Эдита рассказала еще один мало кому известный факт: в 1943 году Манци выпал шанс покинуть Аушвиц: ей предложили выехать в Палестину. Но Манци ответила начальству, что она нужна здесь и поэтому останется. Прими она другое решение, эта история могла бы иметь совсем иной конец.
Манци закончила учебу в Карловом университете в 1947 году и стала дипломированным врачом. Будучи профессором педиатрии, она работала в Детской больнице Словацкого медицинского университета. Ее книга воспоминаний «Погасшие глаза», вышедшая в 1948 году, стала первым опубликованным рассказом о первом транспорте. Вторая ее книга называлась «Я жила жизнями других». Эти книги так и не переведены на английский. Манци скончалась 30 декабря 2002 года в Братиславе.
Увы, выжившие в своих интервью нигде не называют фамилии других женщин-медиков, и я поэтому не могу рассказать подробнее ни о них самих, ни о том, как они помогали узникам в тех бесчеловечных условиях.
Линда Райх Бредер (№ 1173) давала показания как минимум на двух судах против эсэсовцев. На первом, который проходил в 1969 году в Вене, подсудимыми выступали Франц Вунш и Отто Граф. Во время того процесса возникла напряженность между бывшими узницами-израильтянками, поскольку Гелена Цитрон, которая к тому времени давно вышла замуж и сменила в Израиле имя на Ципору Тегори, полетела в Вену свидетельствовать на стороне защиты Вунша.
«Я ей этого не простила», – отмечает Этта Циммершпиц Нойман (№ 1756). Эдита рассказывает, что Гелена очень боялась обвинений в коллаборационизме и высылки из Израиля, это был один из главных ее страхов. Линда наверняка знала, что Гелена прилетела выступить на венском процессе, но в интервью для Фонда Шоа она об этом не упоминает.
И Вунша, и Графа признали невиновными. «Это были садисты, – говорит Линда. – Я в суде все рассказала, и другие свидетели тоже. Но это ни на что не повлияло… Их отпустили. Они так и не сели в тюрьму. Все миллионы, которые они вытащили из Аушвица, – они все это переправили в Вену. Они наняли с десяток адвокатов, и их не посадили».
Через 20 лет – когда Линда в Германии давала показания против еще одного бывшего эсэсовца, Готфрида Вайсе, – все прошло по-другому. Узники прозвали его «Вильгельм Телль»: он любил практиковаться в стрельбе, поставив пустые консервные банки на головы и плечи маленьких мальчиков. Сбив банки, он стрелял мальчику в голову. Одно такое убийство Линда видела собственными глазами, и она была среди тех девушек, на чьих глазах Вайсе насадил на штык венгерского ребенка, которому одна из работниц «Канады» бросила воду, а потом расстрелял каждую десятую узницу в стоявшей по стойке «смирно» шеренге.
«Это было что-то несусветное, – рассказывает мне Даша Графиль, дочь Линды. – Телекамеры, репортеры, даже старшеклассники пришли послушать мамино выступление». Обвиняемый «производил впечатление богатого промышленника – ни за что не подумаешь, что он убивал людей».
Линда волновалась, что все закончится так же, как с Вуншем и Графом. Заседание суда началось с того, что Линду – как и тогда в Вене – мурыжили три или четыре часа. Судья и адвокаты засыпáли ее бесчисленными вопросами, но дело-то в том, что она знала об Аушвице больше, чем любой другой из присутствующих в зале. «Я помню все [sic], что случилось 52 года назад, а вчерашний день не помню и вряд ли смогу сказать, что ела на обед». У нее было мрачное чувство юмора.
Работая в «Канаде», Линда своими глазами видела, как эсэсовцы таскали оттуда ценности ради обогащения себя и своих семей. Большинство словацких девушек говорили по-немецки, и Линда прекрасно понимала разговоры эсэсовцев.
На суде ее в какой-то момент попытались подловить вопросом: когда она видела Вайсе – утром или вечером?
– Не могу сказать, утром или вечером: газ шел круглые сутки, – ответила Линда, – но зато могу сказать, зимой или летом: по запаху грязи от земли.
Наконец судья спросил, хочет ли она еще что-нибудь сказать суду.
Настал Линдин час. Эта миниатюрная, седая женщина – наша Линда Райх – встала и устремила взгляд в зал.
– Да, я хочу сказать кое-что всем присутствующим, – произнесла она. – Я ждала этого всю свою жизнь. Ждала, когда встану здесь, перед вами, и укажу пальцем. – Она подошла к Вайсе и ткнула в него – так, чтобы все видели. – И никто из вас, черт побери, не сможет ничего с этим поделать.
И после этого вышла из зала. При этом воспоминании у ее дочери к горлу подступает комок.
«Немецкие школьники побежали из зала вслед за матерью, они принялись ее обнимать. Не волнуйтесь, мол, такое больше никогда не повторится».
Вайсе признали виновным, но выпустили под залог, и он сбежал в Швейцарию. Через три месяца его снова арестовали. Он сел в тюрьму, но в 1997 году его выпустили по состоянию здоровья. Умер он в 2002.
В 1950-е годы Рия Ганс Элиас (№ 1980) переехала в Израиль, и вскоре после приезда одна из бывших узниц обвинила ее в жестоком обращении с заключенными, утверждая, будто в лагере Рия ее избила. Рию арестовали, и ей пришлось защищаться. Эдита называет те обвинения вопиющей несправедливостью: ведь если кто и помогал другим, так это Рия. «Она стояла на стороне добра». Но иск был серьезным. Заявительница не просто обвиняла Рию в избиениях. «Она утверждала, – объясняет Рия, – что я, мол, не могу быть еврейкой, поскольку такие номера присваивали только немцам». Она показывает свою татуировку. В Израиле жили и другие бывшие заключенные с первого транспорта – по крайней мере несколько человек, включая Гелену. Но большинство из выживших словацких узниц попали в Аушвиц в 1944 году, а эсэсовцы к тому времени начали ставить перед номером букву, и поэтому та женщина заявила, будто четырехзначный номер Рии, начинающийся с единицы, означает, что она была капо.
Номера бывших узников Аушвица символизируют принадлежность к своего рода иерархии. Чем меньше номер, тем выше твой статус среди выживших, тем больше тебя уважают, но, с другой стороны, небольшие номера вызывают подозрение. В воздухе повисает вопрос: а как ты ухитрился выжить?
Рия наняла адвоката и смогла снять с себя обвинения, но, прежде чем ее оправдали, ей все же пришлось посидеть в израильской тюрьме – какая ирония судьбы, ведь в Аушвице ей тоже довелось побывать в камере для наказаний!
В интервью для Фонда Шоа 47 лет спустя Рия призналась, что она на самом деле не может сказать с уверенностью, что и как было в лагере: в памяти все перепуталось. «Еще неделю или две назад, – говорит она, – я была абсолютно уверена… я могла поклясться, что не била ее. Но сегодня – я теперь не знаю, ведь когда я начинаю думать об Аушвице… я была… внутри я была мертва».
Заступаясь за Рию Ганс, Эдита непоколебима. «Если она кого и стукнула, так это только для их же защиты. Новенькие не знали ни как себя вести, ни где подстерегает опасность. А Рия знала. Держу пари, Рия спасла той женщине жизнь, а та даже не подозревала об этом».
Пегги Фридман Кулик (№ 1019) и Линда Райх Бредер остались подругами на всю жизнь. Дочь Линды Даша рассказывает, что мать вместе со своими товарками по Аушвицу и «Канаде» смеялись, вспоминая, как они тайком проносили мимо эсэсовцев разные вещи. Некоторые полагают, что выжившим узникам не пристало смеяться. Но после стольких лет мук и ужасов они заслужили этот смех. У всех бывших узников, с которыми мне довелось познакомиться, – превосходное чувство юмора.
На молодых фотографиях Пегги – юная женщина, обожающая корчить смешные рожицы, несмотря на все невзгоды, выпавшие ей во время и после войны. Большинство из них не могли зачать или выносить плод. Почти у всех, кто смог зачать, беременность заканчивалась либо выкидышем, либо – ради спасения их жизни – искусственным «прерыванием», как в те времена называли аборты. У Пегги случился выкидыш, когда она носила двойню. Двух мальчиков. «Эсэсовец пнул меня ногой в спину и повредил матку». Позднее она родила сына, который появился на свет на четыре недели раньше срока.
Женщинам, выросшим в больших семьях, нелегко было смириться с тем, что у них всего один или два ребенка. Для их детей здесь тоже был повод для грусти, но по своим причинам.
«Наше поколение выросло без дедушек и бабушек, – говорит Сара Коэн, дочь Данки Корнрайх Брандель (№ 2779), племянница Рены. – Тетей, дядей, двоюродных братьев-сестер у нас тоже было очень мало. Лишь войдя в семью своего мужа, где все наши родственники с его стороны (дяди и тети – больше дюжины и несметное число их детей) собирались вместе, я узнала, как это бывает в других семьях. Когда у меня появились собственные дети, и я увидела, сколько бескорыстной любви и мудрости дарят им бабушка с дедушкой, я поняла наконец, чего лишалась в детстве».
Берта Берковиц Лаутман (№ 1048) эмигрировала в Кливленд, штат Огайо, где у нее родился сын Джеффри, которого она потом несколько раз возила в Аушвиц. Всю жизнь Берта не жалела сил на распространение знаний о холокосте среди молодежи. «Очень важно, чтобы дети ездили в те лагеря в сопровождении бывших узников, которые могут рассказать им, что холокост – это не выдумки. Нужно учиться изо всех сил, нужно постоянно исследовать эту тему. Активно работать в организациях. Когда я умру, обо всем этом позабудут. Кто тогда вспомнит?»
Ты, дорогой читатель. Ты вспомнишь.
Берта сохраняла дружеские связи со многими из девушек, которых знала по Аушвицу, и жила всего в паре кварталов от одной из своих лучших подруг, Елены Грюнвальд Цукермен (№ 1735). Елена была второй женщиной, с которой мне довелось побеседовать, и она подтвердила все то, что рассказывала Рена Корнрайх Гелиссен о попрадском транспорте и что мы с Реной изложили в нашей книге «Клятва». Во время работы над «Клятвой» я представления не имела, жив ли кто-то еще из тех девушек: Ренины ближайшие подруги Эрна и Дина на тот момент уже умерли.
Однако Елена всю жизнь предпочитала сохранять анонимность, и я потеряла связь с ней. Уже завершая эту книгу, я получила от дочери Елены электронное письмо и фотографии, где ее мать вместе с Бертой – старшеклассницы с учебниками в руках.