– Папа, почему ты такой странный?
Он словно робел перед собственным ребенком.
– У тебя вши? – спросил он.
Вина за решение отправить Эдиту и Лею на «работы» висела тяжким бременем на сердце Эммануила, и он не мог смотреть в глаза своей выжившей дочери. Между ними зияла бездонная пропасть войны.
Она видела, что в душе он рыдает. Его голос звучал сбивчиво от скорби, и он не знал, что сказать. Собственная дочь была ему чужим человеком.
– Не волнуйся, папа. Все в порядке. Поехали домой. Давай найдем маму и устроим ей сюрприз.
– Сейчас Шаббат. Мне нельзя ехать.
Эдита посмотрела на отца, не веря своим ушам.
– Папа, я прошла через ад и знаю, что ты можешь поехать со мной. Богу нет до этого никакого дела. – Она поманила его рукой, приглашая в поезд. Он шагнул внутрь, но к Эдите так и не прикоснулся.
Поезд тронулся, отец с дочерью сидели в вагоне, окруженные облаком неловкости. Поезд еле тащился, тяжело переваливаясь из стороны в сторону. Даже машине локомотива было наплевать на то, как сильно спешит Эдита к цели своего трудного путешествия. Самый короткий отрезок ее пути домой оказался самым долгим.
Она уехала из дома ребенком, а возвращалась взрослой женщиной – искалеченной женщиной. Неужели мать будет себя вести так же странно, как отец? Эдита понятия не имела, чего ей ожидать. Наивное желание застать все, как раньше, продолжало жить в тайниках надежды. Но Гуменне стоял опустевшим. Из двух тысяч еврейских семей, некогда здесь живших, осталась хорошо если сотня.
В Прешове Дьора Шпира узнал, что из его одноклассников уцелели только трое, включая его самого. Ему выдали новое удостоверение личности – номер 15. Из 4000 здешних евреев лишь 14 вернулись раньше него.
Среди возвратившихся после войны в Гуменне была и семья Лу Гросса. Они почти два года то прятались в горах, то притворялись словаками-неевреями, и теперь, когда они шли по Штефаниковой улице, даже шестилетний Лу понимал, что ее никогда больше не будут называть «улицей Гроссов». Слишком мало осталось Гроссов. Но зато в числе выживших был дедушка Хаим – и это главное чудо из чудес.
Эту историю по сей день рассказывают за семейным столом на Песах. Когда гардисты пришли за дедушкой Хаимом, чтобы забрать его в Аушвиц, они застали его сидящим на крыльце у семейного дома. На нем была красивая молитвенная накидка, «талит», вручную расшитая кремовыми, бирюзовыми и серебряными нитями.
– Я никуда не еду, – сказал он гардистам.
Они пригрозили застрелить его, но он лишь пожал плечами.
– Значит, так тому и быть.
Они еще долго сыпали угрозами и шумели, но в итоге так и оставили Хаима на крыльце – «на него и пули жалко». Дедов талит принадлежит теперь Лу, и он надевает его по особым случаям.
Фридманы жили теперь в другом месте. Они переехали в квартиру в том же доме, где жила сестра Ладислава Гросмана, пока почти вся его семья не была стерта с лица Земли при бомбежке. В послеобеденные часы Ладислав частенько останавливался у этого дома, скорбя по родителям, сестре, дядям, тетям, их детям. Он как раз стоял на том самом месте, когда услышал свисток поезда, и из дверей выбежала Ганна.
– Госпожа Фридман, куда вы так торопитесь? – крикнул он ей.
– Это, кажется, приехала моя Эдита!
Кто мог поверить?
Ганна добежала до станции за считаные минуты. Она пробиралась через людей на платформе, выкрикивая имя дочери и лихорадочно ища глазами ее лицо.
Вышедшей из вагона Эдите казалось невероятным, что она наконец снова в Гуменне. Вытянув шею, она заметила мать и неистово замахала руками.
– Мама! Мама!
Ганна прямо на платформе упала в обморок.
Она пришла в себя. Гладила и гладила лицо дочери. Ее волосы. Ее руку. Она целовала Эдитины пальцы, ладони. Мокрые от слез щеки. Благодарила Бога и целовала Эдиту – снова и снова.
Рука об руку они пошли к выходу на улицу. Наша главная героиня была совсем юная девушка, которой в том году только исполнялось 20. Она вернулась с войны, вся покрытая шрамами – в памяти, в душе, на теле, – но она вернулась. А очень многие ее подруги и их семьи – нет. В еврейском квартале стояли пустые витрины. Пустые сады. Пустые улицы. Пустые дома.
Тут была кофейная лавка, где родители Марги Беккер продавали свою выпечку, а теперь она заколочена досками. Беккеров больше нет. А там был дом Московицей, где жила Анну. Никогда больше Анну не заглянет к ним в хлебопечный день за теплой халой Эдитиной матери. Вон там жила Анна Гершкович. Никогда больше Анна не зайдет за Леей, чтобы взять ее в кино. Никогда больше Адела не встряхнет рыжими волосами на ветру и не будет позировать для фотографий Ирены. Жéна Габер никогда не превратится из нескладного переростка в высокую стройную даму. Гинда Каган и Клари Атлес никогда не выйдут замуж, не родят детей и не состарятся. Племяннице Гелены Авиве никогда не исполнится восемь. Призраки из Эдитиного детства подступали и не спешили уходить.
Эдита хромала по дороге, словно вернувшийся с войны солдат, ее картина мира была раздроблена, сюрреалистична. Неужели ее талию сейчас обнимает мамина рука? И неужели голос, который говорит ей сейчас о том о сем, – это голос мамы? Неподалеку от их теперешнего дома она приметила Ладислава, который смотрел на нее, вытаращив глаза, «словно хотел увидеть, как выглядят девушки». Девушек осталось так мало, что его можно было понять.
Интересно, глядя на этого юного красавца, она уже предвидела будущее? Подумала ли она: «Вот мой будущий муж»? Или все было проще? Самое обычное приветствие?
– Привет, Гросман! Я тебя знаю.
– И я тебя.
И это действительно было так.
Что было потом
Если чему и учиться у этих женщин, так это – смотреть в будущее, не довольствуясь сиюминутными решениями, думать о детях и внуках.
«Он был любовью моей жизни». После трех лет существования с ежедневными мыслями о том, что этот день может оказаться последним, Эдита вдруг ощутила себя свободной, живой – и влюбленной в Ладислава Гросмана. «Я была вся исполнена надежд. Надежд, что все теперь изменится к лучшему – мир, человечество, – надежд на наше будущее. Вот теперь и придет мессия, думала я. Мир преобразится навеки. Теперь все будет другим… Вышло не так, как я думала».
Начать с того, что она была серьезно больна – туберкулез костей. Лечение в швейцарском санатории отняло еще три года ее молодой жизни. После операции ее коленный сустав утратил подвижность, нога перестала сгибаться, а врачи, объяснив Ладиславу всю тяжесть Эдитиного случая, посоветовали ему «дать ей спокойно уйти». Но Эдита никогда и ничего не делала «спокойно».
Она спросила Ладислава, насколько ему будет в тягость хромота его молодой жены. «Мне будет в тягость, только если захромает твоя душа», – заверил он ее. Сердце Эдиты запело. Они поженились в 1949 году. Оправившись от туберкулеза, Эдита закончила изучение школьной программы и продолжила образование на биологическом факультете. Врачом она не стала, выбрав научную работу. Ладислав тем временем получил степень доктора философии и стал писать книги и пьесы, в том числе один киносценарий. Картина по его сценарию «Магазин на площади» получила в 1965 году «Оскара» как лучший фильм на иностранном языке. Они в то время жили в Праге.
Вскоре после этого их близкий друг Рудольф Врба объявил, что уезжает «в продолжительный отпуск». «Вам тоже вскоре придется уехать», – предупредил он. Для обеих семей это был рискованный шаг, но – как сказал Эдите Ладислав – «если нацисты не смогли удержать Руди в Аушвице, то Советы и подавно не смогут удержать его в Чехословакии». Гросманы вслед за семьей Врбы отправились на Запад в «длительный отпуск»[83], и потом поселились в Израиле, где Ладислав продолжил писать. Незадолго до его смерти к Гросманам в Хайфу приезжали представители Нобелевского комитета, рассматривая, очевидно, Ладислава в качестве кандидата на премию по литературе. Но через несколько дней он скончался от сердечного приступа, так и не получив международного признания, которого заслуживал[84].
Благодаря литературному мастерству Ладислава, его роману «Невеста», я глубже поняла и прочувствовала, насколько драматичной была история первого транспорта для маленьких городков, этот роман вдохновил на сцены, изображенные мною в первых главах этой книги.
«Пражские друзья моих родителей были типичными центральноевропейскими еврейскими интеллектуалами, – рассказывает сын Ладислава и Эдиты, Джордж Гросман, который, пойдя по стопам отца, посвятил себя искусству: он стал джазовым музыкантом и композитором. – Лингвисты, социологи, писатели, врачи. В выходные они приходили к нам в гости или мы шли к кому-то из них. Общение поддерживалось постоянно. За бесконечными чашками сладкого турецкого кофе, в густейшей пелене дыма дешевых сигарет – в те времена курили все, – речь всегда рано или поздно заходила о войне. В нашей семье о ней говорил обычно отец, в его опыте было много тяжелых моментов, но все же не настолько страшных, как у матери. Я позднее узнал, что в первые десятилетия после войны он не любил, когда мать заводила разговор об Аушвице. Я вырос в Праге, в коммунистической Чехословакии, и ни разу не слышал, чтобы она рассказывала о своей аушвицкой жизни. Подробности мне были неизвестны, но я видел татуировку с номером у нее на руке и понимал, что над ней – и над нами – висит черная туча невыразимого ужаса. В основном именно из-за этого – не сомневаюсь – я всю жизнь испытываю экзистенциальную тревогу – то и дело накатывает чувство, будто всё вокруг слегка свихнулось, что мир не столь однозначен, как кажется, что в воздухе висит какая-то опасность, даже если она остается неназванной. Наверное, мы все – как бы вторичные жертвы концлагерей».
Доктор Манци Швалбова (№ 2675) вернулась в Словакию, где продолжила заниматься медициной. Правда, со своим женихом она не воссоединилась. В одном из депортационных лагерей он влюбился в мужчину. У Манци, судя по всему, и у самой был роман – с политзаключенной-капо. Хоть Гитлер и ненавидел гомосексуалов не меньше, чем евреев, – смеется Эдита, – «но именно он превратил Манци и ее жениха в евреев-гомосексуалов!».