Намного позже, во время дознания уже в прокураторе Донецка, этот ушастый потомок вечно испуганного лемура божился, беспрестанно осеняя себя фигурой, похожей на крест, что «не было у меня тюбиков-шприцев, а валить на человека без резонных аргументов грешно и постыдно. Бог вам судья! Вот!».
Оставалось догадываться, что шприцы в запасах ушлого воришки Механика были наверняка. Ведь недаром он ездил каждый день по гуманитарным пунктам, где с начальником Арой набирал сигарет для спекуляции среди своих же однополчан. Да и уколы сделал, скорее всего, от страха, что привезёт в госпиталь труп и с него спросят. Красногудов, вероятно, начинал засыпать при малом пульсе и ровном дыхании, а водитель принял это за наступление смерти и вколол раз, а потом и второй. Сердце раненого не выдержало. Получилось как в русской пословице: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт». К сожалению, лоб в данном случае расшибся не у дурака. Крайнее тупоумие шустрого прохиндея, помноженное на его же трусость, стало причиной гибели одного из первых ополченцев Донбасса.
Савин переживал смерть Красного тяжело, но глубоко в себе. Он сокрушался из-за того, что познания бойцов в элементарной медицинской помощи близки к нулю, что санитарные сумки совершенно бесполезны при осколочных ранениях, что допотопная связь через «тапики» обязательно и всегда подводит первой, что нет транспорта для экстренной эвакуации раненых… И ещё он не мог забыть, как за день до гибели Александр Красногудов в разговоре один на один, глядя прямо в глаза Саве, уверенно заключил, что большая часть взвода именно на этом проклятом участке погибнет, если не поменять тактику обороны и несения дежурства на блокпосте. После случившегося Савин даже испытал жуткую оторопь от прикосновения холодного ветерка к спине.
Точно так же первый комбат майор Фесенко, не просыхавший от постоянного допинга из коньячной фляжки, на совещании полка, когда принималось решение занимать Ольховку и Суворовку, сидя на стуле у подоконника и часто затягиваясь папироской, закинув правую ногу на левую, подёргивал правым носком вверх и всё приговаривал как мантру: «Нам там всем пиз…ц. Думать надо, что там нас ждут. Россияне говорят, что нет смысла». Близнец и зам-начштаба полка Шаман его успокаивали и требовали не сеять панику прежде времени. Но Фесенко не унимался до тех пор, пока его не выставил из кабинета комполка Волга. На следующий день Фесенко умер от болевого шока, когда его с оторванной правой ногой уложили на операционный стол в эвакогоспитале. «Промедола» для него в момент ранения не оказалось вообще, и он терпел ужасную боль без малого три часа. Так долго потому, что половину дороги майора несли по сугробам на руках. Единственный на весь полк рабочий «москвич-каблучок» смог подобрать группу с раненым только у самого въезда в Отрадное. А на дворе штаба стояли трофейные внедорожники и «патриоты», присланные по гуманитарной линии от президентского Народного фронта.
Через неделю после гибели Красного на позицию Савы пришёл Близнец, только что вернувшийся из столицы ДНР, и с бодрым настроем начал рассказывать, что Красному уже подбирают протез… Он не знал, гад, что за три дня до его появления парни смогли связаться с жёнами в Донецке, которые им и сообщили, что командира отделения сержанта Александра Красногудова с позывным Красный похоронили даже без воинских почестей.
Жёны в тот долгожданный за полтора месяца войны сеанс связи рассказали о том, как собрали большую делегацию из донецких баб и пошли «штурмом» к главе, дабы выяснить, где находятся их мужики. «Уж не под Харьковом ли чи под Херсоном?» Ответ был ошеломляющим: «Их там нет! Они все на территории Донбасса!» От кого нужно было скрывать этот секрет Полишинеля, тем более что к тому времени враг на подступах к Харькову, Херсону, Запорожью знал наверняка, что напротив него стоят вместе с российской армией дончане и луганчане?
К приезду группы усиления, снятой с охранения на элеваторе под Отрадным, Серёга уже командовал усиленным взводом, оборонявшим западную окраину посёлка. Подразделение состояло из двух десятков бойцов его бывшей роты и такого же количества гранатомётчиков, приданных из остатков отдельных гранатомётного и противотанкового взводов. К концу марта Савин организовал сносную оборонительную позицию с глубокими и извилистыми траншеями, пулемётными гнёздами и укреплённым блокпостом вдоль дороги, где находились гранатомётчики с РПГ-7 и был установлен «сапог».
Практически всех снайперов, приехавших с элеватора с Чалым, отправили на участок села Мамонтово – лесистое предместье севернее Суворовки. Чалому и Кибало было предписано выдвигаться к своему противотанковому взводу, который был придан Савину.
С самого прибытия на позицию Чалому показалось странным то обстоятельство, что под жилое помещение отведён огромный трёхэтажный коттедж с верандами на дворе и двумя объёмными гаражами, выходящими воротами на основную дорогу, прямо к блокпосту. Своей громоздкостью строение было не просто приметным, оно бессовестно и кичливо бросалось в глаза любому артиллерийскому корректировщику. Нелепость заключалась ещё и в том, что буквально все бойцы жили под одной крышей прямо у своих оборонительных позиций. В окопы можно было запрыгивать непосредственно от самой калитки. Конечно, спать на кожаных диванах, расположенных по периметру огромного зала с двумя массивными рабочими каминами, было комфортно, однако совсем не соответствовало правилам обустройства жития-бытия на передовой. А позиция была действительно передовая, так как впереди до самого Харькова своих не было. Была зона, усеянная минами и диверсионно-разведывательными группами, знавшими свои карты минных полей и свободно перемещавшимися между посёлками по неведомым противнику тропам. Они были на своей земле, а донецкая братия и российская армия – нет.
Взвод в большей степени был укомплектован молодёжью, но задачи командиров нарядов выполняли мужчины старшего возраста, имевшие за плечами срочную службу до войны и определённый боевой опыт в армии ДНР. К сожалению, их на всех не хватало. Красногудов к тому времени уже погиб, и его место занял худощавый высокий брюнет с неуставными длинными волосами, которые можно было не только прихватить в хвостик резинкой на затылке, но и заплести в косичку. Звали его Дмитрием Славочевским, чему Чалый уже не удивлялся, только думая про себя: «Что за напасть такая? Как чудаковатый командир, так сразу Дима».
На гражданке он работал то ли программистом, то ли системным администратором. В общем, тридцатилетний айтишник, попавший на войну совершенно неожиданно для себя, коллег по работе, родителей, жены и даже домашнего кота Васьки. Он отчётливо понимал всю нелепость своего положения в роли командира, но сопротивляться назначению в силу врождённой интеллигентной бесхребетности был не в состоянии. Командовать Славочевский не умел, и все его приказы звучали, скорее, как «будьте любезны». Даже матерных слов от Димы услышать было почти немыслимо. Страшно ли ему было? Безусловно, но он скоро научился прятать свои мурашки очень глубоко за пазухой бушлата. Во-первых, было крайне неудобно перед бойцами. Во-вторых, он старался хоть как-то показать свою полезность в общем окопе. И, в-третьих, кому нужны твои страхи в трёх километрах от окраины осаждённого и ощетинившегося танковыми и артиллерийскими стволами вражеского города? Тут каждый остаётся в пределах своей судьбы и мыслями, и молитвами.
Единственным, с кем Славочевский мог себе позволить говорить в некотором назидательном тоне, был такой же выходец из окружения редмайнов, сисадминов, ворнингов и дропдаунов по имени Денис Конанчук. Разница почти в десять лет делала Диму в глазах Дениса реально уважаемым человеком, тем более что последний ещё только учился на начальных курсах национального университета, в котором по совместительству преподавал его новоявленный командир. Денис беспрекословно выполнял просьбы старшего коллеги, по-товарищески поддерживая в нём скромные задатки командирских амбиций.
Парни почти никогда не разлучались, дежуря в блиндаже в одну смену и разделяя один широкий лежак на полу. Рядом с ними почти всегда находился высокий сухощавый и деловито-молчаливый Саша Нигайло. В крепких мозолистых и жилистых руках бывшего рабочего кузнечного цеха автомат казался лёгкой игрушкой. Александр действительно был абсолютно неразговорчив и в основном включался в беседу, только отвечая на вопросы, обращённые конкретно к нему. В полемику не вступал, комментариев не давал, просьбы-приказы командира Димы выполнял с еле заметным сарказмом на губах, но размеренно, не спеша, беспрекословно и точно. Не сказать, что он пользовался каким-то особым уважением или отдельным признанием. Его просто не замечали и вспоминали чаще во время переклички при раздаче курева: «Рядовой Нигайло, получи свою парочку сигарет».
С Димой Славочевским, Денисом Конанчуком и Сашей Нигайло в одно и то же установленное графиком время на блиндаж выходил Артёменко Андрей с позывным Бомба. Если трое первых состояли некогда в роте Савина, то Бомба пришёл в группу из отдельного противотанкового взвода с целью усиления огневой позиции «шайтан-трубой». Ночевал и харчевался он от этих ребят отдельно и потому не слишком воспринимался своим в доску, хотя службу нёс исправно и без нареканий.
Противотанкистов, вооружённых РПГ-7, распределили по два-три человека на каждую из трёх смен на позициях Савина, а также создали отдельный пост из одних гранатомётчиков противотанкового взвода юго-восточнее первого поста, в коровнике некогда крупнейшего на Украине животноводческого комплекса. Перед самым началом военной операции хозяева пытались эвакуировать племенных молочных длинноногих бурёнок голландской породы подальше от войны, но что-то не срослось, и, бросив семь тысяч голов подопечных тёлок с выводком, украинские «ковбои», задрав портки, галопом ускакали в обделанных штанах на запад…