далее. Регистрационные номера записывались рядом с именами девушек. По воспоминаниям свидетелей, в числе первых были сестры Фрида и Гелена Беновицовы из Модры-над-Цирохоу – села неподалеку от Гуменне. Пегги, которая два часа прошагала до стропковской автобусной остановки, получила номер 1-0-1-9, а 16-летняя Берта Берковиц – 1-0-4-8. Первой их рабочей задачей было пришить номера спереди на форму, чтобы их с ними сфотографировали.
Теперь, когда все были зарегистрированы и одеты для «работы», каждой выдали по красной миске и суповой ложке и потом выпустили назад на холод, приказав построиться и ждать. Шеренги по пять. Снова шеренги по пять. Вырванные из беспорядочной рутины домашней жизни девушки быстро превращались в вымуштрованных роботов.
№ 1974, имя неизвестно. Единственное дошедшее до нас фото девушки с первого транспорта из сделанных сразу после «обработки», примерно 28.03.1942. Из архива Музея Аушвица.
Выйдя из последнего барака, первые в шеренге девушки увидели своих подруг, которые еще только ждали начала «обработки» – в своих лучших одеждах, в практичной обуви, в пальто, перчатках и шляпках, – и закричали им, пытаясь предупредить: