Некоторое время Степан сидел, бессмысленно глядя во тьму, ставшую сразу пугающей и плотной. Сзади визжала Ульяна, эхо ее крика напильником шлифовало череп, в ушах звенело. Степан сглотнул кровь из надкушенной губы, кашлянул и бросил через плечо:
– Чего орешь, дура? Никто не убился, поди! Как Акулька?
Ульяна сразу же замолчала, завозилась, ощупывая дочь, потом слабо отозвалась:
– Все хорошо, Степа… Только как же мы теперь?
Черных повернул ключ в замке зажигания. Двигатель послушно зарокотал.
– Выберемся, – глухо проговорил Степан и потихоньку, почти вслепую начал сдавать назад. Под колесами хрустело, уцелевшая фара щурилась во мраке, оранжевым лучом била в сосенку, упавшую на дорогу трухлявой головой. Поставив внедорожник на ручник, Степан выбрался из кабины. Фара светила ему в спину, и черная тень Степана поплыла впереди, будто темный двойник, указывающий дорогу. Вот крест-накрест перечеркнула сосну, вот острый сук пропорол черную грудь двойника и окостеневшим плаьцем указал на Степана. По ветвям пронесся мертвящий шепот: «Сте-епушка…»
Степан оглядел пляшущую тьму. Внедорожник надсадно пыхтел, выбрасывая белесые выхлопы. Вокруг него обступили великаны – сосны и кедры, прямые, обряженные в черные сутаны, словно собравшиеся на поминки по старцу, чье распотрошенное тело все еще лежало на полу Окаянной церкви. А Слово… Был ли толк от того страшного ритуала? Степан не знал. В стороне издевательски хохотнул гром, на лицо брызнул дождик, и Степан в раздражении вытерся.
– Врешь. Не сдамся! – он погрозил лесу кулаком. Бесы присмирели, тенями залегли по оврагам и ждали: что сделает теперь человек? Отпустит ли его деревня или обовьет сейчас скрюченными руками-ветками, утянет обратно?
Сдвинув брови, Степан подлез под сосну. На плечи тут же посыпалась труха, подошвы поехали по глине, но руки нащупали почти окаменелые, вывернутые корни и прочно уперлись в них.
– Не сдамся, – повторил Степан, давя зубы до хруста в челюсти. Поднатужился, выдохнул и своротил сосну с дороги. Она резанула его по щеке острым сучком и ухнула во мрак, распавшись на труху и щепки.
Вернувшись в машину, Степан заблокировал двери, на всякий случай проверив, не шмыгнула за ним пронырливая тень? Нагнулся и посмотрел под соседнее кресло, с волос скатилась капля, упала на губы. Степан встряхнулся, как дворовый пес, и обернулся назад: у жены оказались глаза покойного Захария. Бросило в пот.
– Сгинь, нечисть! – прошептал он и поднял руку, чтобы перекреститься. Ульяна тотчас сжалась, состроила плаксивое лицо и протянула:
– Степа-а! У тебя кровь на щеке…
Он машинально поскреб щетину. Из зеркала на него глянул бес: мохнатые брови прыгают над глубоко запавшими глазами, ноздри раздуваются, борода трясется, чуть повыше щетины царапина во всю щеку.
– Как дочка? – спросил бес голосом Степана.
– Уснула, ангел наш, – ответила Ульяна и погладила ладонью лежащий на коленях куль. Дыхание Акулины было сиплым, но ровным. Отвернув зеркало, Степан вдавил педаль газа в пол. Колеса взрыхлила влажную глину, и в лобовое стекло забарабанил дождь.
– Прорвусь.
Внедорожник пополз вперед.
Дождь зарядил сильнее, но не рассвирепел, не превратился в ливень. Тревожно и гулко колотил в крышу, заливал стекла и косой стеной перекрывал путь круглому пятну света, ползущему впереди.
Лунными плошками подмигнул семафор. Внедорожник перевалил через переезд, загромыхал на стыках, а дальше дорога становилась ровнее и шире, фара выхватывала потертую полосу разметки, а впереди далекими светлячками загорались неспящие глаза Гласова. Степан переключился на четвертую передачу, приободрился, дышать стало легче. Зарницы вспыхивали над тайгой. Акулина спала и улыбалась во сне.
Дорогу до больницы Степан нашел бы и с закрытыми глазами. Старинное здание, бывшее когда-то дворянским особняком, обросло уродливыми пристройками, лишилось гипсовых ангелочков, зато обрело вывеску: «Гласовская районная больница». На парковке хватало мест, и Степан оставил машину у фонарного столба, рядом с подержанной легковушкой.
Акулина захныкала, почувствовав, как ее вытаскивают из теплой кабины на холод. Степан прижал ее к груди и погладил по затылку.
– Ничего, моя рыбонька, – ласково проговорил он. – Вот и прибыли. Все, как папка обещал. А если папка обещал – никакая сила не удержит.
И прикусил язык, наткнувшись на внимательный взгляд Ульяны.
«Ведьма», – промелькнуло в голове. Степан нахмурился и широким шагом, перепрыгивая сразу через две ступеньки, поднялся по лестнице. Двери шарахнули за спиной, тоскливо звякнул колокольчик, и задремавшая на стойке регистраторша вздернула голову и сонными непонимающими глазами воззрилась на ночного гостя.
– Дежурит кто по детскому отделению? – спросил Степан, оглядывая пустой холл. Лампы голубели, рябила в глазах шахматная плитка. Он сморщился, ощутив покалывание в висках. Такое мельтешение вполне могло спровоцировать приступ, а этого допустить нельзя, только не сейчас.
– Федор Александрович, – донесся будто из-под воды усталый голос регистраторши.
– Кузнецов? – спросил Степан.
– Да.
– Зови срочно, – Черных тряхнул головой, прогоняя возникший в ушах звон, и дождевые капли полетели с его кудрей на разложенные журналы. Регистраторша сгребла их в охапку и рассовала по нижним полкам. – Скажи, Степан Черных спрашивает.
– А ваша карта… – начала регистраторша.
– Зови! – перебил Степан и стукнул кулаком по стойке. – Не видишь, дочь у меня больна? Засужу!
Регистраторша пискнула и подскочила. Взгляд метнулся в сторону, заюлил: бежать за врачом или сразу жать тревожную кнопку? Степан дрожал, по лицу катилась вода и пот. Акулина спала, свернувшись в одеяле котенком. Потом в пустом коридоре раздались шаги, и знакомый голос окликнул:
– Что случилось, Ксения Петровна? Почему шум?
– Посетители! – отозвалась регистраторша. – К вам…
Мужчина вынырнул из полумрака, блеснув стекляшками очков. Степан длинно выдохнул и шагнул навстречу:
– Федька? Привет. Помнишь меня?
– Черных? – брови над очками подпрыгнули, врач несмело заулыбался, близоруко щурясь и словно не веря, что перед ним действительно однокашник – раздавшийся в плечах, заросший, грязный как черт. – Ты, правда?
– Я. Дочери плохо стало. Посмотришь?
Лицо врача посерьезнело, из-под очков стрельнул острый профессиональный взгляд.
– За мной неси, – сказал Кузнецов и махнул регистраторше. – Пропусти, Петровна. Знакомый это мой, бывший коллега.
Оставляя на полу грязные следы, Степан прошел за приятелем, Ульяна покорно семенила следом.
В смотровой бил слепящий белый свет, резко пахло лекарствами, и под ложечкой Степана засосала тоска. Бывших врачей не бывает, годами выпестованная профессиональная привычка подняла ослабевшую голову, раздула ноздри, вдыхая привычные запахи. Вот бы халат на плечи, и если не скальпель, то стетоскоп в руку. Плевать на бессонные ночи, хроническую усталость, бесконечные жалобы и бумажную волокиту. Степан снова окунулся бы в это, дышал этим, жил…
Спрятав ладони в карманы куртки, Черных четко, не дрогнувшим голосом изложил симптомы. Кузнецов слушал, не перебивая, мыл руки над маленькой раковиной, тщательно вытирался вафельным полотенцем.
– Клади туда, – врач указал на застеленный клеенкой топчан. – Думаешь, инфекция?
– Думаю, – признался Степан. – Если нужно, на стационар положим. Ульянка останется.
– Посмотрим, – ответил Кузнецов и подошел к топчану. – Ты бы в коридоре подождал.
– Зачем? Я тоже могу…
– Можешь. Только раз привез дочь, то мешать не надо. Да и грязи сколько наволок, а тут все-таки больница. Подожди, хорошо?
Степан сглотнул колючий комок, сжался пружиной, но тут же сдался.
– Хорошо, – ответил и вышел в коридор.
На мягкой скамейке нахохлилась Ульяна.
– Что там, Степа?
– Посмотрит, сказал.
Оба затихли, прислушиваясь к звукам за дверью. Там тренькал металл о металл, шуршало одеяло, потом воцарялась тишина, и сколько Степан ни напрягал слух, слышал только прерывистое дыхание жены. Она опасливо придвинулась, прижалась горячим боком и замерла, боясь, что сейчас ее прогонят. Степан вздохнул и обнял ее, поцеловал в макушку.
– Все будет хорошо, – шепнул он в порозовевшее ушко. – Федька отличный педиатр, мы с ним вот с такого возраста, – он повел ладонью на уровне пояса, – только потом по разным факультетам разбежались, он в педиатрию, я в хирургию. Потом снова в одной больнице встретились. Ну что ты? Ну-ну, – Степан погладил всхлипывающую жену, прижал к себе, баюкая, как до этого Акулину. – Не плачь, не плачь, рыбка. Чего разнюнилась?
– Страшно мне, Степа, – прошептала Ульяна, цепляясь за его вымокшую рубаху. – За доченьку страшно. За себя тоже, и за тебя, мой хороший.
– За меня-то почему? – весело спросил Степан, а тоска снова закрутилась в животе, стянула кишки в узел и выпустила яд, отчего во рту появился привкус желчи.
– Погибнешь ты в деревне этой, – ответила Ульяна. – И мы вместе с тобой.
Она подняла мокрое лицо, круглое и бледное, как луна. Лунами блеснули глаза, луною вспыхнула лампа под потолком, по плитке скользнули лунные тени.
– Давай останемся, а? Положим Акулину в стационар, я лягу с ней вместе, а ты останешься тут, – Ульяна стиснула его плечи, заглянула в глаза. – Снимешь комнатку, будешь помогать тут, при больнице. Может, сторожем тебя возьмут, может, дворником. А потом и сам подлечишься, переучишься, восстановишь лицензию. Жить будем как люди, Степа! Давай?
Черных тяжело дышал. Тоска глодала кости, выворачивала наизнанку суставы, зубы ныли все как один, а в голове скакали шальные мысли: может, и правда? Может, остаться? Отпустила его деревня один раз, отпустит и второй. Пусть старец сгниет в церкви, его звонкое Слово умрет с ветром, растает, как весенний туман. Что до этого Степану?
– В деревне Акульке легко было, – неуверенно проговорил он. – Спокойно рядом с Захаркой…