Когда истек трехмесячный срок их так называемой «контрактной работы» на правительство, девушки смотрели на прибывающие из Словакии эшелоны с мучительным отчаянием. Все было не так, как ожидалось, происходило нечто совсем иное. Юные женщины перестали быть главной мишенью. Некоторые из девушек были ошеломлены, обнаружив, что они больше не живут в разлуке с матерями, но обречены смотреть, как матери страдают вместе с ними. «Нас охватило чувство безнадежности, – пишет Манци Швалбова. – На глазах у заботливых дочерей их матери терпели побои и чахли под бременем тяжкого труда и бесчеловечных условий».
Расплакавшегося Лу Гросса оттащила за руку нянька, когда он ринулся было помочь с чемоданом бабушке своего друга. За те несколько коротких месяцев после отъезда Аделы он стал старше своих четырех лет.
14-летнему Дьоре Шпире посчастливилось получить освобождение – он работал у отца на складе пиломатериалов, – но он видел не только, как в Прешове депортируют людей целыми улицами, но и как оставшихся семьями сгоняют на площадь и там расстреливают. «Такова была судьба всех жителей улицы К.», – пишет Дьора. Несмотря на наличие освобождений, его отец все равно опасался, что мальчиков скоро заберут, поэтому он тайком переправил их в Венгрию. Брата Дьоры спрятали в сиротском приюте, а сам он устроился в подмастерья к электрику.
В Рожкованах Гартманы работали в полях и на пастбищах, пытаясь жить прежней, обычной жизнью. Эвжен трудился за двоих – ухаживал за матерью-инвалидом и помогал отцу. От Магдушки они так и не получили ни единой весточки. Ее отец мучился мыслью, что он так и не выполнил своего обещания и не отправил ей посылку, но он не представлял себе, куда ее нужно слать.
Поскольку у Гартманов, чья ферма считалась важной для продовольственного обеспечения страны, имелись освобождения, к ним съехались жить и другие члены их многочисленного семейства. Их двоюродная сестра Ленка Герцка осталась в Прешове, и в июне ее внезапно депортировали. К счастью, Ленкина сестра Лилли, ее мать (Магдушкина тетка) и племянница к тому моменту уже жили на ферме и чувствовали себя в безопасности.
В Аушвице в безопасности не чувствовал себя никто, но Ленке удалось пристроиться помощницей у одного из высоких чинов гестапо. В число ее привилегий входил доступ к почте. И в июле Гартманы получили от нее открытку из Аушвица. У них наконец-то появился адрес, куда можно слать посылки Магдушке и Нюси, и они тут же отправили Ленке ответную открытку с вопросами, которые не давали покоя всей семье.
Почему Ленка смогла им написать, а Магдушка и Нюси не могут? Ленка, разумеется, старше, она более взрослая, но Магдушка тоже всегда отличалась ответственностью. Неужели она так занята, что не может написать своей семье? Что с ней? Ведь открытки приходили и от других девушек, депортированных вместе с Магдушкой и Нюси. Почему же времени не нашлось именно у их дочерей?
Гартманы были образцом простодушия – они верили в то же, во что верили и другие семьи, полагая, будто их девочки живут где-то в общежитии, регулярно общаются друг с дружкой, вместе принимают пищу, получают из дома продукты, деньги, одежду, постельное белье и, самое главное, новости. Они и подумать не могли, что почти все отсылаемое ими в Аушвиц конфискуют эсэсовцы.
В замкнутом пространстве запертого вагона для скота, отправляющегося в Люблин, Рудольф Врба – который позднее прославится побегом из Аушвица, – слушал, как соседи обсуждают открытки от девушек из лагеря. Владелец мелкой зеленной лавки Захар сидел рядом со своей дочерью-подростком, деловито шлифующей ногти.
– Моя двоюродная сестра уехала в первом эшелоне, а давеча написала, что у нее все в порядке, – сказала она, оторвавшись от маникюра. – Еда нормальная, работа не слишком тяжелая. – По веснушчатому лицу пробежала тень. – Но я не поняла одну вещь. Она передает мне привет от своей матери. А ее мать умерла три года назад.
– В письме от сестры меня тоже кое-что удивило, – откликнулась женщина, нянчившая грудного ребенка. – Она написала, что старина Якоб Раков – в прекрасной форме. Но Якоб уже сто лет как разбился на машине.
«В воздухе повисла легкая паутинка сомнения», – пишет Врба.
Пассажиры принялись открывать чемоданы и перебирать открытки от девушек, работавших в каком-то польском лагере. И в самом деле, в других тоже обнаружились странности – «о давно умерших людях говорилось, как о живых, либо упоминались события, которые произойти не могли». Зачем их дочерям и сестрам писать такую бессмыслицу? Отдельная семья сочла бы подобную приписку случайностью и не обратила бы внимания, но теперь, когда стало понятно, что та же история – у многих, вагон охватило дурное предчувствие. Перечитывая открытки вслух, люди теперь по-иному воспринимали зашифрованные послания. Но они столь же быстро убедили себя, что волноваться все равно не о чем.
Семьи, получившие открытки, были обречены не разглядеть завуалированные предостережения, которые девушки не могли написать открытым текстом. Куда легче поверить заверениям президента Тисо и пребывать в убежденности, что их просто переселяют, чем осознать, что они погибнут, как Якоб Раков в разбившейся машине. Ведь Тисо, в конце концов, сдержал слово – теперь он депортирует евреев семьями, а не увозит только девочек, как это было в марте.
Когда отправка семейных эшелонов превратилась в систему, юный Иван Раухвергер вновь отправился в Попрад, чтобы помочь семьям, только что помещенным в те самые казармы. «Я увидел огромную массу расчеловеченных людей в душераздирающем горе и отчаянии. Макияж у женщин растекся по щекам, работает лишь пара водопроводных кранов, унитазы в большинстве сломаны, мужчины небритые, нервные, дети плачут, коек на всех не хватает. Меня осадили женщины, которые принялись умолять: „Прошу, сходи в мой кабинет, я оставила на столе диплом, а я врач и, может, им пригожусь“.
„Мне нужны очки. Я полуслепая, а очки забыла на тумбочке у кровати, прошу, привези их“.
„У меня диабет, а инсулин остался дома, мне без него не выжить“.
„Мои прокладки – в ванной. Прошу, мне они сейчас нужны“.
Я отправился назад, но все их дома стояли запертыми. Мы смогли только привезти им кое-какую еду, туалетную бумагу и женские прокладки».
Их домами и всем, что находилось внутри, завладели гардисты. «Мы наблюдали, как они с довольным видом входят в дома и квартиры наших друзей и выходят оттуда с охапками постельного белья, скатертей, одежды и других вещей. Потом они начали выходить с картинами, статуэтками, коврами, а ближе к вечеру стали подъезжать на телегах – за мебелью. Через месяц они стали законными владельцами всей этой собственности».
В открытке, которая однажды пришла из Аушвица в городок, где жил Иван, говорилось, на первый взгляд, все то же самое, что и в остальных: «Немцы принимают нас неплохо. Мы тут трудимся, но работа не слишком тяжелая. Еды достаточно, гигиена в бараках нормальная. Наша семья – почти в полном составе, если не считать дядю Малаха Гамавета. Надеемся, что и он скоро будет с нами». На иврите «Малах га-Мавет» означает «Ангел Смерти». Сюзи Хедь была права.
28 мая 1942 года Иван наблюдал, как его школьного друга, Буди Штейна, вместе с отцом вели через город, в руках они несли только самые необходимые вещи, которые им разрешили с собой взять. Отец Буди был архитектором из немецких евреев, он сбежал из Германии в 1934 году, когда нацисты стали приходить к власти и создавать Третий рейх. Штейны построили прекрасный дом в городе Спишска-Нова-Вес неподалеку от дома Ивановой семьи. А сейчас Буди с отцом шагают под дулами одетых в черное гардистов. Город вышел посмотреть, как по уличному гравию бредут люди с чемоданами, которые отправятся на «новое место». Как обещал президент Тисо.
«Я никогда не забуду взгляд Буди: „Как же так получилось – меня депортируют, а ты – на свободе? “ Этот взгляд до сих пор преследует меня», – с печалью в голосе рассказывает Иван Раухвергер, которому ныне 93 года. Буди было 17 лет, как и Ивану. Из Штейнов никто не выжил. Огромный транспорт с ними поехал из Словакии в Польшу, в Люблин. Следующая остановка после Люблина – Аушвиц.
Глава восемнадцатая
Чтобы снести такое бремя,
Сизифова упорства мало.
Да, силы духа мне хватало,
Но путь далек, и где взять время[48].
Шарль Бодлер. Из «Цветов зла».
4 июля – когда в Америке празднуют День независимости[50], – вновь прибывший эшелон окружили эсэсовцы, и прямо на разгрузочной платформе прошла первая селекция. Точное число словацких евреев в этом транспорте не сохранилось. Известно лишь, что из них только 108 женщин и 264 мужчины были зарегистрированы и отправлены на «работы». Выгруженных из транспорта людей разделяли по половому признаку и заставляли пройти мимо эсэсовского доктора и представителей лагерной администрации, которые отбирали молодых и физически крепких – пригодных для труда. «Пожилым людям, детям, матерям с детьми и беременным женщинам говорили, что их сейчас отвезут в лагерь». Отделенные таким образом от своих семей, они забирались в грузовики и махали рукой оставшимся. Их везли «в Биркенау, в бункер, где убивали в газовой камере». А остальных отправляли на «санобработку»: бритье, дезинфекция, номера-татуировки.
На селекциях, которые проводились на платформе, предпочтение неизменно отдавалось мужчинам. Причины очевидны. Эсэсовцам требовалась физическая сила, а, кроме того, женщины, в большинстве, и сами хотели остаться с детьми. Женщины не считались идеальными рабами. Но на выбор влиял и еще один фактор – переполненность женского лагеря.
У нас нет никаких официальных данных, и мы не можем сказать, ни сколько именно женщин прибыло в Аушвиц, ни сколько из них погибло, но нам известно, что на 12 мая 1942 года в лагере было зарегистрировано более 8000 женщин, евреек и неевреек, и еще порядка 5000 ожидались в скором времени. Но женский лагерь состоял всего из пяти бараков – на тысячу коек каждый. Для размещения вновь прибывших между двухэтажными кирпичными блоками поставили сборные «ниссеновские» бараки из гофрированного металла. Никаких дополнительных санузлов не предусматривалось, и гигиена, с которой и без того были трудности, теперь превратилась в острейшую проблему.