— Нормально. — Его зеленые глаза полны усталости и тревоги. — Папа поднял всех на уши, чтобы освободить нас. Позвонил адвокату, но копы тянули до последнего, чтобы не пускать его к нам.
— У них ничего не было на нас.
Майки смотрит на кончик своей дымящейся сигареты и качает головой:
— Они сказали мне, что ты раскололся.
— А ты? — Усмехаюсь.
Он переходит на шепот:
— Подумал, что ты бы лучше сдох, чем что-то сказал им.
Толкаю его в плечо, и мы сдавленно смеемся.
— Валим отсюда? — Киваю в сторону пешеходной дорожки.
— Да. — Вздыхает Майки. — Только скажу мамочке, чтобы не волновалась. Они с отцом ждут меня где-то здесь, в машине.
— Ей не надоело бегать за тобой? — Ржу.
— В этом вся она. — Друг бросает окурок в урну. — Сейчас, наверняка, планирует привезти меня домой, запереть в комнате и прочесть сотни нотаций о том, как опасно водить дружбу с такими нехорошими мальчиками, как ты.
— Это… — Развожу руками.
— Это диагноз, знаю. — Улыбается он.
— Будь с ней ласковее. — Советую.
— Непременно. — Обещает. — Тем более, что они обыскивали мою машину и нашли там ножницы. Мать сказала, что не уверена, но они вполне могут принадлежать и ей.
— Ножницы… — Закашливаюсь дымом. — Я про них и забыл.
— Они забрали их на экспертизу. Меня о них спрашивали. Сказал, что не помню, зачем их брал. Да и какая разница? Эту железяку к делу не пришьешь.
Приближаюсь вплотную к его лицу и спрашиваю о том, от чего все это время кровь стынет в жилах:
— Так ты слышал, где он? Что с ним?
Майкл оглядывается по сторонам и бледнеет:
— Отец сказал, что Бобби в коме.
— Ясно. — Отбрасываю окурок. — Какие прогнозы?
Он пожимает плечами.
— Без понятия.
— Если он очнется, нам хана. — Говорю ему на ухо.
— И… что ты предлагаешь?
— Не знаю. — Развожу руками, хотя знаю ответ. Просто его не так легко произнести.
— Нам остается только ждать.
— Или завершить начатое. — Прикусываю губу.
Майки меняется в лице:
— Ты в своем уме? — Он хватает меня за руку и тянет за собой по улице, подальше от участка. Едва поворачиваем за угол, останавливает, хватая за плечи, и тихо произносит: — Дружище, я не убийца, понимаешь? Это… это все вышло случайно. Я когда узнал, что он жив, знаешь что, испытал? Облегчение!
Сбрасываю с себя его руки.
— Ты просто напуган, Майки. — Говорю твердо. — Не смеши меня. Ты, правда, думаешь, что мы шли туда поговорить с ним? Или побить? Он — зверь. Биологический мусор. Таким не место среди нормальных людей. Среди живых. Мы шли убивать его, признайся уже себе в этом. И ты все сделал правильно. А моя вина в том, что я не убедился, что эта скотина сдохла.
— Джимми…
Встряхиваю его хлопком по спине и улыбаюсь.
— Не говори мне, что ты сомневаешься, ладно? — Смягчаю тон, понимая, что для обретения уверенности другу всегда не хватало лишь моей поддержки. — А если начнешь сомневаться, вспомни, что он сделал с ней. Этого должно быть достаточно.
— Так ты… — Запинается он.
— Да. — Киваю. — Не знаю, как, но я планирую доделать работу.
Майкл закрывает лицо ладонями и тяжело дышит. Оглядываю шумную улицу, опасаясь, что за нами кто-то может наблюдать со стороны.
— Если он очнется… — Шепчу ему на ухо. — Черт, лучше бы ему не очнуться вовсе.
— Но как мы узнаем? Как проникнем…
— Не волнуйся. — Ободряюще обнимаю его и крепче сжимаю. — Предоставь всё мне, брат. Нужно только разузнать все получше: где он лежит, что с ним, выставлена ли охрана…
Слышу, как громко Майки сглатывает, глядя на меня тревожно и словно не узнавая. Он отстраняется:
— Ты точно решил? Точно думаешь, что это необходимо?
— Двое суток в клетке мне было достаточно, чтобы понять, что обратно я не хочу.
— Хорошо…
— Майкл, сынок! — Доносится из припаркованной на противоположной стороне улицы машины. — Мы здесь!
— Поехали с нами, — друг кивает на дорогу. — Пообедаем у меня, а потом решим, что делать.
Смотрю в сторону автомобиля и вижу недовольное лицо его матушки, во все глаза смотрящей на нас.
— Хм… Она будет недовольна. — Предупреждаю.
— А когда тебе было не насрать на это? — Удивляется Майки.
Мы садимся в машину, слушаем беспокойное кудахтанье мамаши Салливан, и я пытаюсь отрешиться, растягиваясь на заднем сидении и открывая окно. Прохладный утренний воздух ласкает мою кожу, ветерок забирается в волосы, отвлекая от тревожных мыслей. И я тихонько выдыхаю, а потом вдруг вижу темную фигуру возле входа в участок и выпрямляюсь.
Силуэт очень напоминает Бобби. Кто-то такой же рыхлый и тучный стоит на ступенях, спрятав руки в карманы, и внимательно наблюдает за нами. Смотрит прямо в сторону машины. У меня от неприятного ощущения все внутренности связываются узлом, а сердце прыгает в рваном ритме. А когда мы проезжаем совсем близко с участком, я, наконец, вижу, что это не Бобби.
Это Чарли, его старший брат.
Он смотрит на меня, стиснув зубы и грозно прищурившись. Его лицо и плечи напряжены, брови сведены к переносице, рот искривлен в злобной гримасе. Он не двигается, но я угадываю в его позе угрозу, а во взгляде вызов. Чарли не может знать, что это мы избили его брата, но он явно догадывается. А, значит, еще на одного врага у нас теперь становится больше.
Майкл
Спустя несколько дней мы стоим с Джимми вдвоем возле выхода из госпиталя под увесистым каменным козырьком, прохладной тенью нависающим над крыльцом и ступенями. В зеркальном отражении стеклянных дверей видим себя: исхудавшие от переживаний, лохматые, одетые не по погоде и с букетами в руках. В моей руке восемнадцать роз, обернутых в бумагу и кажущихся слишком изысканными для подобного случая, у него — две ветки какого-то полевого безобразия. Но я уверен, что Элли их обязательно оценит, потому что эти крохотные сиреневатые цветочки, обвившие собой весь стебелек, также нежны и хрупки, как и она сама.
Входная дверь открывается и закрывается, раскачивается туда-сюда, как качели на игровой площадке, а мы ждем, неловко переминаясь с ноги на ногу. Смотрим периодически друг на друга, понимая, что думаем сейчас об одном и том же. О том, что находимся в одинаковом положении, и каждый хочет быть с ней, с Элли. Стать для нее опорой, стать тем, кто снова вдохнет жизнь в ее израненное тело. И каждый мечтает быть только единственным, но понимает, что с этим у нас как раз все очень сложно.
И, наконец, пелену сомнений прерывает ее появление. Отец выкатывает кресло из дверей, и Элли спешит встать и пойти самостоятельно. Это не обыденное больничное прощание, когда пациент покидает стены больницы, благодаря врачей и помахивая им на прощание рукой. Нет. Она встает, что-то шепчет отцу, который принимает из рук коллег документы на выписку, и направляется к нам.
Взгляд у нее невидящий, какой-то отстраненный. Пустой, если быть честным. Глаза не смотрят на нас и не устремлены вдаль. Она проводит ими по цветам, а затем как в замедленной съемке моргает. Вижу, как вздымается ее грудь под толстой вязаной кофтой — она вдыхает запах свободы и пробует мелкими глотками на вкус представшую перед ней реальность.
И это не вызывает у нее никаких эмоций. Ей не интересно. Джимми инстинктивно наклоняется вперед, раскрывая руки для объятия, а я так и продолжаю стоять и тупо смотреть на новую, бледную Элли, потерянную и неживую. Он обнимает ее, говорит что-то ободряющее, интуитивно чувствуя, что нужно любыми способами вытаскивать ее из этой ямы. А я замираю. Мне страшно. Пытаюсь оценить, хватит ли нам сил и терпения, чтобы помочь преодолеть ей барьер, выросший после всего произошедшего.
Я чувствую ее. Это глядя на Джимми она может сколько угодно улыбаться и уверять, что все будет нормально. Лишь бы он не переживал. А мне видна ее аура — почти невесомая, прозрачная, изрешеченная насквозь чужой жестокостью. Элли так плохо, что она отрекается от себя. И от жизни. Ей нужна не просто поддержка… я даже не знаю, что сейчас нужно моей хрупкой маленькой фее, но если бы мог, то отдал бы всё, чтобы вернуть ей и радость, и покой.
— Я хочу домой, — тихо произносит она, уворачиваясь от его поцелуя.
Печально смотрит на цветы, но не берет. Запахивая плотнее кофту, бредет к машине, и каждый шаг дается ей так тяжело, словно идти приходится босиком по битому стеклу.
Ее отец отвозит нас к ней в дом. Будь мы посторонними, нас бы попросили дать ей время отдохнуть после больницы и прийти в себя, но мы здесь свои, знаем каждый уголок, поэтому и остаемся. Джимми бросает цветы в гостиной, а я помогаю ее отцу сварить кофе.
— Слышал, ты поступаешь на медицинский. — Говорит мистер Кларк, и его руки трясутся.
Не очень хорошо для хирурга, но, думаю, ему просто нужно время, чтобы пережить случившееся.
— Да. — Отвечаю, засыпая зерна в специальное отделение кофе-машины.
— Уже определился со специализацией? Есть какие-то наметки?
Пожимаю плечами.
— Думаю, еще рано говорить об этом.
— Правильно. Возможно, тебе и пяти лет не хватит, чтобы понять, к чему ты больше склоняешься. Меня всегда тянуло в кардиохирургию. Максималист. — Он улыбается. — Казалось, что общая практика это… ну, недостойно, что ли, для молодого и перспективного ординатора. Хотелось больше, сложнее, опаснее. Боролся с самим собой лет десять, пока не достиг нужных высот и не получил уважаемую должность. В итоге… детство моей дочери прошло мимо меня.
Ставлю чашки на поднос:
— Не вините себя. Мы… всегда чем-то жертвуем.
— Нет, если бы я чаще бывал дома, этого бы не произошло. Мне всегда было трудно найти общий язык с Элис, не знал, как нужно обращаться с маленькими девочками, скидывал свои обязанности на многочисленных приходящих нянь…
— А ее мать? Вы звонили ей?
— Да. — Он тяжело вздыхает и проводит ладонью по обширной лысине. — У нее только родился ребенок в новом браке, не может приехать. Но… это все не важно, потому что она даже не поговорила с ней. Сказала, перезвонит, но звонка так и не было.