Больше всего изумляет временной разрыв между датой мэрской подписи и датой рядом с местной печатью – ведь она лежала в том же здании, если не в том же кабинете. Таинственным представляется и тот факт, что освобождения для Амстеров и Гартманов дошли всего через пару дней после отъезда дочерей из дома и всего за пару часов до отправки состава из Попрада, в то время как Фридманы и Гроссы получили свои «вынимки» только две или даже три недели спустя. Около четырех сотен гуменнских евреев теоретически могли рассчитывать на получение президентского освобождения – они либо владели важным бизнесом, либо приняли католицизм до 1941 года.
Стекольная мастерская Эммануила Фридмана, как и другие еврейские предприятия и фирмы, подверглась аризации. Ею теперь управлял добродушный нееврей, господин Балдовский, чьи навыки в деле остекления до профессионального уровня недотягивали. Поэтому и германскому, и словацкому правительству Фридман все равно требовался. Это может поначалу показаться странным, но он в том числе выполнял и секретные подряды. Что же это за важные заказы, куда его отвозили на служебной машине с шофером, предварительно завязав глаза? А ездил он на военный аэродром, где требовалось чинить лобовые стекла бомбардировщиков. Господин Балдовский тем временем оставался в городе и выполнял более обыденные обязанности.
Обещанную «вынимку» Фридманы получили уже после еврейской Пасхи. То ли по марке на открытках от дочерей, то ли через связи в официальных кругах Эммануил Фридман выяснил, куда увезли Эдиту с Леей. И он пошел на шаг, который не рассматривали ни Амстер, ни братья Гартман. Он попросил господина Балдовского отправиться в Освенцим и освободить его дочерей[47].
Как большинство людей, Фридман продолжал верить, что Эдита и Лея работают на словацкое правительство и вернутся через три месяца, но они с женой сильно стосковались по дочерям. Почему бы не пойти к начальству рабочего центра и не попросить, предъявив документы, чтобы их отпустили? А может, вместе с ними – и Аделу Гросс.
Но господин Балдовский и Эммануил Фридман были не настолько наивны, чтобы не предусмотреть запасной план. Если с освобождением возникнут проблемы, то Балдовский должен будет разыскать их и помочь бежать. А когда они уже сядут в поезд, им грозить ничего не будет, поскольку у них на руках освобождения, а едут они в сопровождении нееврея. Таков был план.
Господин Балдовский, не мешкая, купил билет до Жилины, где пересел на другой поезд, ехавший к польской границе.
Сквозь метель сторожевые вышки казались мрачными великанами. На колючую проволоку налипли гроздья снега. В ореоле от горящих на вышках прожекторов двигались темные силуэты эсэсовцев. Снег падал стеной в темноте, забиваясь в глаза девушкам, которые нерешительно выходили на лагерштрассе и строились на утреннюю поверку. Никому не хотелось покидать помещения и идти под внезапный апрельский снегопад – ни эсэсовцам, ни собакам, ни капо. А новым узницам – и подавно. Их ноги, обутые лишь в разболтанные деревянные «шлепанцы», утопали в снегу по самые щиколотки. Ветер продувал сквозь дырки от пуль и пробирался по голым ногам под одежду. Они пытались выстроиться как можно ровнее, смаргивая снег с глаз и стараясь не дрожать. Вдоль шеренг с надменно-начальственным видом вышагивал комендант Рудольф Гесс, который появлялся в женском лагере нечасто. Снег не попадал внутрь его высоких ботинок, и, расхаживая туда-сюда, он свирепо наблюдал, как капо пересчитывают обездоленных девушек. Начало светать, но было все равно темно. «Нас еще пересчитывали, и я услышала, как эта эсэсовка [Йоханна Лангефельд] говорит ему: „В такую погоду их нельзя отправлять на работу“.
Гесс топнул ногой и заорал на нее: „Для евреев нет никакой погоды! “»
И этим все сказано. Эдита сердито уставилась в бушующую метель. Почему им нельзя сегодня заняться уборкой в блоках или еще чем-нибудь подобным? Как человек может быть таким жестоким? Или он отверг эту идею просто потому, что она принадлежала их начальнице? Борьба вокруг того, кто главный в женском лагере – Гесс или Лангефельд, – еще только начиналась. Этот раунд проиграла не только Лангефельд, но и ее узницы. Девушки строем по растущим сугробам отправились на работы.
Желая подкрепить волю коменданта, ответственный за открытие ворот эсэсовец рявкнул, чтобы девушки разулись: хлопки сандалий по босым пяткам раздражают его слух. Трудно поверить, чтобы за воем ветра он слышал хоть что-нибудь. Но в этом заключалась его привилегия – делать все, что заблагорассудится. Если комендант Гесс смог выгнать евреек на работу в метель, его подчиненные имели полное право заставить их идти босиком. Вопрос власти. Которой евреи не обладали. Девушки сняли свою так называемую обувь и молча пошагали под аркой с буквами задом наперед: ierF thcaM tiebrA.
Отныне все узницы, пересекающие лагерные ворота в любую сторону, обязаны были разуваться. Но вскоре снег начал сходить – теперь им хотя бы не приходилось идти босиком по снегу. Вместо него – ледяная грязь. А у девушек, работающих в полях с навозом, возникла новая проблема. Мокрая глинистая почва норовила засосать в себя их сандалии. Потеря «обуви» была равносильна смертному приговору. В один из первых дней оттепели это случилось с Линдой. Из страха остаться без «шлепанцев» остальные девушки в бригаде стали разуваться, прежде чем приступить к разноске навоза по жидкой, густой грязи.
По прибытии в Освенцим господин Балдовский узнал на станции дорогу к рабочему лагерю и направился к воротам Аушвица. Остановившим его охранникам он сказал, что хочет поговорить со старшим. Они недоверчиво посмотрели на него.
– Вы кто?
Он представился и помахал освобождениями.
– Я приехал за Леей и Эдитой Фридман из Гуменне, которых увезли по ошибке. Вот официальные документы об освобождении от работ.
Охранники расхохотались.
– Это на каком языке?
– На словацком.
– А мы – немцы.
Господин Балдовский пересказал им содержание документов.
– Они освобождены от работ! – воскликнул он.
– В Словакии, может, и освобождены. Но здесь – Большая Германия.
Да и в любом случае они понятия не имеют, о ком он говорит. Эдита? Лея? Фридман? Да он шутит!
– Какие у них номера?
– А у них есть номера?
– Здесь у всех есть номера!
Посетитель им уже надоел, и они, наставив на него ружья, приказали ему проваливать, а не то они будут стрелять. Господин Балдовский ретировался. Настало время для запасного плана. С сестрами Фридман он был хорошо знаком и не сомневался, что узнает их, а Аделу с ее рыжей гривой вообще трудно не разглядеть. А где Адела, там наверняка и Лея с Эдитой.
Он пошагал по дороге вдоль заборов с колючей проволокой, окружающих ряды кирпичных бараков под названием Аушвиц. В полях он заметил полубезумных с виду существ, бредущих босиком по снегу и грязи с навозом в голых руках. Их одежду, совершенно не подходящую им по размеру, то и дело распахивал ветер, и господин Балдовский обратил внимание, что на них нет нижнего белья. Почти лысые головы тоже были ничем не прикрыты. Явно женщины, но больше они походили на големов из еврейских легенд.
Господина Балдовского передернуло от их вида. Эти существа никак не могут быть благовоспитанными девушками, знакомыми ему по Гуменне. Он внимательно оглядел раскинувшееся до серо-бежевого горизонта пространство, но не увидел больше ничего и никого. Аушвиц – скорее всего, клиника для душевнобольных. Видимо, Эммануила Фридмана снабдили неверной информацией. Эдита с Леей никак не могут быть в этом аду.
Господин Балдовский вернулся в Гуменне с пустыми руками. «Эдиту с Леей наверняка увезли куда-то в другое место, – сказал он Фридману и его жене. – В Аушвице их однозначно быть не может. Это не рабочий лагерь, а психиатрическая клиника». Интересно, что бы подумал господин Балдовский, увидь он строительные бригады, где одни узницы сбрасывают кирпичи на головы другим?
«Представьте, – вздыхает Эдита, – приезжает обычный человек, осматривается по сторонам и видит бритых, полуодетых девушек. Бредут по снегу босиком и без чулок на ногах. Что он о нас подумает? Нормальными явно не сочтет».
Тем временем Аушвиц довольно быстро превращался в то, чем он показался господину Балдовскому. Многие девушки лишались рассудка. Их внезапно перенесли из теплой заботы родительского дома в атмосферу полной бесчеловечности, и эта травма вызвала тяжелые психические расстройства. Физическая и вербальная жестокость лишила юных женщин идентичности, эмоционально сломила, истощила, расчеловечила, и даже у самых волевых чувствовались проблемы с головой. Может, смерть уже наступила и они – в царстве мертвых? Может, за встающим над болотами туманом ничего нет?
Мадж Геллингер вменила себе в обязанность спать рядом с самыми хрупкими из девушек, которые бредили во сне. Подобно старшей сестре или матери, она утешала их, когда они беспокойно ворочались с боку на бок, одержимые кошмарами. Попадая при пробуждении в кошмар реальности, они слышали ее нежный, подбадривающий голос. Чувствовать утешение и связь с другим человеком было особенно важно для тех узниц, что оказались здесь без сестер. Забота подруги всего на пару лет старше тебя помогла сгладить ужас и шок первых недель.
Нанесенная обстоятельствами травма вела к распаду личности в смысле не только психиатрическом, но и этическом. Моральные устои девушек, прежде глубоко набожных, ослабевали по мере того, как росла цена выживания. Аушвиц – вроде жестокой игры для забавы эсэсовцев и капо, многие из которых обожали стравливать узников. Девушки старались помогать друг другу, но когда все стали разделяться на группы по принципу родства или знакомства, некоторые остались в одиночестве. Уцелеть удавалось не только самым приспособленным, но и тем, кому больше повезло при жесткой конкуренции за наиболее ограниченный ресурс – еду. Все девушки в лагере попали сюда, имея строгий религиозный моральный кодекс, но через несколько недель они уже стали красть друг у друга – пищу, одеяла, «всё, что не прикреплено к твоему телу».