Как и в случае с Магдаленой Брауновой, телеграмма опоздала и не успела спасти Альжбету Стернову. Магдалена – вместо того чтобы отмечать свое 16-летие в кругу семьи, – смотрела, как в Аушвиц прибывает второй транспорт, который привез Альжбету и 768 других юных женщин.
Их, как и девушек из первого транспорта, сначала держали в перевалочном пункте[35], где они систематически голодали на изобретенной правительством диете. Когда транспорт сделал остановку в Жилине, к нему прицепили еще два скотных вагона с сотней женщин из восточных областей. Среди них были Манци Швалбова (№ 2675) и Мадж Геллингер (№ 2318).
Манци Швалбова была добродушной, практичной девушкой. Она готовилась к свадьбе и рассчитывала на освобождение. К счастью для Эдиты и многих других, она его не получила. Манци – это та самая студентка, которая осталась без диплома врача из-за недопуска к последнему экзамену, но, чтобы стать практикующим врачом в Аушвице, никаких дипломов не требовалось. Ей почти сразу разрешили заниматься врачебной практикой, и вскоре весь лагерь знал «доктора Манци Швалбову».
Мадж Геллингер работала воспитательницей в детском саду и тоже ожидала освобождения от работ. Но когда она отвергла домогательства местного полицейского, тот продал ее освобождение другой еврейке, прикарманил деньги, а Мадж отправил в Аушвиц. Она отличалась крепким телосложением, и со временем ее назначили старостой блока. На этом месте она изо всех сил старалась поступать по справедливости.
Сестру Рены Корнрайх, Данку (№ 2779), тоже привезли на втором транспорте, как и многих других сестер и кузин первых девушек. Но это было не то воссоединение семьи, которое хотелось отпраздновать. Рена и другие девушки в ее положении с ужасом ждали, что привезут кого-нибудь из родных. Когда вновь прибывшие вошли в лагерь, они приняли женщин с бритыми головами и обезумевшими глазами за пациентов клиники для душевнобольных. Родственниц никто не узнал.
«Мы подумали, может, наша работа в том и состоит, чтобы ухаживать за этими пациентами», – вспоминает Мадж Геллингер.
После «приветственной» переклички узниц из второго транспорта отправили в блок 5 с кровавой соломой на полу – этот момент уже выглядит чуть ли не частью ритуала знакомства новеньких с женским лагерем. Девушки были в панике и истерически рыдали, стряхивая с себя блох, клопов и вшей, набросившихся на их нежную плоть. Но равенсбрюкским капо, похоже, и этого было мало – они решили немного развлечься за счет новых узниц и заявили, что суп и чай якобы отравлены смертельным ядом.
Будучи старше большинства девушек, Мадж Геллингер взяла на себя риск первой попробовать чай – или, возможно, в ней говорил педагог. «Он был отвратительным, но я порекомендовала всем выпить хоть немного и объяснила младшим девочкам, что они обезвожены и что жидкость нужна им, чтобы не умереть. К несчастью, кроме чая с бромом, из жидкостей была только баланда из гнилых овощей, собранных с покрытых глубоким снегом полей, и из привезенного с русского фронта мяса дохлых лошадей.
«Суп был настолько мерзким, что его никто есть не мог», – подтверждает Эдита.
Многие девушки из ортодоксальных семей отказывались от некошерной баланды. У Марги Беккер (№ 1955) «не получалось ее проглотить». Девушки старались помочь – затыкали ей нос, чтобы ее не вырвало при попытке протолкнуть в пищевод еле теплое, вонючее варево, – но все бесполезно. «Я так им завидовала, что они могут это есть, а я не могу». Она была слишком чувствительной к запахам и в первые недели отдавала свой суп, невзирая на голод.
Правда, от супа отказывались и по другой причине. Он вызывал несварение и понос. Единственное, что успокаивало желудок, – это хлеб, но он был, мягко говоря, не в изобилии. Пять дней в Попраде они жили фактически впроголодь, и теперь начинали совсем чахнуть.
Выглянув из окон блока 5, новенькие девушки увидели полоумных, которые махали им и кричали: «Если у вас есть шарфы или носки, припрячьте для нас!»
«Они сказали, что найдут наши вещи, когда придут на уборку». Шарфы? Носки? «Мы решили, что они сумасшедшие». Зачем прятать собственные вещи? Смешно подумать! Но эта мысль казалась смешной только до следующего дня, когда у девушек из второго транспорта конфисковали все, что у них было с собой, и они теперь тоже тосковали по носкам, которые согрели бы их ноги, и по шарфам, которые защитили бы от холода их обритые головы.
Новеньких пустили к остальным заключенным лишь после того, как их догола раздели, обрили и продезинфицировали. И только тут они обнаружили своих родных и двоюродных сестер среди тех, кого поначалу сочли умалишенными, только тут вошли они – как выразилась доктор Манци Швалбова – в «насквозь извращенный мир» Аушвица.
Была ли разница между первым и вторым транспортом? Эдита утверждает, что была. «Ведь мы не знали, что будет дальше. А у девочек из других эшелонов уже были мы. Мы могли им рассказать. Мы пришли на пустое место. А девочки, которых привозили потом, имели возможность послушать нас. Мы показывали им, чему научились, чтобы они не так боялись. Им все равно было страшно, но не в такой степени, как нам. Мы ничего не знали. Ужасы шли один за другим. Но всего несколько дней прошло, а мы уже – старожилы». «Впрочем, – добавляет она, – „помощь “– не совсем то слово, ведь чем тут поможешь? Мы могли только посоветовать им соблюдать осторожность, не поднимать головы, не делать того, не делать сего. Это же не то чтобы мы рассаживались, проводили встречи, делились советами. Мы вообще не общались. Никогда. Только работа, работа. Усталость, усталость. Мы не болтали о музыке, литературе или школе. Единственные темы – „Что будет с нами дальше?“, „Как та или другая вещь нам поможет?“, „Как украсть хоть немного хлеба?“, „Как умыкнуть одеяло?” Славные девочки из хороших семей пытались научиться воровать у других славных девочек из хороших семей. Это было бесчеловечно. Нас оскотинили. Заставили обратиться против своих же, лишь бы выжить».
Будучи б’целем Элоким (сотворенными по образу Божию), евреи традиционно никогда не делают постоянных татуировок, поскольку телом владеет не человек, а Бог. В Аушвице эту последнюю часть достоинства у еврея отобрали без церемоний, отобрали право гордиться принадлежностью к Всевышнему, давшему тело, и к семье, давшей тебе имя.
Аушвиц – единственный лагерь, где маркировали заключенных. Эта уникальная система перманентной нумерации была эквивалентом регистрации, и это – одна из причин, почему современные историки стали называть первый официальный еврейский транспорт «первым зарегистрированным массовым еврейским транспортом». Татуировки начали наносить не в первый же день, но когда именно – здесь данные расходятся. Некоторые говорят, что это произошло на следующий день после «обработки», а другие – что после прибытия второго транспорта. Роз (№ 1371) помнит, что ей татуировку наносил словацкий друг ее отца – а, значит, это произошло не раньше, чем через несколько недель. Как бы то ни было, нам доподлинно известно, что, когда они нашили номера на свою форму, номера эти стали их именами, и татуировали на их телах те же номера. Если номер на униформе не соответствовал номеру на руке, узницу расстреливали.
Девушек вводили в уставленную столами комнату и толчком усаживали на стулья. Потом сильные мужчины хватали левую руку девушки, рывком подтягивали к себе и прижимали к столу. «Поторопись! Поторопись!» – орали эсэсовцы. Наводить красоту времени не было. Номера выходили грубыми, вкривь и вкось – это вам не художественная каллиграфия с росчерками и завитками. Единицы неотличимы от семерок. В случае описки татуировщик перечеркивал ошибочную цифру и под ней рисовал новую. Номера наносили на предплечье, под локтевым сгибом. Боль от иглы, втыкающейся в нежную кожу, то и дело выжимала слезы из глаз даже самых отважных девушек. Каждый укол обжигал, оскверняя Слово Божие.
Нанесение татуировки – практика поистине бесчеловечная, унижающая достоинство, но в ней крылся и еще один смысл, который поступающие сюда узники не могли позволить себе осознать. Вечная татуировка означает пожизненный срок. Жизнь может оказаться быстротечной, но она – все равно жизнь.
Если рабский труд можно назвать жизнью.
Однажды утром, вскоре после прибытия второго транспорта, одна из девушек выскочила из шеренги и встала перед трудовыми бригадами.
– Не работайте на нацистов! – закричала она. – Нас все равно убьют. Так пусть лучше просто пристрелят!
Из-за шеренги женщин прогремел выстрел. Девушка рухнула на землю.
Ее понесли в импровизированную палату, где к тому времени уже работала доктор Манци Швалбова, и уложили на стол. «Пуля прошла через легкие и брюшную полость», – пишет Манци. Эсэсовский врач отказался оказывать девушке паллиативную помощь, и Манци была вынуждена смотреть, как та умирает от потери крови. Ее имени она так и не узнала.
На ранних порах случались попытки сопротивления, оно принимало разные формы, но ни разу не принесло никакого результата. Девушка из второго транспорта по имени Лия решила объявить голодовку в знак протеста против тяжелых условий и мизерного питания. В нормальных обстоятельствах этот акт могли заметить, но в Аушвице это была лишь простая условность. Девушки и без того жили впроголодь. И потом, евреи все равно должны были умереть, а как именно это произойдет, тюремщиков мало волновало. Протесты практически не нашли отражения в исторических записях, но они остались в сознании свидетелей, они видели «личный протест девушек на грани безысходности, которым на такую жизнь стало наплевать, а в то, что наступит новая, верить они перестали». А во что еще здесь можно было верить?
Данных о смерти Лии, как и о смерти Йоланы Грюнвальд или Марты Корн, нет в «Хронике Аушвица» Дануты Чех, притом что в этом труде содержатся сведения – с соблюдением ежедневной хронологии – о смертях, убийствах, сжигании в камерах и вообще обо всем, что происходило в Аушвице с момента начала его функционирования и до самого закрытия. В сохранившейся части документов СС не зафиксировано ни единой смерти женщины вплоть до 12 мая 1942 года, когда одна из узниц покончила с собой, бросившись на проволоку под напряжением. 17 июня «на проволоке» нашли еще одну женщину. Будь они мужчинами, в записи включили бы их имена и номера. Но поскольку они были женщинами, то остались безымянными.