«Нам с братом казалось, что мать слишком много нас критикует, любой наш выбор, любое наше решение, – рассказывает дочь Елены. – Я порой называла ее „Железной леди“. Но потом поняла, что она таким образом старалась оградить нас, направить на путь к лучшей жизни, к новым перспективам. Это, несомненно, результат перенесенных травм – ее практичность, осторожность, то важное значение, которое она придавала семье. В свои 17 лет она стала первой из родных, кого оторвали от дома, ей довелось перенести ужасы и лишения лагерей, а потом вернуться и обнаружить, что она – единственный выживший член некогда большого семейства. Мать непрерывно о чем-то беспокоилась, но она сумела перевести энергию своих волнений в продуктивное русло – управлять жизнью семьи и поддерживать связи с целой сетью друзей – бывших заключенных и беженцев. Я всегда чувствовала, что мы отличаемся от других людей, что мы, пожалуй, даже особенные – из-за тяжелого опыта родителей, из-за того, что они потеряли свои семьи. Я читала об общей травме, которая передается через поколения, но я верю, что сила, решительный настрой, воля к преодолению тоже могут передаваться».
Бывшие узники концлагерей страдали от посттравматического стрессового расстройства, хотя самого этого понятия в 1940-е и 1950-е годы еще не существовало. Йоана Рознер Вейнтрауб (№ 1188) выразительно описывает, как посттравматический синдром отразился на всей ее жизни. «Я боюсь собственной тени. Если я за рулем и вижу сзади полицейскую машину, меня начинает трясти. Стоит увидеть форму, сразу пугаюсь до смерти».
«С виду мы нормальные, но это только с виду», – говорит Эдита. Да и как может быть иначе? «У меня украли образование – самая крупная утрата в моей жизни. Я потеряла здоровье, вернулась с покалеченным телом. Эльза вернулась здоровой, но она боялась всего на свете. Страх ее в итоге и убил».
У Эдиты внутри тоже живет страх, просто она лучше его скрывает. Чаще всего. Но панику может вызвать даже незначительный инцидент. У них в семье это называют «грибной историей»: она иллюстрирует незаживающую рану, от которой страдали выжившие.
Когда Эдита с Ладиславом и их сыном решили навестить ее родственников, в 1950-е годы эмигрировавших в Израиль, за несколько дней до отъезда они услышали новость о семье израильтян, которые нечаянно набрали ядовитых грибов и, ни о чем не подозревая, их съели. Вся семья умерла. Их имена в новостях не сообщили. Гросманы сначала несколько дней добирались от Праги до парома, на котором прибыли на Святую землю. «Когда мы приплыли в порт, – вспоминает Джордж, – нас никто не встречал. Мать запаниковала. Она словно лишилась рассудка».
Эдита решила, что грибами отравилась именно ее семья. Джордж с отцом пытались успокоить ее – всю в слезах и истерике. Но она была убеждена, что это ее родные все умерли. «И тут появляется клан Фридманов в полном составе!» – говорит Джордж. У них по дороге спустила шина. Было много радости и смеха, но тот момент – напоминание о травме, от которой страдали бывшие узники лагерей, – даже если им удавалось скрывать это от своих детей и любимых.
Я – в польском городке Тылич вместе с сыновьями Эрны и Фелы Дрангер (№ 1718 и № 6030), которые прилетели из Израиля погулять по здешним местам и посмотреть, не осталось ли что-нибудь от их семьи или от евреев вообще в деревне, которая сегодня затерялась среди лыжных курортов. Из колонок на телеграфных столбах вдоль лыжных спусков гремит американская поп-музыка 1980-х.
«Мы – потомки особых женщин, бывших узниц. В таком месте не всякий сможет столько времени выживать». Ави – высокий и спокойный, у него глубокие, добрые глаза. «Знаю, что, когда она [его мать Фела] меня родила, у нее был нервный срыв». На его глазах выступили слезы. Старший кузен протягивает руку и похлопывает его по бедру. Они друг другу хоть и двоюродные, но близки, словно родные братья, поскольку Ави первые два года жизни растила тетя Эрна, пока его мать в больнице восстанавливала душевное здоровье. «Когда мне было 14, у нее случился второй срыв». Его голос дрогнул. «Она выбегала в прихожую и кричала, что сейчас за ней придут и ее убьют».
«Моя мать была сильнее, – вступает в разговор сын Эрны Акива. – Я ни разу не видел, чтобы она срывалась или плакала. Ни единого разу».
Она никому из семьи не рассказала, что ей довелось пережить. Дети и в самом деле – «вторичные жертвы концлагерей».
«Мы все были не в себе, – подтверждает Эдита. – Мы выбрались оттуда, но раны, полученные нами, нашей психикой, были куда серьезнее, чем физические болезни. Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не сможем избавиться от ущерба, который понесли наши души, и изменить свой взгляд на мир, на людей. Это – самый серьезный урон, нанесенный нам войной».
Если ты выжил в Аушвице, это влечет за собой целый сложный комплекс эмоций, психологических интерпретаций, домыслов. «Я никогда не чувствовала себя виноватой ни в чем, – говорит Рена Корнрайх. – С какой стати? Я не сделала ничего дурного. Это они сделали. Виноваты – они».
Эдита же считает иначе. «Чувство вины выживших – всегда с ними». Как мы знаем, Эдита потеряла Лею, свою сестру. А Рена – нет.
«Ни дня не проходит, чтобы я не вспомнила Лею. Все, что я делаю, я делаю для нее. И так было всегда. Ее не видно. Никто не знает, что она здесь, но она – здесь. В моей душе, в моем сердце она всегда здесь». Эдита стучит по своей хрупкой груди и качает головой. И я готова поклясться, что в свете, струящемся в окно, я вижу дух Леи, стоящий за спиной сестры.
Вина – это, возможно, главная неразрешимая задача, которая мучит выживших. Будучи биологом, Эдита подводит под вопрос выживания логическую, научную базу. «А вдруг я уцелела из-за того, что какая-то крошечная частичка в моей ДНК – не такая, как у сестры? – задается она вопросом. – Вдруг у нас, у тех, кто остался в живых, есть какой-то ген выживания, которого не было у других?»
Многие из оставшихся, видимо, заключили сами с собой некий внутренний договор. Рена запоминала все, что с ней случилось, чтобы потом однажды рассказать матери. Когда она осознала, что мать стала жертвой холокоста, она все равно держалась за свои воспоминания в надежде, что настанет день и она сможет ими с кем-нибудь поделиться. Этим человеком в итоге стала я.
«Как я могу помнить все мелкие инциденты? – говорит Йоана Рознер Вейнтрауб. – Это за пределами человеческих возможностей. Сколько было одних побоев! Мы что-то сделали, им это не понравилось, мы получаем по 25 плеток. Ты можешь пережить 25 плеток? Единственное, ради чего я сейчас живу, это дочь и внуки». Многим из этих женщин смысл жизни подарили именно дети.
Глаза Ави вновь наполняются слезами, когда он произносит слова благодарности в память о своей матери. «Когда мы понимаем, в какой невероятно трудной ситуации они смогли остаться в живых, мы по-настоящему гордимся ими, гордимся всеми теми юными женщинами, которые уцелели и которые погибли, – ведь наши мамы сделали все возможное, чтобы вновь поднять головы. Их победа – в том, что у них теперь богатое потомство: внуки, правнуки, праправнуки».
Элла Фридман Рутман (№ 1950) со своей сестрой Эди Вало (№ 1949) вернулись в Словакию, где выяснилось, что выжили пятеро их дядей – единственные из всей семьи. Они обе какое-то время оставались в Словакии, а потом уехали в Канаду (страну), где Элла нянчила детей Эди. «Я никогда не хотела своих детей, – говорит Элла. – В лагере я постоянно думала, что меня убьют. Ближе к концу появилась надежда на освобождение, но я решила, что на воле у меня не будет детей, ни за что. Я не хотела, чтобы мои дети когда-нибудь прошли через то, что прошла я». Ей было уже за 30, когда судьба преподнесла ей сюрприз – дочь. «Лучший сюрприз в моей жизни. Без Розетты это вообще была бы не жизнь».
«Я еще совсем маленькой знала, что мои родители отличаются от других людей, – рассказывает Донна Штейнгорн, дочь Магды с первого транспорта (№ 1087), кузины Эллы и Эди. – Из-за этого мне всегда хотелось их оберегать, вылечить глубокие раны, которые они пытались скрыть от меня. Сделать все, что в моих силах, лишь бы они были счастливы». Точно так же и матери хотели сделать все, что в их силах, лишь бы счастливы были их дети, и потому никогда не рассказывали им о событиях холокоста. Правда, не все разделяли такой подход. Одной моей знакомой девочке начиная с самого раннего детства рассказывали о холокосте – слишком много и часто, и у нее в итоге развилась викарная травма. Геноцид просто так не проходит. Он продолжает преследовать выживших и не в меньшей мере влияет на жизни тех, кто с ними живет и кто их любит.
Мать Орны Тукман, Марта Ф. Грегор (№ 1796), никогда не говорила с дочерью о пережитом. Орна поэтому решила сама все разузнать, и в итоге мы вместе в 2016 году оказались в Словакии и в Аушвице. Мы посетили городки, откуда забирали девушек, ходили в старые синагоги и ратуши, пытаясь найти то, что могло остаться от их семей, и в 75-ю годовщину первого транспорта повторили на поезде маршрут от Попрада до Аушвица. Мы стояли на втором этаже в обширном пустом пространстве блока 10, куда поместили девушек в первый день и где позднее на них проводили опыты по стерилизации. Обведя глазами помещение, Орна призналась: «Маму, видимо, здесь и стерилизовали. Я – приемный ребенок». Орна узнала, что она – не родная дочь, только после смерти матери. Все выжившие вместе с Мартой женщины сохранили ее тайну.
Дать новую жизнь – это, пожалуй, величайший акт исцеления. На встрече Рены со студентами-психологами в Университете Брауна ее спросили, как ее психике удалось оправиться от Аушвица? «Я родила детей», – ответила она. После того как первая беременность закончилась выкидышем, рождение дочери Сильвии казалось настоящим чудом. Взяв малышку на руки, исполненная счастья, Рена посмотрела на мужа и произнесла: «Я люблю тебя, Джон». Потом перевела взгляд на врача и медсестру. «И вас, доктор. И тебя, сестричка. Я люблю весь мир – даже с немцами».
Рождение ребенка. Сотворение жизни. В этом была их сила. Их наследие выживших.