– Ясное дело, Захарий, – хмуро отозвался брат Маврей.
– Слово! – закричал Степан и рывком поднялся на ноги. Мир помутнел, голову обдало звоном, и он ухватился за плечо жены, чтобы не упасть. – Слово прозвучало над вами, страждущие и болящие, грешные и покаявшиеся! Да только молитесь ли так же часто и с тем же жаром, как делали это раньше? Любите ли Бога, как прежде?
– Любим, батюшка! – плаксиво протянула Меланья и рухнула на колени. – И тебя любим! И Слово чтим!
– Не вижу, – процедил Степан и сомкнул веки. Его трясло, под кожей кололо, точно крохотные черти резвились, прокалывая мышцы раскаленными вилами. – О, горе, горе… Оставил мне Захарий паству непослушную, гордую, своенравную. А я, дурак, не соберу… Допустил, чтобы впали во грех… Преступили законы общины… отступили от веры… оставили силу молчаливой и безъязыкой… Вина на том моя, мне и отвечать!
Стянув через голову рубашку, Степан привычно скрутил пояс в жгут, завязал узлом. Руки дрожали, ветер выхолаживал спину, а изнутри черным валом вскипала злоба.
– Господь милостив, но строг, – срываясь, проговорил Степан. – Когда отступает народ, Он преследует его бичом, пока не вернет обратно к Себе.
Жгут взвился, узел полоснул по плечам.
– Если сыновья оставят закон Мой, – хрипел Черный Игумен, – и не будут ходить по заповедям Моим… – хлыст взвился снова, – если нарушат уставы Мои… повелений Моих не сохранят… – еще удар! – посещу жезлом беззаконие их, и ударами неправду их…
Кожа лопнула, и весь копившийся внутри огонь хлынул наружу. Кто-то вскрикнул рядом женским голосом, Степан не понял, кто. В голове гудел и гудел колокол, с прокушенного языка сочилась кровь, кровью налилось небо, и в качающемся мареве Степан увидел, как повалились на колени люди.
– Грешны, батюшка! – понеслись сбивчивые стоны. – Отступили… каемся!
Белыми крыльями взметнулись срываемые рубашки, алые пояса взвились, захлопали на ветру, наотмашь хлеща по обнаженным телам.
– Наказывает ли тебя Бог? – кричал Степан, запрокинув лицо в раздувшееся, все в рваных ранах небо. – Если так, покайся! Чтобы Ему не пришлось бить тебя более!
Над землей вздернулся и пополз надсадный вой. Чаще засвистели, вспарывая воздух, скрученные в жгуты пояса, в ноздри ударил смешанный запах крови и пота.
– О, возвратись! – хрипел Степан, обливаясь жаром. – Возвратись, отступник, к Слову! Отвратись от греха! Исцели непокорность!
Пошатываясь, точно пьяный, на дрожащих ногах подошел Степан к Зиновье. Та распласталась по земле, вздрагивая худым телом, из-под плотно прикрытых век катились слезы.
– Плачь, отступница, – глухо проговорил Степан. – Со слезами да с кровью вся дурь выйдет. Держи душу в чистоте и вере, а плоть во смирении.
Подошел к мальчишке. Тот все так же стоял, опустив осунувшееся лицо, глядя пустым взглядом под ноги. Степан поддел его окровавленными пальцами под подбородок, повернул голову вправо, влево. Отблеск заходящего солнца отразился в темном зрачке, и тот сразу сузился. На свет реагирует, жив.
– Молись, – почти не слышно, под нос прошелестел Степан, и погладил мальчишку по щеке, оставляя на ней кровавый отпечаток. – Ибо близок всему конец…
Вздрогнул от собственных слов, скрипнул зубами и пошел в избу.
Сердце ныло, захлебывалось черной ненавистью ко всем, оставленным позади, ползающим в пыли, все еще хлещущим себя поясами, ноющим и плачущим. Так им! Больше! Кем они были бы без Слова? Хапуги, воры, наркоманы и проститутки. Отбросы общества. Сжать их всех в кулак, стиснуть до хруста, размолоть в кашу, растереть в труху, чтобы и памяти не осталось от их проклятого семени! Да только пока живут они, живет и Слово. Пока не зазвучит в полную силу, не окрепнет так, что можно будет унести из этого проклятого, пропитанного отравой места, из болот да в большой мир… Ух! Степан бы перевернул землю! Куда до него дураку Захарке, только и умеющему, что лапать за задницу глупую Маланью и довольствоваться тем, что принесут просящие. Не таков его, Степана, путь. Слово прогремит над миром, перевернет его вверх корнями, переломает тела, перекрутит души. Так будет!
В полутемной избе шмыгнули тени.
– Кто тут? – хрипло спросил Степан.
Тени задрожали, уплотнились, обнявшись, точно приросли друг к дружке.
– Акулька?
– С ней все в порядке, батюшка, – раздался робкий девичий голос. – Спала она, теперь я ей сказки сказываю…
– Какие такие сказки? – Степан зажег свет, и кудрявая черноволосая девушка съежилась под его взглядом.
– Разные, – тихо ответила она. – О птицах сладкоголосых, что вьют гнезда в райских землях, поближе к ангелам и Богу. О быстроногой Сивке, о коте Баюне, что показывает послушным детям приятные сны…
– А непослушным? – спросил Степан и, взяв со стола полотенце, принялся промокать иссеченные плечи. Кожа горела, и Степан морщился, но боль была спасительной, поэтому он терпел.
– А непослушных ест, – подала голос Акулина и ее глаза блеснули как два угля.
«Господи, да это ж нечистый!» – бросилось в голову, и Степан замер с колотящимся сердцем, вглядываясь в бледное, будто маска, лицо дочери. Налил из графина воды, выпил, проливая часть на бороду.
– Обдерет железными когтями кожу, – продолжала бубнить Акулина, покачиваясь взад и вперед, – слижет шершавым языком всю кровь, потом проглотит вместе с костями. А кто уйти попробует, того сладкими речами заворожит, и будет спать тот человек три сотни лет без просыпу…
– Но тебя не тронет, – мягко сказала девушка и поцеловала Акулину в макушку. – Ты ведь у нас умница, расскажи папе, как всю кашу съела, а?
– Я съела! – расцвела улыбкой девочка, посветлела лицом и сразу превратилась в любимую Акулину. – Я съела, папенька, еще и добавки попросила. Скажи, почему ты Аленку к нам раньше не водил? – она подняла на отца вопросительный взгляд.
– Буду водить, милая, – откликнулся Степан, подошел и тоже чмокнул дочь в сухой пробор. – Хорошо тебе с ней?
– Очень, очень хорошо! – Акулина обвила Степана худыми ручонками. – Спокойно так, сердечко радуется. А от тебя кровью пахнет…
– Сейчас в баню схожу, и пахнуть не будет.
Степан погладил ее по голову, стрельнул пылающим взглядом вбок. Девушка сползла со скамейки, прянули в разные стороны скрученные в пружинки кудри.
– Позволь, батюшка, – тихо произнесла она и смочила полотенце водой. – Не достаешь ты, я помогу…
И прижала влажный комок к израненной спине. Степан выдохнул. Прикосновения были мягкими, теплыми, руки порхали, как лебединые крылья. Такую бы ассистентку ему, да только та жизнь рассыпалась на осколки, не собрать.
– Тебя как в миру звали? – спросил он.
– Еленой, – отозвалась девушка, аккуратно промокая раны. Ее стан, гибкий и стройный, не смогла спрятать просторная хламида.
– Родные есть?
– Родителей не помню. С младенчества дед воспитывал, да оставил…
– Сирота, значит. А как в общину попала?
– Грешила, батюшка, – зеленые глаза лукаво блеснули, Степана окатило огнем.
– Блудница, значит? – скрипнул зубами он. – Все вы, бабы, не блудницы, так ведьмы. Вон, глазищи какие! И кудри цыганские. Гадала, никак?
– И такой грех есть, – ответила девушка. Блеснули белые зубы, в голосе почудилась насмешка.
Степан круто обернулся, схватил девушку за узкое запястье, и та от неожиданности вскрикнула.
– Кто ты? – хрипло спросил Черных. – Зачем пришла? Говори!
Он дернул на себя. Девушка оперлась ладонью в его грудь, точно приложила раскаленное железо.
– Пусти! – сказала она и уставила на Степана пылающие ведьмовские глаза. – Ухаживать за Акулиной я пришла, словом с ней перемолвиться…
– Словом?! – закричал Степан.
Хлопнула дверь, сквозняк вздыбил белесую тюль, точно мертвецкий саван. Девушка вывернулась, юркнула в проем, мимо вставшей на пороге Ульяны.
– Разошлись все с твоего позволения, Степушка, – пугливо проговорила жена. – И ты бы отдохнул, может, баньку тебе…
Он шагнул к жене, оттолкнул плечом.
– Уйди с прохода! – страшно прохрипел он. – Уйди, зашибу!
И поднял кулак. Лицо Ульяны перекосило плачем, она отшатнулась, бросилась к захныкавшей Акулине, но Степан уже не обращал ни на кого внимания. Слово горело в нем, колдовские глаза полыхали перед внутренним взором, и гибкая фигура маячила на фоне леса, окрашенного в кровь и пепел.
– Аленка! – кричал Степан в похрустывающий пылью воздух. – Стой!
Мир мелькал, точно спицы в колесе: прыгали, проносясь черными полосами, высохшие деревья, между кронами прыгало багровое небо, и ноги заплетались о корни. Девушка перелетала их птицей, оглядывалась назад, но вместо испуга в ее лице Степан чуял что-то иное – томительное, зовущее, – и ломал сапогами прелые, присохшие к земле ветки.
– Стой, ведьма!
Сердце выскакивало из груди, адреналин перехлестывал волною, кровь густела, текла по израненной спине.
– Стерва, стой!
Кресты замельтешили с двух сторон. Белый сарафан мелькнул среди зарослей папоротника, отчетливо выступил на фоне черной покосившейся церкви, где все еще лежало распотрошенное тело Захария.
– Стой! Убью!
Она оглянулась. Споткнулась о трухлявую корягу, рыбкой полетела вперед, на влажный мох. Рыча, Степан повалился следом.
– Вынюхиваешь, ведьма? – хрипел он, впиваясь железными пальцами в худые плечи. – Слово тебе надо? Говори!
Девушка билась под ним, пытаясь вырваться, бормотала сипло:
– Пусти, черт! Уйди, пропади с моего пути!
Вывернув руку, загребла горсть земли, швырнула в лицо Степана. Что-то обожгло щеку, он зашипел, сглотнул слюну, ощутив на губах привкус земли и соли. Степан схватил девушку за плечи, тряхнул так, что ее затылок стукнул о покосившийся крест-голбец.
– Знаешь, кто я? – задыхаясь, проговорил он. – Следишь за мной? Через Акульку подбираешься?
Снова тряхнул, рванул сарафан так, что ткань треснула и расползлась, из-под белой сорочки вынырнул обнаженный холмик груди. Степан накрыл его ладонью.