leichenhalle. Селекции теперь «проводились все время». «И перед работой, и после – у нас селекция. Хоть ты высокая. Хоть ты красивая. Они могли отобрать кого угодно». Эсэсовцы зачастую отбирали на селекции целые группы здоровых девушек просто оттого, что имели власть убить кого пожелают.
Работа в «трупной команде» давала, конечно, девушкам лишний кусок хлеба и избавляла от селекций, но она не могла уберечь их от тифа. Блок 25 был пропитан инфекцией, и, несмотря на доступ к воде и возможности умыться, девушки не могли спрятаться от разносящих болезнь вшей, которые заползали на них во сне. Однажды Марги, проходя мимо окна, мельком увидела в темном стекле свое отражение. «Я выглядела на 200 лет. Старее выглядеть невозможно. Я не могла поверить, что это мое отражение».
Когда она почувствовала тифозный жар и тошноту, девушки из блока спрятали ее. «Разумеется, я отдавала им свой хлеб, поскольку сама есть не могла». К счастью, работа Марги защитила ее, она не попала на селекцию и выздоровела. Позднее она ответит взаимностью и поможет тем, кто сейчас помог ей.
Глава двадцать пятая
Барак теперь битком набит женщинами самых разных национальностей – сплошной базар, гвалт и споры. Как сейчас вижу: еврейки из Польши, Греции, Словакии; тут и польки, и смуглые цыганки, и маленькие темненькие хорватки. Они не понимают друг друга. У них борьба за пространство, за одеяло, за миски, за стакан воды. Постоянные крики и брань на разных языках. Заснуть тут совершенно невозможно.
В 1942 году сортировочный склад находился в «материнском лагере», в Аушвице I, и занимал он теперь не один барак, а четыре. Он был «настолько переполнен одеждой со всей Европы», что эсэсовцам постоянно приходилось его расширять. Поскольку тюки упакованных вещей вывозились из лагеря, заключенные называли это место «Канадой» – по имени страны, далекой от охваченной войной Европы. Страны, остававшейся свободной.
После того как мужчины доставляли багаж с транспортов, девушки в белых и красных косынках открывали чемоданы и принимались сортировать вещи. Девушки в белых косынках занимались в основном верхней одеждой. Девушки в красных косынках – всем остальным.
Линда Райх (№ 1173) отвечала за сортировку нижнего белья, она была известна тем, что умела тайком вынести пять пар за раз и доставить их в Биркенау, дабы девушки, которые носили платья, могли соблюдать пристойность и чувствовать хоть какой-то комфорт. Все, что могла, она раздавала узницам в своем блоке, но «знаете, сколько можно вынести предметов за один день? Три. А девушек – тысячи и тысячи. Однако старалась дать что-нибудь любой нуждающейся». Главным платежным средством к тому времени стал хлеб, и доведенные до отчаяния девушки с готовностью обменивали свои дневные порции на белье. Линда была одной из редких работниц «Канады», которая за предметы первой необходимости не брала ничего. Остальные не отличались таким великодушием, если, конечно, речь не шла о землячках из их города или деревни. Хлеб – это, может, и валюта, но дружба – это жизнь. Чтобы выжить, требовалось и то, и другое.
После перевода девушек и женщин в Биркенау смертность среди них резко возросла – и не только из-за губительной антисанитарии, а еще и из-за массовых селекций, проводившихся раз, а то и два раза в неделю.
– Завтра утром будь наготове, встанешь в шеренгу белых косынок, одна из них сейчас при смерти, – сказала Гелене Цитрон ее давняя подруга, сунув ей в ладонь белую косынку. – Утром ее уже вынесут к стенке.
В нормальном мире такое сообщение стало бы поводом для скорби, но в Аушвице это была хорошая новость – по крайней мере для Гелены.
После поверки Гелена повязала косынку на голову и поспешила туда, где строилась сортировочная бригада. Некоторые девушки в таких же косынках посмотрели в ее сторону, но никто ничего не сказал. Та, которую она заменила, уже ушла в область воспоминаний.
От Биркенау до Аушвица I – три километра. И каждое утро девушки в белых и красных косынках выходили из ворот и шагали к старому лагерю, где дотемна сортировали одежду и прочие вещи, а потом возвращались в Биркенау, прошагав еще три километра. Работавшие в «Канаде» заключенные-мужчины подметили, что «на место выбывших девушек назавтра ставили новых».
На бетонной дороге за воротами Биркенау Гелена шла шаг в шаг вместе с остальными. Голова – вверх, подбородок – вперед. Она ничем не отличалась от других девушек в строю, кроме одной детали – «шлепанцы» на ногах. Если на тебе деревянные «шлепанцы», ты никак не можешь быть одной из «белых косынок», и внимание капо по имени Рита привлекло гулкое хлюпанье дерева по грязи.
– Ты кто? – жестко спросила капо.
Гелена показала номер на руке.
– 1971.
– Ты не отсюда. Я о тебе доложу.
Нервы Гелены напряглись до предела. Каждый звук шлепанца о грязь сопровождался свирепым взглядом капо и ощущением, будто все тело пронзает электрический разряд. Когда девушки прибыли к сортировочному бараку в Аушвице I, их снова пересчитали, и Рита приказала Гелене следовать за ней в кабинет, где за столом сидел главный надсмотрщик бригады. Капо сообщила, что в бригаду тайком проникла узница № 1971.
Унтершарфюрер СС Франц Вунш взорвался. Он отругал капо за то, что она сразу не отослала Гелену назад в Биркенау, и обвинил ее в неисполнении обязанностей.
«[Глядя на мое лицо, когда я слушала их перепалку,] вы бы решили, будто жизнь у меня – само блаженство», – рассказывает Гелена.
– Я обнаружила ее уже в пути! – оправдывалась Рита.
– Как ты поняла?
– На ней шлепанцы! – она показала на Геленины полубосые ноги. У Гелены внутри все опустилось.
– Завтра же! Чтобы она завтра же была на болотах!
Болота, где мучились Эдита с Леей, быстро становились местом наказания: туда сбрасывали тела вместе с пеплом, и работа в этой въедающейся в кожу грязи нередко заканчивалась смертельной болезнью.
Гелену отправили к сортировочному столу, но смертный приговор Вунша остался в силе. Все вокруг жалели ее и как можно мягче показывали, что нужно делать, пытаясь подбодрить ее и обнадежить – лишь бы не дать ей все бросить и разреветься. Стоя перед грудой одежды и чувствуя, как ее поглощает отчаяние, Гелена все равно старалась сосредоточиться на швах и складках. Как может такая безделица, как косынка, стоить ей жизни?
Ведь она хотела всего-то работать под крышей, подальше от ветра, дождя и снега – складывать одежду, а не делать кирпичи, копать глину, толкать по грязи повозки или рыться в болоте, будучи обреченной на медленную, но верную смерть. Девушки вокруг нее тайком припрятывали кусочки найденной в карманах еды. Можно ли ей осмелиться что-нибудь украсть? Ведь она и так умрет. Или из-за лишнего куска ей полагается умереть дважды?
Утро тянулось долго. Гелена взглядом уже просверлила дырку в одежде, которую складывала. Опустив голову. Медленно и тщательно. Не смея поднять глаза на остальных работниц. В полдень принесли котлы с супом, и девушки с мисками в руках выстроились в очередь. И в этой точке нить повествования раздваивается[61]. Согласно первой версии, в тот день Вунш отмечал день рождения, и Рита хотела, чтобы для него кто-нибудь спел. Но Вунш родился 21 марта, а из интервью Гелены и со слов других свидетелей нам известно, что в «белые косынки» она попала осенью. Как же все было на самом деле?
Возможная версия такова. Устраивая развлечения для эсэсовцев, капо тем самым пытались заслужить их расположение, и поэтому очень даже может быть, что, пока девушки хлебали свою баланду, Рита объявила: нужны, мол, артистки развлечь Вунша, – после утренней взбучки ей хотелось восстановить добрые с ним отношения. В общем, требовались девушки, умеющие петь и танцевать. Она приказала им доедать побыстрее, чтобы успеть порепетировать, прежде чем приятно удивить Вунша в его кабинете. Геленины подруги знали, какой у нее прекрасный голос, и хотели помочь ей остаться в их рядах. Они сообщили, что Гелена хорошо поет.
Рита окинула № 1971 критическим взглядом.
– Ты умеешь петь?
– Нет, – произнесла Гелена, не отрывая глаз от пола.
– Спой, спой, – шепотом подбадривали ее девушки.
– Будешь петь! – отрезала Рита. И все тут.
«Гелена была настоящей красавицей, – вспоминает Эдита, – и обладала великолепным голосом. Как и все Цитроны». Учитывая прекрасные вокальные данные самой Эдиты, эта похвала в ее устах многого стоит.
Гелена слышала от немецких евреев одну романтическую песню и решила петь ее. Пока она ждала в сторонке, группа девушек исполняла танцевальный номер, а потом опустилась тишина. Гелена прочистила горло и нежным голосом запела песню, которой научилась от немецких узников, песню о любви. Что такое любовь в этом пристанище смерти? Что такое жизнь? Но она все равно пела от всего сердца. Последняя нота повисла в воздухе. Смахнув застлавшую глаза пелену слез, она стояла, стараясь не дрожать перед человеком, отправившим ее умирать на болотах.
– Wieder singen, спой еще раз, – сказал Вунш, а затем совершил неслыханное. – Пожалуйста, – произнес он.
Оторвав глаза от пола, Гелена посмотрела на знаки различия на его форме, на медные пуговицы, отполированные так, что в них отражалось ее лицо. Она не могла ответить, у нее словно отнялся язык.
– Пожалуйста, спой эту песню еще раз.
Она спела.
В конце рабочего дня Гелена сложила на свой стеллаж последние пальто и вздохнула. Вот и все. Ее жизнь окончена. Тут промелькнула тень проходящего мимо унтершарфюрера СС. На стол рядом с ее руками упала записка.
«Liebe. Люблю».
Потом он приказал Рите проследить, чтобы № 1971 завтра вышла на сортировку.
Приказ щелкнул над головой, словно кнут. Капо вынуждена ему подчиниться. Гелена теперь должна работать в рядах «белых косынок», даже если больше этого не хочет.