Линда смотрит вниз под ноги и дальше, на деревянный тротуар. Там под руку ходят влюбленные, некоторые спускаются на пляж. Пальто становятся одеялами. Фонарь, висящий на проволоке, болтается из стороны в сторону на ветру, отчего тени покачиваются.
— Он прав, — тихо говорит Линда Томасу.
Он недоуменно смотрит на нее.
— Вода в октябре теплее. В такой вечер, как сегодня, это похоже на ванну.
В доме для оступившихся девочек Линда иногда выскальзывала из своей комнаты, когда монахини засыпали, и шла на скалы. Там была одна скала, с которой можно было безопасно нырять. Она снимала халат и пижаму и прыгала в прибой. Ей нравилось быть обнаженной, нравилось ощущение свободы.
Рядом с ними продолжается спор. Парень по имени Эдди Гэррити, который уверен, что вода теплая, ложится на живот, закатывает рукава и тянет руку к воде, чтобы попробовать ее. Он не может дотянуться. Конечно, это слишком хлопотно — сойти с пирса, снять носки и туфли, закатать штаны и попробовать воду на берегу, как сделал бы любой здравомыслящий человек.
— Эй, Элли, если хочешь проверить, я могу тебя опустить и подержать, — говорит парень по имени Донни Т. и истерично смеется. Он хочет сказать: я тебя опушу, а потом брошу в воду.
— Да пошел ты, — бросает Эдди, поднимаясь на ноги.
— Я сказал, двадцать пять баксов.
Линда слушает спор. Она отходит от Томаса и идет к дальнему концу пирса. Стоя к мальчишкам спиной, она снимает пальто и платок, свитер и юбку, туфли и носки. Оставшись в одной комбинации, она прыгает в воду.
Когда Линда выныривает, чтобы вдохнуть воздуха, она видит, что Томас опустился на колени, держа в руках пальто. За Томасом, в группе ребят, стоит Эдди, обхватив себя руками. Он молчит. Девушка прыгнула вместо него.
Линда рывком поднимается на пирс, быстро поворачивается и садится спиной к Томасу. Она съеживается от холода. Томас заворачивает ее в шерстяное пальто.
— Донни, подай свою рубашку, — требует он.
Никакого протеста. Через минуту Линда чувствует, как ее плечо трет хлопчатобумажная рубашка Донни Т.
Она вытирает этой рубашкой лицо и волосы. Спиной к парням натягивает свитер и юбку, стараясь сделать это как можно лучше. Надевая туфли, она опирается о плечо Томаса, чтобы сохранить равновесие. Томас распахивает пальто, и она вставляет руки в рукава. Парни хранят полное молчание.
— Вода теплее воздуха, — сообщает им Томас, когда они с Линдой уходят с пирса.
Линде и Томасу приходится идти быстро, потому что она дрожит.
— У меня есть машина, — говорит он. — Я тебя подвезу.
— Нет, — отвечает она. — Я живу рядом, напротив.
Она представляет мокрое пятно, которое может остаться на сиденье машины Томаса, и это ей не нравится. Но главное, она не хочет, чтобы братья и сестры задавали вопросы.
Он ведет ее через Нантаскет-авеню и вверх по Парк. Свитер колет руки, и при ходьбе морская вода капает с комбинации на икры, стекая в носки.
— Зачем ты это сделала? — спрашивает Томас.
Ее зубы стучат, она ничего не может поделать. Томас крепко обхватывает ее рукой, чтобы унять дрожь. Глядя на них, можно подумать, что девушка больна, возможно, выпила лишнее и парень ведет ее домой.
Зачем она это сделала? Резонный вопрос. Для показухи? Чтобы что-то доказать? Чтобы преодолеть заурядность своего имени? Чтобы очиститься?
— Не знаю, — честно признается она.
Волосы прилипли к голове, все возбуждение от аттракционов исчезло. Линда выглядит хуже некуда, от морской воды из носа течет.
Она гордится и всегда гордилась своими волосами. Обычно они густые и длинные, теплого соснового цвета. В доме для оступившихся девочек Линда иногда распускала их, хотя монахини заставляли ее заплетать косы.
— Да, это было здорово, — говорит он, растирая ее руки, чтобы улучшить кровообращение. Затем смеется и качает головой. — Господи, об этом будут говорить недели.
Линда оставляет Томаса в начале своей улицы.
— Со мной все в порядке, — уверяет она и высвобождается из его рук.
— Можно завтра позвонить тебе?
Какое-то время она думает. Никто еще не звонил ей домой.
— Нам лучше где-то встретиться, — говорит она.
— Здесь? — спрашивает он. — В полдень?
— Я попробую.
Она бежит по улице, негнущиеся ноги дрожат, и она знает, что выглядит неуклюже. Поворачивая за угол, Линда не выдерживает и оглядывается. Томас стоит на том же месте, где она его оставила. Он поднимает руку и машет ей.
Когда она входит в квартиру, тетя стоит в коридоре. На голове у нее бигуди и сетка для волос: маленькие золотые витки на серебристых палочках за сетчатым ограждением. Обычно она завивает волосы, и на голове просвечивается кожа. У тети залысины, которые она пытается скрывать челкой.
На тете розовый полосатый банный халат и фланелевая пижама с изображениями чайников. Домашние тапочки, когда-то розовые, от носки стали бежевыми. У тети неопрятные брови, на губах — следы темно-малиновой помады.
Они стоят по разные стороны разделяющей их пропасти, и каждая чего-то хочет от другой.
— Где ты была? — вопрошает тетя.
— Я упала, — роняет Линда, проходя мимо нее.
На следующий день Томас подбирает Линду в белый «бьюик-скайларк» с откидным верхом и кожаным салоном цвета тетиной помады. Словно не признавая воскресенья, Линда надела джинсы, хотя, послушная долгу, она уже побывала с братьями и сестрами в церкви. На Томасе — та же куртка, что была вчера, но хорошие брюки, которые можно было бы надеть и в школу.
— Я не взяла платка, — говорит она. — Не знала, что машина с откидным верхом.
— Хочешь вернуться за ним?
— Нет.
Они с минуту сидят в машине, прежде чем он заводит двигатель. Каждому хочется что-то сказать, но некоторое время они оба молчат.
— На тебя орали? — наконец спрашивает Томас.
— На меня косо смотрели, — отвечает она, и он улыбается.
— Хочешь прокатиться?
— Куда?
— Куда угодно. Просто прокатиться.
— Конечно, — смеется она.
В машине между Томасом и Линдой — целый океан пространства. Она рассматривает хромированную панель, разъемы, на которых написано «Фары», «Стеклоочистители», «Прикуриватель», «Вспомогательные приборы». «Интересно, какие именно вспомогательные приборы?» — думает она. Томас включает приемник, и раздается энергичная скороговорка. Это им совершенно не подходит, это звучит так, будто Рики Нельсон[62] забрел в камерный оркестр. Томас тут же выключает радио.
— Иногда, когда я езжу на машине, — говорит он, — я не включаю радио. Мне нужно время, чтобы подумать.
— И мне тоже. Я имею в виду, мне тоже нужно время, чтобы подумать.
Она сидит, спрятав руки в карманы пальто. Если бы она не надела пальто, то села бы себе на руки.
Ей нравится открытый воздух в машине с откинутым верхом, хотя волосы хлещут по глазам и она знает, что, когда машина остановится, волосы будут в беспорядке. Когда любовник тети жил с ней, у них была машина и Линду вместе со всеми двоюродными братьями и сестрами бесцеремонно запихивали на заднее сиденье, предназначенное для троих. В дождливые дни окна машины были плотно закрыты и тетя курила. У Линды начинает болеть голова, даже когда она просто думает об этом.
Пока Томас ведет машину, Линда замечает, что цвет воды и неба стал ярче по сравнению со вчерашним днем; море блестит на солнце до боли в глазах. Это словно сказочное ювелирное изделие с миллионом бриллиантов.
Томас предусмотрительно отъезжает от района, где живет Линда, он не показывает ей свой дом на Аллертон Хилл.
— Ты уезжала? — спрашивает он, когда они сворачивают на Самосет.
— Да.
— У тебя был ребенок?
Линда ошеломлена нахальством парня, но ей все равно весело. Она могла прожить целый год без единого прямого вопроса, научиться жить в окружении насмешливых взглядов, в атмосфере клеветы.
— Нет, — говорит она.
— Меня это не волнует. — Он поправляется: — Ну, волнует, потому что это случилось с тобой, но из-за этого ты не стала бы нравиться мне меньше.
— Почему я тебе нравлюсь? — интересуется она.
— Мне понравилось, как ты зашла в класс. В первый день. Ты пыталась что-то доказать — старалась казаться невозмутимой, — но я видел, что ты не такая. Что ты, возможно, человек, которого могут использовать другие. — Минуту он думает. — Теперь я в этом не так уверен.
— Почему?
— Из-за тебя. Вчера вечером. Когда ты прыгнула в воду.
— Нырнула.
— Нырнула в воду. Ты это сделала для себя, так ведь?
Она молчит. Несмотря на огромное расстояние между ними, она чувствует запах парня — этот запах теплых гренков и чего-то еще. Конечно — выстиранная рубашка!
— Я падшая женщина, — изрекает Линда, и это лишь отчасти шутка.
— Магдалина, — произносит он, поворачиваясь в ее сторону и управляя одной рукой.
— Так назывался наш дом, — говорит она.
— Действительно?
— Такие заведения всегда называются «Магдалина».
— Ты католичка?
— Да. А ты нет?
— Нет.
— Откуда ты знаешь про Магдалину?
— Все знают про Магдалину, — отвечает он.
— Все? А я думала, что главным образом католики.
— Ты регулярно ходишь в церковь?
— Это личный вопрос.
— Прости.
— Да, регулярно.
— И на исповедь?
— Да.
— И в чем ты исповедуешься?
Его вопрос нервирует ее. Никто и никогда так ее не «прощупывал». Даже монахини. Их вопросы были предсказуемыми и заученными. Как катехизис.
— Я просто спрашиваю. — Он как будто извиняется. — В каких грехах может исповедоваться девушка вроде тебя?
— О, всегда что-то есть. В основном, грязные мысли.
— И что значит — грязные?
— Грязные, — отвечает она.
Томас привозит ее в кафе на пляже и ведет в кабинку у входа с такими же красными сиденьями, какие они только что оставили. Линду смущают ее волосы, она пытается расчесать их пальцами, глядя на свое отражение в козырек от солнца. Пока она это делает, Томас смотрит в сторону. Волосы безнадежны, и она бросает это бесполезное занятие.