В «Хронике Освенцима» обстоятельно зафиксированы попытки побега среди мужчин – их номера, имена, – но нет ни единого упоминания о попытке сестер Циммершпиц и об их казни. В документах Яд Вашем они тоже не фигурируют, если не считать списка перевода из Биркенау в Новый Берлин. Ничего нет и в аушвицких книгах регистрации смертей. Имена сестер Циммершпиц оказались вычеркнуты из исторических документов.
В надежде что какая-нибудь из сестер сломается и выдаст остальных, их пытали так, чтобы каждая слышала, как обходятся с ее подельницами. «Их резали на куски, – рассказывает Франциска. – Это был кошмар». Офицер Таубе, по всей видимости, избил Фриду и выволок ее продемонстрировать стоящим на поверке в качестве примера. Но сестры Циммершпиц оказались крепкими орешками. Эсэсовцам ничего не удалось их них выбить. Даже «стукачка» Фрида не проронила ни слова. Ее казнили последней из сестер.
Глава тридцать первая
Фото из архивов Яд Вашем.
Открытка от Лилли, как всегда, жизнерадостна и полна мелких новостей, которые сейчас приводить уже бессмысленно. Кто с кем поженился, у кого какие проблемы со здоровьем, разные сплетни. Но из нее мы видим, что жизнь еврейской общины на востоке Словакии шла своим чередом, несмотря на трагическую судьбу многих друзей и родных. Ферма Гартманов держалась, но на ней – «совсем некому помогать», как писала Ленкина мать. Почта ходила с перебоями. Ленкины письма от 15 июля и 15 августа пришли почти одновременно. Да и сами письма теперь цензурировались почти всегда. Целые фрагменты открытки и в середине, и по бокам могли оказаться попросту вырезанными, что затрудняло понимание написанного. Но наивную фразу «Вся наша надежда – на твое возвращение» зачастую пропускали.
Доктору Манци Швалбовой жизнью обязаны многие девушки. Но заключенным помогали и другие еврейские врачи и медсестры. Польская узница Сара Блайх (№ 1966) работала в «красных косынках» – работа относительно нетяжелая, хотя «разбирать лохмотья с узников… было довольно противно, вся одежда – в грязи и крови». Как и Ида Эйгерман, Сара заразилась тифом. Правда, в 1943 году узниц уже лечили не так, как в 1942. Саре позволили остаться на больничной койке, и она пролежала там почти три недели, когда прибывший в конце мая новый доктор, «дьявол собственной персоной», пошел по палатам отбирать женщин на газ.
Одна женщина-врач сгребла Сару с койки и спрятала в бочку, прикрыв сверху одеялом. «Так она сохранила мне жизнь». Сара была в числе первых, кто избежал когтей доктора Йозефа Менгеле. Если бы не сильные и мужественные врачи, спасавшие девушек от прочесывавших госпиталь серийных убийц, из узниц вообще мало бы кто уцелел.
«При взгляде на красавца Менгеле вы бы ни за что не поверили, что он занимается такими жуткими вещами, – рассказывает Этта Циммершпиц (№ 1956). – Там был один молоденький мальчишка, так он заставил его заниматься сексом, а сам стоял и наблюдал». Все, как могли, старались не попадаться на глаза Менгеле, этому современному Франкенштейну, который находил удовольствие в истязании людей и в опытах на мужчинах, женщинах, близнецах. Но некоторым функционеркам – как, например, Элле (№ 1950) и ее сестре Эди (№ 1949) – приходилось работать лично с ним, причем на постоянной основе.
Секретарские навыки и красивый почерк Эллы сразу же привлекли внимание Менгеле, и он «повысил» ее до писаря в «сауне» – так называли место где начиная с 1943 года вновь прибывших раздевали донага, обыскивали, дезинфицировали и нумеровали татуировками. В ее задачи входило записывать номера и имена новых узниц. На должности писаря при докторе Менгеле Элла изо дня в день видела своими глазами неумолимые свидетельства того, сколь эфемерна жизнь любой женщины в Аушвице; в ее аккуратных, каллиграфических списках документировались номера женщин, отобранных на смерть или на опыты. В конце концов ее еще раз повысили – до татуировщицы. Элла выполняла свои татуировки «очень маленькими, четкими» цифрами и старалась наносить их только на внутреннюю сторону предплечья.
Элла никогда не обсуждает то, как ей удавалось справляться со стрессом, в котором она постоянно жила, работая на Менгеле. Даже ее сестра Эди, излишней молчаливостью не страдающая, начинает запинаться, стоит ей вспомнить о Менгеле. «Всех трясло, когда он входил [в кабинет]. Мне даже не описать. Смотришь на него, и сразу видишь эту его внутреннюю злобу. Эту темную… темную пустоту. Ужас!»
В то время, когда Менгеле приехал в лагерь, Рия Ганс (№ 1980) работала в госпитале. Он с руганью заставлял ее вводить иголки в скелетоподобных «мусульманок», делая им смертельные инъекции фенола. Эдита рассказывает, что Рию поймали, когда она пыталась спасти жизнь одной женщине. «В наказание ее на шесть месяцев поместили в „стоячую камеру “ в блоке 11».
Много лет спустя, когда выжившие узники оформляли заявления на компенсацию от германского правительства, один из них, пожелав остаться анонимным, написал, как Хорст Шуман и Йозеф Менгеле ставили на нем свои опыты. «Они вводили в меня разные вирусы, чтобы посмотреть на реакцию организма, – брали анализы крови и наблюдали за моими мучениями. Малярия от их укола меня не взяла, но мне пришлось перенести брюшной тиф и другие заболевания, названий которых я не знаю. Все эти шесть месяцев прошли для меня, как в тумане, ведь я постоянно находился в тяжелейшем состоянии».
В 1943 году те девушки из первого транспорта, которые до сих пор продолжали работать под открытым небом, тоже постепенно смогли устроиться получше. В состав особой прачечной бригады вошли Ружена Грябер Кнежа, Рена Корнрайх с сестрой Данкой и Дина Дрангер – их перевели в подвал под штабом СС, где они поселились вместе с Ленкой Герцкой и другими девушками из канцелярии. Живя отдельно от основной массы заключенных, девушки из прачечной и швейной бригад были ограждены от опасных эпидемий, бушевавших в лагере. На горизонте их безрадостной жизни появилась полоска надежды. Перевод в одну из этих бригад – нечто вроде повышения, которое, казалось бы, должно пробуждать в человеке милосердие и доброту. Тем бóльшим было потрясение Ружены Грябер, когда однажды воскресным утром к ним в подвал прокралась мать одной из работавших там девушек.
Несчастная женщина рухнула на колени и потянулась к рукам Терезы – так звали ее 22-летнюю дочь.
– Я там рою могилы! – рыдала она.
У нее был очень жалкий вид. С тела, покрытого ядовитой грязью Биркенау, свисало стертое до дыр тряпье. Съежившись от отвращения, Тереза отпрянула от походившей на скелет женщины, которая еще не совсем превратилась в «мусульманку», но уже приближалась к этой точке невозврата.
– Как я могу тебе помочь? – заорала она на мать. – Убирайся отсюда, пока тебя не поймали и нас обеих не убили!
И она вышвырнула мать из блока.
«Не знаю, обладала ли она возможностями или храбростью, чтобы помочь ей, – рассказывает Ружена, – но я видела, как она обошлась с матерью. Перед глазами до сих пор эта жуткая картина. В нормальных обстоятельствах она наверняка была милым, славным человеком – вот как низко могут опуститься люди, вот до чего можно людей довести».
Помощь другим была чревата наказанием. Роза (№ 1371) уже полтора года проработала на ферме в Харменже – разводила фазанов и кроликов, следила за чистотой в крольчатниках и вольерах. Она трудилась усердно и гордилась своей работой. Капо даже однажды оставила Розу за старшую, когда ей понадобилось отлучиться. Как-то раз, когда Роза пришла в госпиталь Биркенау, медсестра попросила захватить с собой в Харменже важную записку и передать ее одному узнику. Засовывая письмо в ботинок, Роза не знала, что стоящая неподалеку украинка – эсэсовская стукачка и что та тут же обо всем донесла. Когда Роза уже выходила из ворот, она услышала леденящий душу окрик:
– 1371, стоять!
Роза замерла.
– Разувайся!
Записка была адресована от одного члена подполья другому. Розу на месте арестовали и бросили в блок 11, «Блок смерти», где допрашивали, пытали и, чаще всего, казнили политзаключенных, бойцов Сопротивления и пойманных беглецов, таких как сестры Циммершпиц. В блоке 11 она проведет долгие месяцы и выйдет оттуда лишь в октябре 1944 года.
Бригада, в которую входили Ирена Фейн (№ 1564) и еще шесть девушек, занималась тем, что по вызову эсэсовских жен выполняла в их домах мелкие ремонтные работы. Иногда они стирали белье или приводили в порядок дома, откуда недавно съехали жильцы, и это занятие было самым любимым, поскольку давало возможность – пока охранники-эсэсовцы стоят снаружи – поживиться в кладовках остатками съестного. Когда ты изголодался, все вращается вокруг еды, и практически любой узник оценивает качество той или иной бригады по количеству пищи, которую удается «организовать» или получить в порядке вознаграждения.
Ирена вспоминает, как они пришли в один из домов, где хозяйка «готовила капусту грюнколь с картошкой». Девушки принялись за стирку и уборку, и фрау попросила Ирену помочь ей повесить шторы.
– Ja, gnädige Frau. Да, конечно.
Ирена залезла на стремянку и стала цеплять шторы, которые снизу подавала ей хозяйка.
– Как живется в лагере? – спросила женщина. – Ты там счастлива?
Ирена заколебалась. Как может эта женщина всерьез думать, будто в Аушвице можно быть «счастливой»?
– Пожалуйста, не надо задавать мне такие вопросы.
– Почему? Мне любопытно, как там живут. Нас туда не пускают.
– Мне нельзя это обсуждать.
– Но почему же?
– Потому что вы расскажете мужу, и меня убьют. Извините.
– Неужели все так ужасно?
Ирена не ответила. Она прицепила последний крючок и спустилась с лестницы. Подобная беседа может закончиться газовой камерой, а эта немка слишком наивна для понимания таких вещей. Тот разговор послужил горьким откровением. «Даже их жены не знали, что там творится». За стенами домов, всего в паре десятках метров убивают газом и заживо сжигают женщин и детей. Но эта дама растит собственных чад и живет в мире, где массовых убийств либо вовсе не существует, либо под них подведена такая база, что преступлением они не считаются. Как можно жить под клубами дыма над головой и не иметь представления о зверствах, которые совершают твой муж, его коллеги и весь этот режим? Их неведение – от простодушной наивности или же оттого, что они не хотят видеть истину, которая стоит прямо у них перед глазами?