Это были настоящие качели выживания. Три-четыре дня отдыха, а потом – вновь бежать в блок накануне госпитальной селекции. В спасении пациентов важнейшую роль играли канцелярские работницы. Новости об очередной селекции попадали в госпиталь из эсэсовских кабинетов, где работали функционерки, участвовавшие в подпольной сети Сопротивления. Получив предупреждение, Манци и другие еврейские врачи «быстро прятали самых уязвимых пациентов или „маскировали“ их под рабочий персонал». Эдите и самой несколько раз пришлось притворяться тамошней рабочей.
У Манци Швалбовой в то время было забот – не продохнуть. И тиф, и туберкулез, а тут еще среди самых юных узниц вспыхнула эпидемия менингита. Как врач она находилась в чрезвычайно сложном положении: пыталась укрыть тех, кого могла спасти, но тех, кого она спасти не могла, Манци была вынуждена отдавать в лапы доктора Кремера и менее известного доктора Клауберга, который специализировался на опытах со стерилизацией.
Стерилизация евреек была частью программы «окончательного решения», и доктор Клауберг в декабре 1942 года приступил к экспериментам с разными быстрыми и дешевыми способами стерилизации молодых женщин. Его абсолютно не заботило здоровье или восстановление жертв, так что выживали из них лишь единицы.
Глава двадцать девятая
Дар Эвжена Гартмана в память о Ленке Герцке. Институт еврейского наследия, Нью-Йорк.
Почти одновременно, но в противоположных направлениях – навстречу друг другу – шли два письма. В одном из них Ленкина мать недоумевала, почему так редко приходит почта. Откуда ей было знать, что узница Аушвица, получающая почту, – явление само по себе редкое, мягко говоря.
«Дорогая Ленка!
Мы пишем тебе каждые 10 дней и по почте, и через Еврейский совет. Ты пишешь, что получила только две открытки. Твою январскую открытку мы не получили, как и письмо от 15 февраля. Нам так хотелось бы что-нибудь тебе отправить! Мы часто говорим о тебе – и за едой, и при любом удобном случае… Еще мы послали тебе деньги, и Магдушке тоже. Родители Магдушки и Нюси расстраиваются, что их дочки не дают о себе знать. Хорошо бы они хотя бы в твоих письмах добавили пару строчек от себя… Если это разрешено, пожалуйста, всегда пиши, как там наши родные и знакомые. Мы все живы-здоровы. С нетерпением ждем твоих писем и нежно целуем.
Ленка тоже волнуется о почте. Несмотря на все привилегии, которые давала ей работа на одного из высших чинов гестапо, письма она получала не всегда.
«Мои дорогие!
Мамочка, прежде всего, с днем рождения тебя, пусть и немного запоздало! Желаю всем здоровья и счастья и чтобы мы следующий день рождения праздновали вместе. Боюсь, на этот раз от меня не будет обычного подарка, но надеюсь, что вы меня простите. Я получила Лиллину открытку от 9 марта. С тех пор я жду новых писем, но, увы, никак не дождусь. Почему вы не пишете чаще? Еще мне можно послать немного колбаски и сыра. А так – у меня ничего нового. Работаю там же и, слава богу, пока здорова. Люблю вас всех и обнимаю.
Первая годовщина первого дня прибытия узниц в попрадские казармы совпала с днем рождения офицера СС Франца Вунша. Ему исполнялся 21 год. Ровно год назад девушки рыдали в голос, когда их, точно стадо, угоняли, оторвав от родителей и близких. А сейчас они уже едва замечали, как приезжал очередной транспорт. Сегодняшний привез из Греции 2800 мужчин, женщин и детей, из которых 2191 отправились на газ. 192 женщины, зарегистрированные в тот день в лагере, получили номера от 38721 до 38912, а номера у 417 мужчин начинались со 109371. Во время сортировки багажа греков Рита – капо у «белых косынок» – вновь объявила, что требуются артистки. Забавные обезьянки. Невольницы труда и зрелищ.
Никто не посмел отказаться.
Из отобранных узниц-певиц лишь одна пела искренне: исполняя имениннику традиционную песню, она вдохновенно и задорно выводила: «Как славно, что ты появился на свет, нам так бы тебя не хватало! Как славно, что мы сейчас вместе! Поздравляем!»[63]
Неужели Гелена, распевая у всех на виду посвящение Францу Вуншу, не чувствовала в этих словах скрытый смысл? Неужели ее и впрямь так радовало, что они сейчас вместе и что он появился на свет? Неужели не могла представить себе жизни без него? Понятие «стокгольмский синдром» тогда еще не появилось, но сам феномен определенно существовал. Справедливости ради – Гелена действительно влюбилась в юного эсэсовца, и он тоже ее полюбил. Ее фотографию, которую он сам сделал, Вунш будет носить в бумажнике до самого последнего дня. И все же – бесспорно – их отношения определялись властью – его властью. У нее тут выбора не было. Если она, конечно, хотела выжить.
Само собой, безумная страсть Вунша к Гелене наделяла ее более высоким статусом, чем у остальных, и давала ей власть над ними. «Стоило мне лишь сказать, как он [Франц] спас бы меня, все женщины злились. Но у них были на то причины. Одно мое слово, и четверть из них исчезла бы[64]. Но я ничего подобного не делала». Обладать такой властью, а тем более признавать этот факт – дело весьма необычное, но Гелена тут же подчеркивает, что никакой физической близости у них с Вуншем ни разу не было. В более ранних интервью она утверждала, что они попросту иногда обменивались мимоходом парой слов. Но через несколько лет созналась, что «в конце концов по-настоящему его полюбила».
В ответ на вопрос, видела ли она когда-нибудь Гелену на работе, Эдита смеется. «Я нечасто ее видела. Да и его тоже. Они проводили время где-то на верхних полках над грудами одежды. Она была зациклена на себе и на своей любви к этому парню».
Те, кто критиковал Гелену, считали, что она «осталась жива» лишь благодаря Вуншу. Но он далеко не всегда был рядом, не всегда мог ее защитить. «Меня могли убить 20000 раз в других местах», – говорит она. И если бы новость об их романе дошла до его начальства, Вунша бы сурово наказали. А она бы, само собой, лишилась жизни. Тем не менее, среди узниц их отношения не были трепетно хранимой тайной. Многие из выживших упоминают в своих интервью о Вунше и Гелене. «Нас всех это возмущало», – говорит Этта Циммершпиц (№ 1756).
По прошествии года – объясняет Эдита, – их организм приспособился. «Ничего не улучшилось, но наши тела стали привыкать к определенным условиям – погодным условиям, условиям жизни. Когда нас только привезли, мы не знали ничего, но теперь мы научились выживать». Голод сказывался на остроте ума и физической силе, но как только организм адаптируется к нехватке пищи, он сам находит способы себя поддерживать – по крайней мере, на какое-то время.
Женщин в лагере насчитывалось 15000 с небольшим, в то время как номера при регистрации новых узниц уже приближались к 40-тысячной отметке. За один год из зарегистрированных в лагере женщин и девушек более 24000 погибли, и большинство из них – еврейки. Из 15000, зарегистрированных на тот момент, 10000 были сочтены «непривычными к труду», а 2369 – «недееспособными», то есть подлежали помещению в госпиталь или в блок 25. В то время стали наконец вести статистику женских смертей на конец каждого месяца, и сегодня из пепла их истории вырисовывается более четкая картина. Цифры за март 1943 года – катастрофические: 3991 женщина умерла в лагере и 1802 – в газовых камерах. То есть 1589 женщин погибли от болезней, голода, медицинских экспериментов и насилия.
Эпидемия тифа продолжала бушевать, комендант Гесс распорядился тщательно дезинфицировать весь транспорт, на котором узников вывозили из лагеря. Одежда вывезенных также подлежала дезинфекции. Читая между строк приказа, мы понимаем, что речь идет о грузовиках, доставлявших узников в газовые камеры. Откуда еще взяться одежде, требующей дезинфекции, если она не была надета на человека?
Поляки, что водили грузовики и помогали девушкам из «трупной команды», тоже нуждались хоть в какой-то дополнительной еде, и девушки, когда появлялась такая возможность, от всей души с ними делились. От водителей они получали информацию извне, и, когда зима пошла на убыль, те сообщили им – включая Берту, – что до Песаха осталась всего пара недель.
По понятным причинам не все узницы могли поддерживать в себе веру. «Кому там была нужна религия? – спрашивает Эди (№ 1949). – Нам она не полагалась. Нам вообще ничего не полагалось. Кого там могло это волновать?»
Волновало, как минимум, Берту. Они с подругами решили рискнуть и отметить седер, оповестив об этом других обитательниц блока 27, чтобы те начали «организовывать» еду. Одна из девушек стащила в «Канаде» изюм, а другая с помощью кухонных работниц «организовала» лимон и немного сахара. Теперь они располагали всеми необходимыми ингредиентами для изюмного вина[65] – кроме воды.
Доступ к питьевой воде имелся у девушек из «трупной команды», но им некуда было ее налить. Скорее всего, они взяли ту самую емкость у Марги. Посреди ночи виноделки поставили эту емкость на дровяную печь в центре блока и стали ждать. Когда смотришь на воду, она никогда не закипает, а если от этого зависит твоя жизнь, то процесс и вовсе становится бесконечным.
В настороженной лагерной тишине слышались то выстрелы, то беспокойный стон спящего, то чей-то предсмертный хрип, то крысиная суета. Но в блоке 27 той ночью в темноте опустилось таинство. Это была Божья работа. Она наполняла их жизнь смыслом. Играла ту же роль, что Сопротивление – для духа.
Когда вода наконец закипела, они положили в нее изюм, лимон, сахар и накрыли емкость косынкой, чтобы туда ничего не падало. Потом поставили ее повыше в углу одной из коек, куда не доберутся крысы, и оставили вино бродить, а сами легли спать.