а смотрела за кроликами и фазанами. Она понимала, как сильно ей повезло: даже капо им попалась добрая. Но самое главное – те, кто работал в Харменже, прямо на ферме и жили: в бараках поменьше и потеплее лагерных. Да и еда у них была получше. Роза вспоминает богатый витаминами, ярко-зеленый крапивный суп.
Из спасительных вариантов бывшие фабричные работницы и девушки без специальных навыков могли претендовать разве что на сортировку – если удастся занять место в бригаде так называемых «красных косынок» или «белых косынок». Эшелоны с заключенными приезжали со всей Европы, и количество вещей, нуждающихся в сортировке, непрерывно росло, а вместе с ним увеличивалось и число рабов, необходимых для сортировки. Главная сложность состояла в том, чтобы в эту бригаду попасть. У узниц здесь была своя «форма»: они носили косынки – кто красные, а кто белые. Существовало лишь два способа заполучить такую косынку: либо украсть, либо выменять на хлеб.
Лучшие варианты работы в лагере требовали квалификаций, которыми фабричные девушки не обладали. От кабинетных «функционерок» требовались умение печатать на машинке и стенографировать, знание языков или красивый, аккуратный почерк – то есть то, чем не могли похвастаться ни девушки с ферм, ни большинство девочек-подростков. Словацкие еврейки прожили в лагере дольше других; те, что постарше и поопытнее, вполне годились на работу в эсэсовской канцелярии и с самого начала претендовали на эти должности. Возраст и диплом о школьном образовании имеют свои преимущества, но у Магдушки и Нюси Гартман, у Эдиты, Аделы и Магды Амстер и других девушек помладше отняли возможность закончить школу. И если они не попадали в швейную, фермерскую или сортировочную бригаду, им оставалось только одно – тяжкий физический труд.
Передано в дар от Эвжена Гартмана в память о Ленке Герцке. Музей еврейского наследия, Нью-Йорк.
У нас очень мало сведений о Ленке Герцке, двоюродной сестре Магдушки и Нюси Гартман, и о том, как она работала на одного из высоких чинов гестапо. Знаем лишь, что должность позволяла ей регулярно отправлять своим близким открытки и письма, а порой и телеграммы; ответную корреспонденцию она тоже получала. В ее почтовых отправлениях содержатся в основном разные бытовые подробности и просьбы прислать что-нибудь из продуктов, перемежающиеся зашифрованными сообщениями о встреченных в лагере родных и друзьях. Ленкины открытки не были механически переписанной ложью, которую надиктовывали другим узницам, а некоторые из них даже не просматривались цензорами. В ответных письмах чувствуется, что семья до конца не понимает, где она и что с ней, в них постоянно звучат вопросы, на которые она не могла ответить.
Переписка между Ленкой и Гартманами продолжалась два года. Одним из первых ей написал восьмилетний племянник Милан:
«Дорогая Ленка! Тебе написали уже все, теперь и я попробую. Мы живы-здоровы. Жаль только, что наша тетя [то есть сама Ленка] не с нами. Мы все время говорим о тебе и Магдушке.
Как хотелось бы прислать тебе что-нибудь. Пишите вместе с Магдушкой. Мы тебя все целуем.
Ленку, как и всех остальных канцелярских функционерок, разместили за пределами огороженной колючей проволокой территории Аушвица I и Биркенау, в подвальном помещении под штаб-квартирой СС. Там имелись настоящие двухъярусные кровати, одеяла и даже душ. Поскольку они жили и работали в окружении эсэсовцев, то должны были всегда быть опрятными, хорошо одетыми и привлекательными. Поэтому их не брили наголо. «Некоторые даже носили чулки». Хотя их работа не требовала больших физических затрат, они получали дополнительные порции хлеба. Кое-кому удалось набрать в весе.
Выполнявшим тяжелую работу узницам было тяжело смотреть, как те же девушки, которые приехали сюда в марте вместе с ними, теперь ходят по лагерю с видом превосходства, с уложенными в прическу волосами и в гражданской одежде, которую отобрали у евреев. «Мы видели, что есть те, кто живет лучше нас, – вспоминает Эдита. – Кто имеет возможность починить обувь или одежду, кто сидит и работает в кабинетах». Им повезло – если это слово вообще применимо к кому-нибудь в Аушвице.
Некоторые функционерки работали за колючей проволокой: блоковые и штубные старосты, блоковые писари. «На работу ты должна была шагать с песнями, – говорит Эдита. – Даже если у тебя жар, тебе все равно приходилось идти вкалывать, а они всегда оставались под крышей. Все блоковые уцелели. Все до единой».
Блоковые старосты оказались в непростой ситуации: им, как и их коллегам-капо, нужно было угодить эсэсовцам, поэтому они применяли физические наказания к девушкам, со многими из которых выросли вместе. Эдита тоже получила «пару шлепков» от своей блоковой – хотя они ехали с ней в первом транспорте. У этой старосты и ее сестры была жуткая репутация, но даже 75 лет спустя Эдита не желает называть их имен из опасений, что это бросит тень на их детей и на других членов семьи. Ведь «если ты с первого транспорта и осталась в живых, значит, ты совершила нечто исключительное – причем не всегда хорошее».
«Самым важным [для функционерок] было занять место, возвышающее их над массой и дающее им особые привилегии, – сообщал Гесс в своем дневнике, – работу, которая, в известной мере, оградит их от непредвиденных ситуаций и смертельных опасностей, улучшит физические условия их жизни». Аушвиц сам по себе был беспощадным местом, и его беспощадность в полной мере проявлялась и в среде функционерок. Малейшая оплошность – и тут же донос, разжалование, и – назад в Биркенау, если не хуже. По словам Гесса, женщины «не гнушались ничем, шли на самые отчаянные шаги, лишь бы освободилась безопасная должность и они смогли бы сами ее занять. Победа обычно доставалась самым неразборчивым в средствах мужчинам или женщинам. „Нужда всему научит“, а здесь это был насущный вопрос жизни и смерти в прямом смысле».
Получая заветную должность, ты спасаешь себя, но когда при этом ты бессилен спасти других – особенно тех, кого любишь, – это порождает сложные психологические проблемы[57]. И далеко не все хотели занять это важное место. Рена (№ 1716) отвергла выпавший ей шанс стать штубной, поскольку ей претила моральная двойственность, которую подразумевает подобная роль. «Я не смогла бы отбирать хлеб у таких же, как я, голодных, и бить таких же, как я, несчастных». В чем бы твои функции в Аушвице ни состояли – будь это тяжелый физический труд или обязанности старосты, эсэсовской секретарши, – все равно «для выживания тебе требовалась „крепкая броня безразличия“».
«Нередко бывало, что получившие эти спасительные должности люди, стоило им узнать о смерти близких родственников, вдруг теряли хватку, сникали. И это происходило без всякой на то физической причины – болезни или плохих условий». Гесс определенно видит в этом еврейскую неполноценность: «Все евреи отличаются сильными семейными чувствами. Если умер кто-то из близких, еврей начинает думать, что и ему жить теперь незачем, а значит, и бороться за жизнь не стоит». Но ведь в таком случае число «сдавшихся» в Аушвице должно было быть больше.
С одной стороны, функционерская должность предоставляла возможность помогать другим, но с другой – вызывала не самое доброжелательное отношение со стороны прочих узников. Да как тут быть доброжелательным? Им дают больше еды, рабочий день у них короче, им не приходится проходить селекции. Функционерки сталкивались еще и с моральной дилеммой: они работают на ту самую систему, которая уничтожает их семьи, их общины, их культуру. Хотя многие пользовались своим положением, чтобы по мере возможности оказывать ту или иную помощь, печальная истина состоит в том, что не все они вели себя этично или нравственно. Основное население лагеря насмехалось над ними и презирало их отнюдь не без причины. В Аушвице понятия выживания и нравственности зачастую входили в противоречие.
Говоря о тех привезенных в первых эшелонах, кому удалось получить функционерские должности, доктор Манци Швалбова пишет: «Это нередко были девушки, чьи семьи полностью погибли, и некоторые из них в самый трудный период лагерной жизни потеряли голову, не устояв перед соблазном. Некоторые действительно находили удовольствие в том, чтобы вершить данную им власть. Но к счастью, таких было немного». Она тут же добавляет, что «в любой лагерной сфере всегда находились женщины, готовые без колебаний рисковать жизнью ради спасения других».
Сама доктор Манци Швалбова – одна из них. У евреев-медиков был жизненно важный доступ к лекарствам и к дополнительной еде – иначе как они смогли бы помочь заключенным остаться в живых? Летом бушевала малярия, и требовался хинин. Больные тифом нуждались в покое и в восполнении потери жидкости; лимонная вода – лучшее, чем узник мог разжиться. Появилась подпольная сеть с участием функционерок, которые с риском для жизни добывали для госпиталя лекарства и еду. Одной из самых важных в этом отношении бригад была та, что работала на «сортировке посылок, приходивших в адрес уже погибших женщин». Работницы тайком выносили оттуда «невостребованные» медикаменты и продукты, передавая их врачам для больных.
Блоковые старосты тоже имели возможность доставать лекарства для своих девушек. Разумеется, не бесплатно: то есть если девушке требовалось что-нибудь элементарное, скажем дезинфицирующая мазь для пореза, она оставалась голодной. Ничего просто так не давалось.
Больше всего страданий выпадало на долю тех, кто не мог продвинуться вверх по лестнице к спасительным должностям и тяжко трудился без крыши над головой – сносил дома, прокладывал дороги, копал глину для кирпичей или делал эти самые кирпичи. Лея с Эдитой продолжали работать в одной из худших бригад: они чистили болота и сточные канавы, стоя по колено в воде. С наступлением осенних холодов и у Эдиты стало болеть колено, и боль не унималась.