Биркенау реально превратился в лагерь смерти.
Генетик и профессор анатомии Мюнстерского университета[58], доктор Иоганн Пауль Кремер, глубоко непривлекательный, смахивающий на монстра лысеющий человек с диким взглядом, прибыл в Аушвиц 2 сентября на место одного лагерного врача, заболевшего тифом. Знакомясь с лагерем в первый день, он понаблюдал за тем, как очищают «Циклоном Б» от вшей один из блоков, убивают больных инъекциями фенола, «газуют» людей из французского транспорта – 545 мужчин и мальчиков и 455 женщин и девочек[59]. Он педантично вел дневник, и в тот вечер на первозданно белой странице появилась новая запись: «В 3 часа ночи впервые участвовал в спецоперации. В сравнении с ней Дантов „Ад“ кажется чуть не комедией. Недаром Аушвиц зовут лагерем уничтожения!» Судя по всему, увиденное его ни капли не взволновало.
Пару дней спустя, в полдень, доктор Кремер с гарнизонным врачом, старшиной Тило, отправились в блок 25, где рядом с бараком «прямо на земле сидели» похожие на скелеты женщины и девочки. С их тел свисали грязные, ветхие гимнастерки русских солдат. В ужасе от увиденных им живых призраков с пустыми взглядами доктор Тило повернулся к коллеге: «Мы здесь возле anus mondi [ануса мира]». Это он говорил о женщинах.
Узников в безнадежной степени истощения – таких, как «ходячие трупы» из двора блока 25, – называли «мусульманами». Этих больных, изголодавшихся мужчин и женщин больше побаивались, чем жалели. Никто не хотел приближаться к живому напоминанию о том, во что может превратиться каждый – в голема, в современный вариант зомби, в существо, на глазах теряющее все человеческое. Опьяненные властью обесчеловечивать и уничтожать, эсэсовцы говорили о них: «жуткое зрелище», «мертвее призраков». Узницы, которых вид этих женщин-скелетов приводил в не меньший ужас, пытались быть добрее и называли их «ни живыми ни мертвыми». В глубине души у них жил страх стать такими же – немощными физически и уничтоженными духовно, – примкнуть к тем, из кого «без остатка высосали дух, который вдохнул в них Бог». Они боялись, что это заразно. И в самом деле – к деградации узниц приводили в основном болезни.
Доктор Кремер наблюдал, как этих живых мертвецов запихивают в грузовики и вывозят из женской секции в сторону газовых камер. В отличие от остальных евреек, которым позволяли соблюсти достоинство и перед «душем» воспользоваться раздевалкой, их заставили раздеться прямо у входа, поскольку их вещи не дезинфицировали, а сжигали. И тут у них, абсолютно обнаженных снаружи, внутри проснулся какой-то остаток духа, и они взмолились.
– Сжальтесь! – со слезами умоляли они эсэсовцев.
Их загнали в камеру и «газовали».
«Девушки умирали десятками и сотнями в день», – говорит Эдита. Даже если узница не могла встать на ноги, ей все равно полагалось выйти на поверку и пройти пересчет, и лишь потом ее забирали на газ. «Одну мою знакомую по Гуменне привезли на пересчет в тележке, в таких тележках мы вывозили кирпичи из домов». Ее имени Эдита не запомнила.
Если у узницы не хватало сил подняться, ее били блоковые и штубные. Одну девушку избили, и она осталась сидеть на койке, прислонившись к стене. Ее сосчитали и даже не поняли, что она уже мертва. Марги Беккер рассказывает, что покойница так и просидела с открытыми глазами несколько дней. Никто даже не заметил.
Осенние ветры убойной силы неслись по пустынным полям, продувая бараки насквозь через все щели, а щелей этих в Биркенау было куда больше, чем в Аушвице. Ветер свистел в трещинах штукатурки, кусая нежную плоть толком не защищенных одеждой девушек. Не встречая на своем пути никаких природных преград, завывающий ветер неотступно преследовал узниц даже во время их тяжелого, больше похожего на забытьё, сна. Вытертыми одеяльцами – одним на троих – как следует не укрыться. Пытаясь согреться, они жались друг к дружке, и достаточно было хоть раз кашлянуть на одеяло, чтобы инфекция распространилась дальше. Вши переползали с одной девушки на другую, перенося болезнь, которая убивала, не делая различий между узниками и эсэсовцами.
Тиф паразитирует на войнах, голоде и массовых бедствиях, и Аушвиц был как раз тем местом, где вся совокупность факторов позволила эпидемии разбушеваться в полную силу, – скученность плюс антисанитария плюс вши. «Борьба с паразитами считалась важнейшим вопросом, – вспоминает капо Луиза Мауэр, – вши были смертельным врагом». Не имея возможности принять душ, помыться, выстирать грязную форму, заключенные оказались полностью в их власти. Ежемесячная дезинфекция не спасала, тиф все равно продолжал нарастать, переходя с крысы на узника, с узника на другого узника, с того – на тюремщика. «В Аушвице целые улицы болеют тифом, – записал доктор Кремер в дневнике. – Сыпным тифом заболел оберштурмфюрер Шварц».
«Женскому лагерю досталось больше всех. Бедолаги были с ног до головы покрыты вшами и блохами», – полтора года спустя напишут в своем «Аушвицком отчете» Рудольф Врба и Альфред Ветцлер. В лагере отсутствовала подходящая сантехника, особенно для такого количества женщин. Питьевая вода была только в «единственной маленькой уборной, куда обычные узницы доступа не имели».
Больных и умирающих было столько, что их выбрасывали из бараков, складывая позади больничных блоков. Эти несчастные девушки и женщины лежали там, словно груда дров, для загрузки в крематорий. Однажды, вскоре после перемещения в Биркенау, Марги Беккер услышала, как из штабеля умирающих на земле под палящим солнцем кто-то зовет ее по имени:
– Воды, умоляю…
На фотографии их класса, сделанной в 1938/39 учебном году в гуменнской школе, Жéна Габер стоит в центре заднего ряда, возвышаясь над остальными ученицами. Она слегка наклонилась неуклюже вперед – видно, что она стесняется своего роста и тела. В те времена, вероятно, не было принято улыбаться на фото, поскольку почти все позировали с серьезными лицами. Руки сцеплены на коленях или убраны за спину. Лишь у Эдиты, стоящей в заднем ряду рядом с Жéной, руки открыты, и она касается ими сидящей впереди девушки, ее подруги, чьего имени она уже не помнит. Светлые кудри Жéны убраны назад. Подбородок опущен, и кажется, будто она уставилась, не мигая, в камеру, но чуть приподнятые уголки губ позволяют предположить, что, щелкни фотограф секундой позже, на ее лице уже цвела бы улыбка.
«Она была миловидной, высокой девочкой, – вспоминает Марги. А сейчас ее подруга детства, ровесница, лежала тут, умирая.
Стоял жаркий день. Солнце обжигало кожу. У Жéны на теле были нарывы, а на губах – язвы. Ни воды. Ни милосердия. Лишь юная красивая женщина умирала от жажды и болезни в отвернувшемся от нее мире. Марги охватило отчаяние и чувство вины: она не могла ничего предложить Жéне, ничего для нее сделать. И она боялась дотронуться до нее. А вдруг заразится? Разрываясь между чувством самосохранения и желанием помочь подруге, она извинилась и поспешила прочь.
Тиф начинался внезапно, и это нередко случалось прямо во время работы. У Йоаны Рознер вдруг страшно разболелись суставы. Она на секунду перестала копать, чтобы перевести дух, оперлась на лопату, и тут ее руки и ноги пронзила жгучая боль.
– Выпрямись! – прошептала одна из подруг.
Йоана (№ 1188) попыталась разогнуться, но сил не хватало.
– Фас! – скомандовала эсэсовка. Послышалось быстрое шлепанье собачьих лап по грязи. Горячее, зловонное дыхание плеснуло Йоане в лицо, и на руке, которую она рефлекторно подняла, чтобы защитить горло, сомкнулись челюсти. Она пыталась отбиться, но зубы овчарки впились в бицепс. Тут эсэсовка по неведомым причинам отозвала собаку, и это спасло Йоане жизнь. Шея и рука кровоточили, но Йоана вернулась к лопате и изо всех сил принялась копать. Склонив голову вниз. Рыть. Рыть. Не останавливаясь. Через боль. Кровь стучала в висках. Рыть. Рыть. В горячке. В конце дня, когда Йоана шла через ворота, никто не приказал ей выйти из строя, и она, добравшись до койки, рухнула на нее и провалилась в сон, не дожидаясь хлеба. Посреди ночи она села на койке.
– Пойду домой. – Она сползла на пол.
– Йоана! Ты куда? – окликнула одна из подруг.
– Меня в вагоне ждет мама, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответила она и вышла из барака.
Покидать блок после отбоя было опасно. Ее соседка по койке разбудила нескольких девушек, и они бросились вслед за Йоаной, которая целеустремленно двигалась к электрической ограде – туда, где, по ее мнению, стоял вагон с матерью.
Они схватили Йоану, пытаясь не дать ей приблизиться к проводам. Она в горячечном бреду отбивалась.
– Где мама? – спросила она.
– Что ты тут забыла?
Она огляделась по сторонам. Вышки. Прожектора.
– Где я?
Под покровом ночи ее тайком провели в госпиталь. Она нуждалась в мази от собачьих укусов, в лекарствах, в холодном компрессе, чтобы сбить горячку, терзавшую ее рассудок. Селекции еще только начинали входить в их жизнь, и девушки, вероятно, не знали, что Йоану могут убить, пока она поправляется в больнице. Но зато им было известно, что ее точно убьют, если она попытается утром выйти на работу.
Тут в дело вступила Манци Швалбова. Манци по-особому относилась к этим словацким девушкам и старалась сделать все, что в ее силах, лишь бы им помочь. На тот момент единственным доступным для еврейских узников медикаментом был активированный уголь. Мы «принимали уголь от всего», – говорит Йоана. Но ей повезло, что нашелся хотя бы он: уже в октябре всякую медицинскую помощь евреям вообще запретят.
Хоть в госпитале и не смогли дать Йоане нормальных лекарств, но она зато отдохнула на настоящей кровати, восполнила потерю жидкости в организме. Раны от собачьих укусов ей зашили, лихорадка спала. Но в Аушвице ничего нельзя было загадывать заранее. Не успела Йоана почувствовать себя лучше, как в палату явился один из докторов и, отобрав десятерых девушек – в том числе Йоану, – повел их в свой кабинет, на опыты. К счастью, стоило им подойти к кабинету, отрубилось электричество. Доктор отправил девушек обратно в госпиталь и приказал вернуться завтра.