[42] – «Нам и этого было бы достаточно», – которую пели усталые голоса без радости и энтузиазма и которая не могла исцелить раненый дух новых рабынь.
На традиционном седере участники успевают так проголодаться (а кое-кто – и немало подпить), что после завершения молитв все набрасываются на еду с огромным воодушевлением. В Аушвице молитвы закончились лишь усилившимся голодом и тщетной тоской по родным. «Мы бы жизнь отдали, лишь бы увидеть родителей хотя бы еще разок», – говорит Берта.
Там не было дверей, через которые узницы могли бы впустить в свое сердце Илию. Да и какой пророк пойдет в Аушвиц? Некоторые девушки, возможно, сосредоточили остатки энергии и предались медитации о грядущем пришествии мессии, но большинство забылись тяжелым сном обессилевшего человека. Берта, вспомнив отцовское благословение, принялась тихо нашептывать псалмы над спящими вокруг нее девушками:
Я радуюсь, что Бог услышал голос мой,
Моление мое.
Приклонил ко мне ухо Свое,
И потому буду призывать Его во все дни мои.
Объяли меня болезни смертные,
Муки адские постигли меня,
Я встретил тесноту и скорбь.
Тогда призвал я имя Господне:
Господи! избавь душу мою.[43]
В мрачную тишину блока 10 ворвались прогремевшие в ночи выстрелы, это у стены за окном расстреляли 11 польских узников. На следующее утро – в Великую пятницу – четвертый транспорт доставил в лагерь еще 997 молодых незамужних евреек. В воскресенье 5 апреля, на католическую Пасху, погибли 89 заключенных и 31 русский военнопленный. Нам неизвестно, были ли среди этих 89 жертв женщины, а если были, то сколько, но уже становилось понятно, что нацисты без малейших колебаний осквернят любую религию – хоть христианскую, хоть иудейскую.
Глава пятнадцатая
Больше всего я хочу стать последней девушкой в мире с такой историей, как моя[44].
Оставшиеся дома родители не находили себе места: они так и не получили от дочерей ни единой весточки. Мало того, через несколько дней после отбытия в неизвестном направлении попрадского состава местный путеец принес клочок картона с посланием от одной из девушек. Как ей удалось передать записку инженеру – неизвестно, очевидно, они хорошо знали друг друга, раз он отважился на риск отнести эту картонку родным.
Сделайте все, чтобы избежать депортации.
Нас здесь убивают.
Внизу – подпись.
Те словаки, у которых было сердце, потрясенные этой новостью, бросились помогать соседям. 19-летнюю Валику Эрнеёву из Попрада друзья родителей приняли в свою семью и выправили ей фальшивые документы. Семья Яна Кадлецика успешно прятала у себя до конца войны «Стефанию Грегусову, рожденную 24 марта 1923 года».
Новость о записке разлетелась по окрестным деревням, и семьи принялись прятать детей или переправлять их в Венгрию. Недоброе предчувствие было и у тех, до кого новость не дошла. Но им оставалось лишь надеяться, что их дочери благополучно трудятся на обувной фабрике.
Потом стали приходить открытки.
Когда девушек впервые заставили написать домой, был Шаббат. И поэтому Берта Берковиц отказалась это делать – за нее писали другие девушки. Лживый, фальшивый текст, который им продиктовали, был призван развеять страхи родителей и убедить будущих жертв, что у девушек все хорошо и что едят они досыта. С надеждой на скорую встречу…
К тому моменту узницы уже понимали смысл последних слов – их близких тоже привезут в Аушвиц. О таком ли «воссоединении» они мечтали?! Многие из них попытались на полях вставить хоть какую-то пометку на словацком, польском, венгерском или идиш, все что угодно, лишь бы предупредить свои семьи о смысле депортации.
Не все получили сообщения от дочерей. Капо Бертель Теге, собиравшей написанные открытки, велели выбросить сотни из них. Среди выброшенных были, наверное, и открытки Магдушки и Нюси – Гартманы так ничего от дочек и не дождались.
Когда через пару недель девушкам снова раздали открытки, их заставили писать несколько штук за раз и ставить дату будущим числом – через три месяца, шесть месяцев, девять. Благодаря этой уловке, семьи должны были поверить, что их дочери живы-здоровы. И дойди до них дурные вести, они бы сказали: «Как такое может быть? Ведь мы только что получили весточку!»
Родителей смущали марки на открытках. Как их дочери оказались в Польше? И интонация странная, куда подевался их обычный темперамент? Да и где вообще этот Освенцим?
Несмотря на бумажные свидетельства, многие матери, должно быть, в глубине души начинали чувствовать тревогу, боль и отчаяние. Недавно наука установила, что материнский мозг после рождения ребенка содержит в себе его ДНК.
Почти любой, наверное, сталкивался с ситуацией, когда его мать чувствовала, что он попал в беду, расстроен или занят чем-то предосудительным. Если ты получил плохие новости, попал в аварию или страдаешь от любовных неурядиц, и пары минут не проходит, как мать звонит тебе или шлет эсэмэс: Я тут сейчас вспоминала о тебе. У тебя все в порядке?
Это кажется случайным совпадением, но новые научные данные о нашем мозге и о ДНК наталкивают на мысль, что однажды, быть может, незримая связь между сознаниями матери и ребенка получит объяснение. Или взять бамбук. Он цветет редко, раз в 60, а то и в 100 лет, но когда начинает цвести материнское растение, его бывший отросток тоже расцветает, в какой бы точке мира он ни находился. Не исключено, что материнская интуиция подобна бамбуку. Куда бы тебя ни занесло, твоя связь с матерью сохранится.
Когда еврейские матери по всей Словакии молились за своих дочерей в первый Шаббат после их отъезда, может ли статься, что материнские молитвы как-то передавались дочерям через микрохимерические клетки и рождали цветы в виде сил и мужества?
Силы, мужество и твердость духа сейчас требовались девушкам, как никогда, поскольку начинались главные тяготы жизни в концлагере. Этот труд не был наполнен содержанием. Его целью было сокрушить тело, разум и дух. Но узницы поначалу об этом не знали. Когда они выстроились на распределение по бригадам, им сказали, что они могут заняться сельхозработами, готовкой, строительством или уборкой. Мадж Геллингер (№ 2318) подумала, что сельхозработы – занятие приятное, и устремилась в эту бригаду, но одна из немецких капо, которой Мадж приглянулась, выдернула ее оттуда, отвесила пощечину и объявила: «Эта мне нужна здесь».
Мадж, потрясенная пощечиной, сразу невзлюбила эту капо, хотя та назначила ее работницей по штубе, ответственной за уборку, раздачу чая и хлеба. Лишь в конце дня, когда вернулись остальные девушки, Мадж осознала, насколько ей повезло, что она осталась под крышей.
Линда Райх (№ 1173) называет сельхознаряд грязным, унизительным и выматывающим трудом. Девушек заставили раскладывать по земле навоз голыми руками, и они таскали охапки коровьего помета на замерзшее, покрытое толстым слоем снега поле, притом что на ногах у них не было ничего, кроме открытых деревянных «шлепанцев». Эдита с Леей нашли в лагере газетные обрывки и попытались закутать в них голые ступни, надеясь, что это поможет согреть пальцы ног, но шел снег, и влажная бумага сразу превратилась в клочки. Мерзкая работа! Особенно если учесть, что возможность помыться в конце дня отсутствовала.
Основной бригадой, где заставляли трудиться девушек, считалась «строительная». В чем заключалась работа? В сносе домов голыми руками. Буквально.
Эти дома конфисковали у местных поляков ради расширения Аушвица. «Мы выступали в роли машин для демонтажа домов под фундамент», – объясняет Гелена Цитрон (№ 1971).
Сначала узники-мужчины ослабляли строения взрывчаткой, а юные женщины после этого должны были «разрушить дома до основания… ударами очень тяжелых стальных стержней», – подтверждает Бертель Теге. Потребовалось 50 девушек, чтобы справиться с этими длинными, тяжеленными палками с приваренными к ним металлическими кольцами. Схватившись за эти «рукоятки», девушки «молотили по стене», – вспоминает Гелена Цитрон. «Рухнув, стена погребла под собой первый ряд девочек, раздавила их, они погибли».
Иногда девушки делились на две группы: одна группа забиралась на второй этаж ослабленного взрывчаткой дома и сбрасывала оттуда куски кровли и кирпичи, а вторая работала внизу, собирая обломки и одновременно пытаясь уворачиваться от летящих сверху. «Если ты, швыряя кирпичи, слишком осторожничаешь [и стараешься не попасть по девушкам внизу], капо, скорее всего, поставит другую, а тебя отправит вниз, под град кирпичей».
Очистка площадки от сброшенных обломков тоже входила в обязанности бригады. Чтобы погрузить кирпичи в кузова машин, девушки должны были везти их несколько миль в неповоротливых тележках на пустырь, где в деревянных лачугах ютилась небольшая группа пока еще живых русских пленных. Откуда девушкам было знать, что кирпичи эти пойдут на постройку новых блоков на открытом пространстве у опушки березового леса, – на постройку Биркенау.
Работа «строительных» бригад – для здоровых, крепких мужчин, а не для девочек и женщин, многие из которых и до пятидесяти килограммов еле дотягивали в весе при росте метра в полтора. Вечером они вернулись в блок все в ушибах и кровоточащих порезах. На снос зданий отбирали в основном тех, кто на утренней перекличке стоял в первых рядах. «Каждое утро мы подталкивали наших лучших подруг вперед, – сознается Гелена. – Мы очень быстро превратились в животных. Все заботились только о себе. Это было весьма печально».
Другие варианты работ были немногим лучше.
Берта Берковиц (№ 1048) вспоминает, как им приходилось строем шагать пять километров к месту, где они рыли ямы. «Понятия не имею, зачем им понадобились ямы, но это – наша работа». Хуже всего то, что девушкам не позволяли ни на секунду передохнуть. Стоило хотя бы на миг просто разогнуть спину, оторвавшись от тяжелой глины, из которой состоит польская почва, как ты рисковала заработать удар эсэсовской плеткой, а то и похуже. Эсэсовка Юана Борман с особым удовольствием спускала свою овчарку на девушку, если та замешкается хоть на мгновение. «Это был тяжкий труд, – говорит Линда Райх. – Рыть, рыть, рыть».