Сегодня это может прозвучать цинично, но мертвые тела крали тепло у живых. «Мы, само собой, снимали с них все, чем можно воспользоваться», лишь бы согреться. Они не сомневались, что умершие девушки сами бы хотели, чтобы оставшиеся взяли их вещи. «Я не знаю, сколько мы ехали. Не могу сказать. Но голод – вы даже не представляете… насколько это мучительно. – Голос Линды надламывается. В глазах стоят слезы. – Это хуже, чем болезнь. Голод – это очень мучительно…» Линде требуется время, чтобы успокоиться. Она возобновляет рассказ, продолжая плакать, запинаясь, с трудом сглатывая комок, отведя взгляд в сторону: «Этот… этот транспорт от Водзислава до Равенсбрюка, это было худшее, что я когда-либо испытывала – когда ты до смерти замерз, когда тебе приходится выкидывать тела своих товарок, которые вынесли три года в Аушвице». И все ради того, чтобы добраться до Равенсбрюка, где для них не было места. Не было еды. Не было ничего.
27 января – в тот же день, когда транспорт Линды доехал до Равенсбрюка, – русские вошли в Аушвиц и Биркенау. Незадолго до этого немцы подожгли 30 складских бараков «Канады». По прибытии русских остатки домов еще тлели, и «в шести не сгоревших дотла бараках нашли свыше миллиона предметов мужской и женской верхней одежды». Также в лагерях обнаружили «более 600 мертвых узников и узниц, либо расстрелянных, либо погибших иной смертью в последние несколько дней». Из 5800 заключенных, остававшихся на тот момент в Биркенау, – 4000 женщин. Был ли среди них кто-нибудь с первого транспорта, неизвестно.
Выживешь ты или нет после марша смерти, во многом зависело от того, в какой лагерь попадешь, и из тех лагерей, куда распределяли узниц, самым смертоносным был Берген-Бельзен. «Очень плохой лагерь, – рассказывает Ирена. – Все болели, все спали на полу. Просто голый пол. Нам давали хлеб с водой и больше ничего».
Ирене повезло – ее узнала и тайком забрала в свою секцию давняя знакомая, с которой их вместе везли в первом транспорте и которую, вероятно, перевели в Берген-Бельзен в октябре вместе с Бертой. Скорее всего, Ирена смогла там уцелеть именно благодаря доброте Ружены Бороковиц. Во время депортации в Аушвиц в 1942 году Ружене было 19.
Эрика, сестра Ивана Раухвергера, прошла марш смерти от Равенсбрюка до Берген-Бельзена, и она рассказывает, как они выкапывали из-под снега и ели мерзлую траву. Ее спасли две землячки. Одна из них работала на кухне, она принесла Эрике три вареные картофелины. «Вторая была женой учителя младших классов, который преподавал у Эрики, и она как-то смогла устроить ее в детский барак». В детском бараке не нужно было рано вставать на поверку, где эсэсовцы убивали узников направо и налево, но самое главное – там меньше болели. «Не прошло и недели после этого», как обе женщины, помогавшие ей, умерли от тифа. Среди детей, которые находились в то время в лагере вместе с Эрикой, был и Милан, племянник Ленки Герцки.
К концу января в Равенсбрюк привели 9000 женщин. Одной из групп – скорее всего, той, в которой шла Линда, – пришлось шагать две недели и преодолеть около 300 километров, после чего их погрузили в угольные вагоны, а довезя до Равенсбрюка, оставили там под открытым небом на 24 часа, «поскольку места для них в лагере не было». Линда и немногие оставшиеся с ней подруги не смогли даже забраться под навес. «Мы думали, что живем последние минуты. Ни еды, ни-че-го. И при этом поток новых заключенных не иссякал». Когда они наконец протиснулись под навес, «там была сплошная грязь». Лечь на землю не позволяла теснота.
Эдита раздвинула ноги, чтобы показать всем, как можно усесться наподобие костяшек домино – «женщина садится на холодную землю между ног сидящей сзади и откидывается назад на ее грудь».
«Жить в Равенсбрюке было физически невозможно. Буквально – как селедки в бочке. Лечь мы не могли. Они согнали огромную массу людей со всех польских лагерей, а места, чтобы всех поместить, не хватало. Это было жутко тяжело. Столько людей – и все немытые, запущенные. Не помню, кормили ли нас вообще. – Эдита делает паузу. – Чтобы я хоть раз стояла там в очереди за едой – такой мысленной картинки у меня не возникает». Пережить марш смерти – задача сама по себе невыполнимая. Но теперь навалилась новая беда – голод.
Ситуация делалась все более безнадежной. Когда толпа изголодавших узников ринулась к бакам с баландой, капо утратили контроль и баки опрокинулись на землю, их содержимое разлилось по мерзлой земле. Линда со слезами вспоминает, как она на четвереньках «слизывала еду со льда».
Порой случались и трогательные моменты – когда давно не видевшиеся женщины вдруг встречались там. Этелька Гельб, например, заметила в толпе свекровь Ружены Грябер Кнежи, «сломленную пожилую женщину», и подозвала подругу. В сердце у Ружены, которая была уверена, что они больше никогда не встретятся, все всколыхнулось. «Наша радость была огромна. Но скорбь – еще сильнее». Свекровь ласково гладила Ружену и нашептывала ей благословения. «Если выживешь, пусть твоя жизнь сложится счастливо». На следующий день ее отправили на газ. Но тот момент укрепил решимость Ружены. «Ее слова в самом деле стали для нас благословением».
– Послушай, Эльза, – обратилась Эдита к своей сестре по лагерю. – Если им понадобятся добровольцы, давай пойдем. Мы не для того пережили марш смерти, чтобы медленно умереть от голода.
Эльза в ужасе схватила Эдиту за плечи.
– А вдруг это окажется пропуском в газовую камеру?
– Ну же, Эльза! Думаю, даже газовая камера лучше, чем то, что сейчас.
В лагерь въехали грузовики, и в них посадили тысячу женщин. Неужели повезут на газ? Но даже Эльзе уже было наплевать. Как выяснилось, новых узниц переселяли в лагеря-спутники Равенсбрюка, которые подготовили для их приема, – Ретцов (куда отправили Эдиту с Эльзой), Мальхов и Нойштадт-Глеве.
Ружена Грябер Кнежа (№ 1649), Алиса Ицковиц (№ 1221) и Ида Эйгерман (№ 1930) оказались в Мальхове. Его строили для размещения одной тысячи узниц в десяти небольших бараках, но сейчас туда привезли 5000 женщин. Одна радость – среди тамошних узниц оказалась Орли Райхерт (№ 502), бывшая главная капо из аушвицкого женского госпиталя. В Аушвиц ее привезли в тот же день, что и первых девушек, – 26 марта 1942 года, а в тюрьму ее посадили за коммунистическую деятельность, ей тогда было 22. Белоснежная кожа, длинные черные ресницы, обрамлявшие темно-карие глаза, – Орли была настоящей красавицей, и она делала все, что в ее силах, для спасения узниц-евреек. Завидев женщину, которую называли «Ангелом Аушвица», девушки радостно захлопали в ладоши: «Наша Орли снова с нами!»
Некоторых пассажирок первого транспорта перевезли в Нойштадт-Глеве, расположенный в 120 километрах от Равенсбрюка, еще дальше вглубь Германии. Их погрузили в кузов столь поспешно, что многие подруги оказались разлучены. В числе оставшихся были Линда Райх и Дина Дрангер. А в кузовах грузовиков тем временем тряслись Марги Беккер, Пегги, Гелена с Ружинкой, Этта и Фанни Циммершпиц, их кузина Марта Мангель, Регина Шварц со своими сестрами Цилей и Мими, Юлия Бирнбаум (№ А-5796), Магда Московиц (№ 1297) и еврейки из Польши – Сара Блайх и Рена Корнрайх с сестрой Данкой.
В новом лагере радоваться было решительно нечему. Там не было «Ангелов Аушвица», но это еще полбеды – хуже то, что их поджидал сам дьявол во плоти – жуткая Дрешлер с ее торчащими зубами.
Эти подлагеря Равенсбрюка официально не считались лагерями смерти, но девушки все равно там погибали. Заключенным назначали рацион в последнюю очередь, а запас пищи был скуден. И кроме того – насилие. В Нойштадт-Глеве одной из главных капо служила настоящая убийца, которой доставляло наслаждение забивать ногами до смерти тех, кто попался на краже еды. Но еды в лагере было крайне мало, и потому рискнуть стоило. Когда Рена Корнрайх стащила пару картошин, та самая убийца гналась за ней с доской, чтобы прихлопнуть на месте. Рене удалось укрыться в первом попавшемся блоке, где ее в своей койке спрятала какая-то узница – скорее всего, тоже с первого транспорта.
Когда группу узниц, в том числе и Линду, перевели из Равенсбрюка, их заперли в абсолютно пустом, голом бараке. Там даже не на что было сесть, и, стоило двери захлопнуться, девушки запаниковали. «Мы не сомневались, что нас привели в газовую камеру». Они выбили оконные стекла, выбрались наружу и побежали к лесу.
Эсэсовка, раньше служившая в Аушвице, бросилась за ними.
– Вернитесь! – кричала она. – Мы не собираемся вас убивать! Если вас найдут, то расстреляют!
Девушки не знали уже, чему верить, но тут отчего-то поверили и нехотя вернулись. Раз в кои-то веки СС их не обмануло. И их в самом деле не убили. Точная дата этого небольшого мятежа нам неизвестна, но произошло это после начала переговоров между Гиммлером и шведским правительством, когда он согласился выдать «заложников» и в марте издал приказ «не убивать заключенных евреев и предпринять все меры, дабы снизить среди них смертность». Этот приказ, наверное, и спас Линду, как и остальных. Их перевели в Ретцов, где к тому времени уже месяц работали Эдита с Эльзой.
Ретцов располагался к югу от Равенсбрюка, неподалеку от Берлина, и там был аэродром, который постоянно бомбили, чтобы не дать немецким самолетам садиться для заправки. Узниц определили трудиться на аэродроме – латать воронки и убирать неразорвавшиеся бомбы. Это была опасная работа, но умереть от американской бомбы лучше, чем от руки эсэсовца. И к тому же, когда эсэсовцы прятались от бомбежек в бункерах, девушки получали возможность хозяйничать в лагере, включая кухню. Впервые за три года Эдита ела хоть что-то, кроме баланды и хлеба. Когда начинали завывать сирены и над головой появлялись бомбардировщики союзников, эсэсовцы бросались в свои бункеры. А узники – на кухню. «Жизнь стала лучше, – говорит Эдита. – Появилась еда. Порой даже манка на молоке. И чистая вода – мы могли теперь хорошенько умыться».
Первым лагерем смерти, куда пришло освобождение, стал Берген-Бельзен. Там вовсю бушевал тиф, и эпидемия уже успела унести тысячи жизней. 15 апреля – через 15 дней после того, как там от тифа умерла Анна Франк, – Берген-Бельзен передали британским и американским войскам. В четыре часа дня эту новость огласили через громкоговоритель: «Мы здесь. Мы пришли. Пришли вас освободить». Узницы не верили своим ушам. «К семи вечера в лагере уже было полно еды». Но жизнь впроголодь и болезнь дали себя знать: многие погибли, с жадностью набросившись на армейские пайки. Берте повезло – ее рвало от любой пищи.