, в свою очередь, передавали их девушкам, когда те подходили со своими красными мисками. «Они рассказывали нам, что есть люди, они связаны с подпольем, борются с немцами», – вспоминает Линда. Самое важное из услышанных посланий: «Держитесь, не сдавайтесь, и нам, быть может, повезет выбраться отсюда!»
Многое менялось на глазах. Гиммлер – хотя узники об этом, конечно, не знали – приказал «не применять „Циклон Б“ в газовых камерах Аушвица». Новые транспорты тоже больше не прибывали, но «убийства продолжались – только другими методами. Людей расстреливали. Они брали, скажем, человек по 30–40, и их убивали. Некоторые шли по своей воле. Но массовые убийства прекратились». «Канадские» девушки продолжали отрабатывать свои 12-часовые смены, разбирая одежду и все остальное. Среди эсэсовцев там царила чуть ли не суматоха, они пробирались в сортировочные бараки и «воровали оттуда вещи, украшения, драгоценности. Это была золотая жила». Подобно белкам, запасающимся на зиму орешками, эсэсовцы тащили «все без разбора», пытаясь обеспечить свое будущее.
Зима 1944/45 года вновь наслала на Европу арктические циклоны. То, что девушки дожили до своей третьей зимы в Аушвице, уже было невероятным подвигом, но их надежды омрачались тучами, не сходившими с серого горизонта. «Мы то и дело находили обрывки газет. Видели, что конец войны близок». Бóльшую часть Европы уже заняли войска союзников, а над головой все время летали самолеты. «Они непрерывно бомбили, но не сам лагерь, – вспоминает Линда, – и мы все время молились».
Несмотря на то что к докладу, который Руди Врба и Франк Векслер написали еще прошлой весной, прилагались планы лагеря, пострадали лишь два здания – казармы с «коричневыми рубашками». Это были не эсэсовцы, а молодые солдаты, которые даже флиртовали с юными еврейками и угощали их немецким хлебом, хорошим хлебом, какого узницы не пробовали уже несколько лет. Они дали девушкам хлеб, и буквально через пару минут бомбы сровняли их казармы с землей. Блоки с заключенными остались целы. Со штаба СС, с оград под током, с железнодорожных путей и крематориев с газовыми камерами тоже не упало ни единой пылинки. Запертые внутри лагеря узники с ужасом поняли, что до конца войны они могут и не дожить.
– Клянусь, – сказал один эсэсовец девушкам, в числе которых была Линда, – на свободу вы попадете только через эту трубу.
Эдита прослышала, что несколько гуменнских девушек работают в швейной бригаде. «Я сказала Эльзе: надо непременно постараться тоже туда попасть». Так ей говорило шестое чувство. Они, конечно, и сами работали под крышей, прибирали в блоке, но выбраться из Биркенау – умный шаг, поскольку среди капо и эсэсовцев нарастала нервозность. Чем хуже для немцев шли дела на войне, тем сильнее это отражалось на заключенных. С помощью одной из подруг Эдита с Эльзой попали в швейную бригаду, где они «целый день большей частью штопали носки». В бригаде Эдита нашла двух своих знакомых по Гуменне, сестер Корнелию и Этельку Гельб. Это была ее последняя работа в Аушвице.
Незадолго до Рождества Линда работала в ночь, и на пересменке обе смены – и дневную, и ночную – выстроили перед столом, за которым сидели две медсестры. «Ряд за рядом, по пятеро» они подходили к столу, и сестры брали у них кровь из вены. Запас немецкой крови для раненых истощился, и теперь немцы пополняли его кровью рабынь. Морщась при виде входящей в плоть иглы, девушки наблюдали, как стеклянные трубки наполняются их кровью ради спасения их же врагов.
Странно: ведь тюремщики уже столько времени считают узниц неприкасаемыми, существами третьего сорта, обращаются с ними, как с недочеловеками, – и тут вдруг внезапно выясняется, что их кровь вполне можно смешать с арийской, что для спасения немецких жизней она вполне пригодна. «Сперва они выкачивали из нас жизнь, дюйм за дюймом. А теперь выкачивают нашу кровь». Девушкам вручили вознаграждение – хлеб и немного колбасы. «Единственный положительный момент во всем этом деле, – подумала Линда, – то, что война, стало быть, и впрямь на исходе, а иначе зачем еще немцы стали бы унижаться до того, чтобы брать „жидовскую“ кровь?» «И никакими „донорами“, – настаивает Линда, – они себя не считали. Никто из девушек не согласился бы сдать свою кровь нацистской армии добровольно. Немцы называли евреев „кровососами“, ну и кто же из нас теперь кровосос? – спрашивает Линда. – Во всяком случае, не евреи. Когда настал конец, немцы высосали нашу кровь в буквальном смысле – причем силой».
– У нас праздничный сюрприз! – объявил эсэсовец, вошедший в блок вечером накануне Рождества. Он громко хлопнул в ладоши и приказал всем отправляться в сауну. Линде, Пегги и другим их товаркам не хотелось покидать относительно безопасный «канадский» барак, они были уверены, что отправляются на верную гибель. «Сауной» называли помещение, где узники проходили «обработку» и дезинфекцию, но после уничтожения крематория-5 прошел слух, что она теперь служит и потайной газовой камерой. Девушки переглянулись со смертельным ужасом в глазах.
«Вот и все», – подумала Линда. Хоть одно хорошо – она не потеряет свою лучшую подругу Пегги (№ 1019), ведь они идут туда вместе.
Внутри большого полупустого помещения, где обычно все раздевались, теперь стояла сцена. «Довольно симпатично оформленная». Перепуганные девушки недоуменно оглядывались по сторонам. В зале этого самодельного театра на стульях сидели эсэсовцы, включая доктора Менгеле, доктора Кремера, одиозную Ирму Грезе и главную надзирательницу Марию Мандель. Девушки молча пристроились у задней стенки. Раз здесь эсэсовцы, то их, по крайней мере, не собираются газовать.
На сцену вышли работавшие в «Канаде» гречанки Сюзи и Лючия. В вечерних платьях их было не узнать. Сюзи прочистила горло. Негромко взяла ноту. Лючия пропела ту же ноту в тон с ней. И после этого Сюзи запела в полный голос:
Che bella cosa na jurnata ’e sole…
Их голоса взвились над цементом сауны и ворвались в сердца девушек из «Канады». Ни Линда, ни остальные ее подруги не знали итальянского – и тем более неаполитанского диалекта. Слов песни они понять не могли. Они даже не знали, что эта песня – о любви. Но когда Сюзи посмотрела в глаза Лючии и Лючия подхватила припев, слушательницы сразу поняли, что песню поют для них.
Ma n’atu sole
Cchiù bello, oi ne’.
’O sole mio…
Голоса певиц витали над всеми в комнате – и над эсэсовцами, и над еврейками. Все они сейчас дышали одним воздухом, в них текла одна кровь, они вместе наслаждались музыкой, наслаждались моментом. Два сопрано пели серенаду таким же, как они, узницам, и сами исполнительницы всей душой понимали свою песню, чувствовали ее слова. Сколько лет миновало с тех пор, когда им могла прийти в голову мысль: Как прекрасно, когда светит солнце?! Когда они могли порадоваться спокойному, посвежевшему после бури воздуху?
Все они потеряли родных и двоюродных сестер и братьев, друзей, матерей, отцов, дочерей и сыновей. Комнату захлестнули воспоминания о лучащихся солнцем лицах, которых больше нет. Может, слушая песню, Ружинка увидела ангельское личико Авивы? А Гелена бросила украдкой взгляд на Франца Вунша? А Линда – может, тоже вспомнила кого-то, по кому тосковала все эти годы, или она уже успела забыть, что это вообще такое – грезы о любви? Суждено ли хоть одной из них дожить до того мгновения, когда в ночной тиши она увидит лицо любимого?
Голоса певиц звучали с нарастающей силой – все выше и выше. Сердца и надежды девушек воспаряли вместе с ними – на целые октавы. Лица певиц превратились в солнце, а их пение открыло дорогу в дальние дали. Там, где песням о любви положено сгинуть навеки, романс O Sole Mio, несмотря ни на что, продолжал жить.
В новогодний вечер эсэсовцы поднимали праздничные тосты, а лагерные узники не знали, чего им ожидать. Если конец близок, то насколько именно? Каким будет 1945-й – станет ли он последним годом их молодой жизни или началом новой эпохи? В честь наступления первого дня нового года рядом с бывшим крематорием-5 расстреляли сто полек и сто поляков – политзаключенных, которые, вероятнее всего, участвовали в Варшавском восстании. «Канадские» ночные работницы вздрогнули при звуке залпов. Те, кто еще спал, проснулись. Небеса над головой предвещали недоброе. Будут новые казни. Новые переводы в другие лагеря. Новые утраты. За первые четыре дня нового года население женского лагеря в Биркенау уменьшилось более чем на тысячу. Скорее всего, их перевели, но из документов неясно, куда именно, и к тому же под «переводом» нередко подразумевалось кое-что совсем иное.
Американцы теперь постоянно проводили разведполеты над лагерем, делали аэрофотоснимки комплекса, но Аушвиц все равно оставался непрекращающимся кошмаром. 6 января ближе к вечеру швейной и прачечной бригадам приказали выйти из барака и построиться. Там были Эдита с Эльзой, Рена Корнрайх с сестрой Данкой, их подруги Дина, Ида Эйгерман, Ружена Грябер Кнежа и некоторые другие узницы из первого транспорта. Все, что выбивалось из рамок обычного распорядка, вызывало тревогу, а когда их колонной погнали в Аушвиц I, девушки заволновались не на шутку. Команда остановиться прозвучала возле эшафота.
Две разверстые пасти петель поджидали своих жертв. На эшафот ввели двух из тех самых четверых девушек, что снабдили зондеркоманду порохом для взрыва крематория, став легендарными героинями среди узников. Эдита точно не помнит, кого именно казнили в тот раз, но там был кто-то из трех: Элла Гартнер, Регина Мафир, Эстера Вайсблум.
– Смотреть! – орал эсэсовец. – Это будет уроком любому, кто решит идти против нас!
Любому, кто отведет взгляд, грозила смерть.
– Всех предателей ждет такая же участь! – взревел оберштурмфюрер СС, шутцхафтлагерфюрер Франц Гесслер, когда зачитали приговор и головы девушек засунули в петли.
«„Да здравствует Израиль!“ – выкрикнули девушки и стали в унисон читать еврейскую молитву, – вспоминает Рена Корнрайх (№ 1716). – Скамейки выбили из-под ног, и их голоса оборвались».