– Нас заставили обратиться друг против друга. Это было ужасно, – говорит Эдита. – Тебя постоянно подстерегала опасность лишиться не только жизни, но и души. Чем дольше мы там находились, тем ближе к душе подбиралась эта бритва. Нравственные принципы – это такая штука, что если она в тебя впечатана, то от нее уже не избавиться, даже если ты вынуждена вести дурную жизнь. Думаю, некоторые из девушек предпочли умереть, отказавшись подличать против других.
Но «другие» вполне себе подличали.
«Я крала всё», – открыто признается Эди (№ 1949), которую привезли вместе с ее сестрой Эллой. Когда в лагерь поступили посылки с едой от Красного Креста, Эди (полную тезку нашей Эдиты) поставили на раздачу, и она решила, что поскольку в лагере две девушки с одинаковыми именами и фамилиями, то можно взять себе обе посылки. Нашей Эдите не досталось ни одной.
«Ты не представляешь заранее, на что сможешь пойти, чтобы выжить, пока не встанешь перед выбором – остаться голодной или поесть, замерзнуть или согреться, молиться или украсть. Конечно, прежде чем украсть, можно и помолиться. „Боже, прости меня за то, что я забрала у этой девочки одеяло, ведь кто-то забрал мое. Боже, прости девочку, которая украла мою посылку, ведь она поела, а я – нет“». В свои 94 года Эдита смотрит на тот инцидент под своеобразным углом: «Все эти годы я хранила обиду на нее. Она поела. А я осталась голодной. Нам обеим было по 17 лет. Мы обе остались в живых. Понимаете, дурные поступки против тебя с возрастом не забываются, но я рада сообщить, что уже достаточно стара и мне теперь наплевать. Никогда не узнаешь девушку, пока не поживешь с ней или – как в нашем случае – не посидишь с ней в лагере. Только тогда ты все поймешь – и не только о ней, но и о себе. В этом все и дело. Ведь мы были еще подростками. Мы не были взрослыми людьми. Мы не выросли еще из того возраста, когда хочется закатить истерику, полениться, посачковать, поспать подольше. Еще месяц назад мы с хихиканьем обсуждали последние сплетни нашей общины, а теперь мы видели, как умирают наши ровесницы, которым бы еще жить да жить, пока не станут бабками, как я сейчас, а они уже мертвы. И у тебя постоянно в голове вопрос: это ждет и меня? Я тоже скоро умру?»
Эдита не может простить еще одну вещь. Когда блоковых старост только назначили, они поначалу, скорее всего, делили хлеб и суп поровну между всеми узницами. Но со временем, когда их собственные животы ввалились от голода, многие стали подворовывать еду для себя, своих подруг и родных. «Блоковые должны были делить хлеб на четыре части, – объясняет Эдита. – Но они начали вырезать понемногу из середины каждого куска. Если нам, например, полагалось сто порций, блоковым доставалось сто дополнительных кусочков. Они съедали их сами или делились с родными или двоюродными сестрами, а мы оставались капельку голоднее».
Но можем ли мы их безоговорочно винить? Уверены ли мы, что повели бы себя по-другому? Если у тебя есть голодающая сестра, станешь ли думать о чужих людях? С этими дополнительными порциями или без них все равно все недоедали. «Ни один еврей в Аушвице никогда сытым не был, – говорит Эдита. – Пока сам не испытал голод, ты не можешь знать, на что окажешься способным в отношении другого».
Чем изнурительнее была работа, тем быстрее девушки слабели без еды. Кроме того, холод сжигает жир и калории, и первые несколько недель работ на открытом воздухе привели к серьезной потере веса. Выживание зависело от того, сможешь ли ты остаться работать под крышей или – если все же на открытом воздухе – попасть в бригаду, где меньше физических нагрузок, но внутри помещений можно было заняться разве что уборкой бараков, а это – задача блоковых и штубных. Остальным девушкам оставались лишь снос домов, навоз на полях и чистка дорог. «Мы очень быстро стали похожи на лапшу. Я весила килограммов, наверное, 30», – вспоминает Эдита.
Поскольку ключевым фактором выживания была пища, даром божьим считалось попасть в очередь к раздающей, которая размешивает суп в котле, прежде чем налить его в миску, – тогда мясо, пусть даже тухлое, и овощи, пусть даже гнилые, – оказывались наверху. Одна из уцелевших узниц вспоминает, что, если кому-нибудь из девушек выпадала удача найти в миске хоть что-то съестное, она радостно кричала: «У меня мясо!». Линда Райх (№ 1173) гордилась тем, что она всегда перемешивала суп, но большинство раздатчиц, наоборот, – старались наливать в миски только верхнюю жижу, и тогда все осевшее на дно «лучшее» доставалось им самим. Порой могло иметь смысл встать где-нибудь в хвосте, но, если котел опустошался слишком быстро, ты рисковала вовсе остаться без супа.
Линда вспоминает, как девушки наперегонки неслись за супом в так называемый «обеденный» перерыв – любой, кто замешкался и не успел встать в строй вовремя, мог получить эсэсовскую пулю. Для смерти особых причин не требовалось – раз, и тебя нет, зачастую без всяких предупреждений. Аушвиц – не выдуманное писателем общество из антиутопии. Он был «Голодными играми» в реальной жизни.
К наступлению сумерек, когда работа наконец заканчивалась, узницам приказывали строиться в шеренгу и шагать в лагерь. «Последние в шеренге должны были тащить трупы, поскольку их тоже считали». Никто не хотел становиться в конце, особенно в строительной бригаде, где гибли постоянно. После рабочего дня у девушек сил ни на что не оставалось, а тут еще неси труп. Нередко тело просто тащили волоком, и «на спине кожа сдиралась подчистую, – со скорбью в голосе вспоминает Линда. – Дорога постоянно была в крови».
Линда и другие девушки стали замечать, что некоторые из пострадавших на работе или заболевших девушек после вечерней поверки не возвращаются в блоки. Исчезают. «Нам это казалось странным, – говорит Эдита. – Если кому-то нездоровилось или у кого-то небольшая рана на ноге, таких девушек выводили из строя, собирали вместе, и больше мы их не видели». Куда же они пропадали? Поначалу никому даже в голову не приходило, что этих девушек убивают.
«Машина смерти» к тому времени уже работала на полных парах, – рассказывала политзаключенная и капо Луиза Мауэр, давая в 1945 году показания на судебных слушаниях по Равенсбрюку. – Если узницу признавали не пригодной для работы, или если она днем пряталась в блоке и ее обнаруживала там надзирательница [Йоханна Лангефельд], ее убивали». Мауэр и Бертель Теге получили приказ отбирать всех утративших способность работать и отправлять их в «санаторий». Как известно, «санаторием» называли уже запущенные к тому моменту газовые камеры. Обе капо решили, что «лучше сами умрут, чем станут помогать фашистским убийцам», о чем и сообщили своей руководительнице Лангефельд. Будучи истовой лютеранкой, Лангефельд нередко разрывалась между религиозными ценностями и жестокостью, которой требовали от нее должностные обязанности, и при этом уважала Теге и Мауэр за твердость моральных устоев. Она проявила к ним нехарактерное для нее милосердие и не донесла на них за неподчинение приказу и этим спасла, скорее всего, их жизни.
Обязанности отбирать женщин в «санаторий» передали кому-то другому, а Мауэр с Теге начали проводить «шепотливую кампанию» – тайком предупреждать блоковых, когда можно оставить больных работать под крышей, а когда нужно отправить на работы всех. Почему старосты должны выгонять больных девушек на работу, они объяснить не отваживались. Они не могли никому доверить этот секрет и рассказать, что отправка в «санаторий» означает смерть. В результате многие из заболевших узниц считали, что блоковые старосты поступают жестоко, не позволяя им отправиться в санаторий, и настаивали, чтобы их отпустили. Этих девушек забирали во время работ, и больше их никто не видел.
К концу апреля в Аушвице было зарегистрировано 6277 молодых женщин, в основном – евреек, включая 197 чешских и немногочисленных уроженок Польши, которые до лагеря прятались в Словакии. Остальные были словацкими еврейками. Это число превышало общее количество заключенных в Равенсбрюке. Нам неизвестно, сколько именно из них на тот момент оставались в живых и находились на территории Аушвица.
23 апреля восьмой словацкий транспорт доставил в лагерь сестру Эрны Дрангер – Фелу, которой присвоили номер 6030. Примерно в то же время в Аушвице появилась новая рабочая бригада для сортировки одежды, куда набрали в основном «старожилов». В нее вошли и Эрна с Фелой. Скорее всего, среди сортировщиц была и Магда Амстер, чей отец всю ночь ехал в машине, пытаясь ее спасти.
С тех пор как Линда Райх потеряла свою «сандалию», она на поверках все время пряталась в задних рядах, пытаясь избежать работы на голой земле. Она воспользовалась выпавшей возможностью примкнуть к сортировочной бригаде и первым же делом стащила на сортировке пару туфель своего размера. Сортировщицы не забыли о своих подругах и быстро придумали способ тайком проносить вещи к себе в бараки. Это называлось «организовывать».
Обувь считалась самой необходимой вещью, в которой нуждались девушки. Линда была не единственной, кто потерял в грязи деревянные «шлепанцы», а ходить босиком – верный путь к преждевременной могиле. Но в блоки попадали и другие вещи – лифчики, платки, носки, – они скрашивали жизнь узниц, помогали им вновь почувствовать себя женщинами. Для сортировщиц тайный вынос этих вещей был своего рода тихим бунтом. И способом чтить национальные традиции и культуру – ведь лучше сохранить эти еврейские вещи, чтобы их носили еврейки, а не молча смотреть, как их отсылают немкам. Никто не просил ничего взамен за эти подарки – по крайней мере, поначалу. Все просто хотели помочь друг другу чем могли.
«Там была одна девочка с нашего транспорта, которая добывала нам на кухне что-нибудь приготовленное – картошину, например, – вспоминает Эдита. – Она умела незаметно проносить еду через охрану – ведь там строго проверяли каждого, особенно девушек, которые имели дело с едой или одеждой.
Оставшиеся в живых, все без исключения, рассказывают похожие истории о том, как их подруги «организовывали» им еду или жизненно важные предметы одежды. Это как с теми польскими кабошонами, которые делают из земли под ногами: взаимовыручка укрепляла решимость выжить, давление формировало драгоценные камни взаимной поддержки.