Не кошка это! Ведьма!
– Сгинь, ведьма! – в страхе крикнул Степан. – Пропади!
Он замахнулся кулаком, хлопнула, отлетая, дверь. Безутешная мать выла, вцепившись пальцами в волосы. Степан отпихнул ее ногой и слетел по лестнице вниз.
Где та кошка? Вон, мелькнул за баней черный хвост.
Степан – туда.
Облака бежали резво, весело, то густея до сизой темноты, то оголяя выбеленное брюхо. Из-под ног катились мелкие камешки, как тогда, на берегу реки. И солнце поплавком выныривало из облачных волн – не солнце, вихрастая Кирюхина голова. И от этой головы по всему небу тянулся и тянулся кровавый след – то заря занималась над Доброгостовым.
– Поймал, ведьма!
Степан завернул за угол и ухватился за некогда белый, а теперь испачканный сажей и грязью рукав. Девушка зашипела, показав острые зубы.
– Слово где? – задыхаясь, потребовал Степан. – Взяла?
– Нет…
Он зарычал и встряхнул ее за плечи. Стружка волос взметнулась и распалась по плечам, зеленые глаза на перепачканном лице сверкнули хищно, не по-доброму.
– Нет у чужака Слова, – прошипела ведьма. – Другое взяла.
– Что?
Степан ослабил хватку, и девушка, наконец, вырвалась. Распахнув ворот и оголив одну аккуратную грудь, она вытащила из-за пазухи потрепанный блокнот. Края оказались опалены огнем, листы исписаны аккуратным убористым почерком.
«Лешачья плешь», «Колдун Черных», «Помешательство заключенных», «Место, где говорят духи»…
Пролистывал страницы, Степан разглядывал рисунки и особенно долго смотрел на имя, густо перечеркнутое, но все еще читаемое – «Андрей Верницкий».
– Его записи?
Ведьма согласно тряхнула головой и снова оскалилась по-звериному. Взлохмаченная, вымазанная грязью и сажей, сейчас она походила на зверя. Отвернись – и вцепится острыми зубами в шею.
– Еще что? – спросил Степан.
Значит, он был прав насчет чужака. Значит, не просящий. Смотрел, вынюхивал, записывал, собирал улики против него, Степана, и против всей общины. Может, хотел узнать, кто убил Захария. А, может, раскрыть тайну Слова.
– Еще камера была, – сказала ведьма.
– И где она?
– Разбила.
Скрипнув зубами, Степан убрал блокнот в карман. Будет время, изучит внимательнее. Может, и узнал чужак что-то, о чем он, Степан, не имел представления.
– И где он теперь?
Ведьма неопределенно качнула головой.
– Там… На корм рыбам пошел, – и хихикнула, отчего по спине Степана прокатились мурашки.
Где это – там? На кладбище? Или у Окаянной церкви? Или в ином, потайном месте, куда ходил старец Захарий, и где получил свою силу дед Демьян?
Хотел переспросить, но ведьма вдруг замерла и вытаращила глаза, которые тут же остекленели, зажглись тревогой и страхом. Она как-то вся подобралась, черные кудряшки вздыбились, будто кошачья шерсть. И беспокойный червячок засосал у Степана под ложечкой. Снова стало невыносимо, душно, точно навалился кто-то невидимый и давит на грудь так, что не выдохнуть.
«Не оборачивайся, – подсказало чутье. – Беги отсюда. Забирай жену, дочь, и беги, пока еще можно спастись…»
«Обернись, – вкрадчиво шепнул мертвый старик. – И узришь чудо».
Степан обернулся.
По тропке со стороны кладбища, пошатываясь, точно пьяный, медленно брел чужак.
– На корм рыбам, значит? – хмуро переспросил Степан.
Не понравился вид чужака: всегда опрятно одетый и собранный, сейчас он действительно напоминал рыбий корм. Так мог бы выглядеть Кирюха Рудаков, если бы поднялся с речного дна. Рубаха разорвана, штаны и ботинки заляпаны грязью. Где он пропадал ночью, что так перемазался в золе и глине? И зачем вернулся теперь?
Чужак остановился, точно раздумывая, идти ему прямо по тропе, мимо хозяйственных построек, через овраг и до самого Троицкого собора, или же свернуть в Червонный кут. Стоял, покачиваясь, с трудом ворочая окостеневшей шеей. Со вздыбленных волос сыпались хлопья пепла. Теперь Степан видел его лицо: оно застыло в искривленной гримасе – один уголок рта опущен вниз, второй приподнят в ухмылке. И глаза поблескивают бельмами с закопченного лица.
Степан шумно выдохнул, и листья осинок вздыбились под порывом ветра, выворачивая позолоченную солнцем изнанку.
Чужак медленно поднял ладони и похлопал ими по груди.
– Сигареты забыл, – невнятно произнес он. Голос оказался хрустящим, как обгоревшая береста, и чужак закашлялся, отхаркивая черную пыль.
Он снова потащился вперед, подволакивая ноги и нелепо подергиваясь, и Степан не сразу понял, что чужак идет к его собственному дому.
Там, у порога, возилась безутешная Рудакова, подбирая с земли разбросанные деньги. Бормотала, всхлипывала, раздавленная горем, но еще не теряющая надежду. Все просящие такие: приезжали дрожащие, слабые, ногтем придавишь – и не станет человека. Но в милости своей и человеколюбии мессия Захарий спасал гниющие душонки, штопал наживо, Словом. Вот только не у всех заживали швы, и кому это видеть, как не бывшему хирургу? Кого нельзя перекроить заново, того следует умертвить.
Степан двинулся наперерез, и чужак остановился. С уголка рта стекала слюна, и один глаз, подернутый беловатой мутью, уставился на Степана, другой же оказался полуприкрыт: ресницы склеились от грязи.
Да видит ли он вообще?
Сухостью обложило губы. Воды бы! Степан облизнулся, и чужак, будто в насмешку, повторил его жест. Кончик языка у него оказался белесым, как брюхо мертвого карпа.
Или Кирюхи Рудакова.
Может, это и был Кирюха? Встал со своей илистой перины, двигаясь медленно, точно в полусне, преодолевая сопротивление водной толщи или даже самой смерти. И теперь стоял тут – распухший, белый, безъязыкий. Не человек… а кто тогда?
«Кто ты?» – хотел спросить Степан и сощурился. Мир расплывался, воздух дрожал, дрожали пальцы, нервно скручивая пояс.
Рудакова тоже вскинула серое лицо и страдальчески приподняла брови.
– Видел сына твоего, – произнес чужак.
Баба приоткрыла темный рот. Степан видел, как дрожала натянутая нить слюны, видел, как надеждой вспыхнули пустые глаза, словно кто-то внутри ее головы зажег крохотный фонарик.
– Где? – шлепнула губами Рудакова.
– На дне речном, – ухмыльнулся чужак, и фонарики в глазах погасли. – Вошел он в ил по самые колени, рыбы ему нос отъели. Был человек – стал червь.
Он тихо, скрипуче рассмеялся, и у Степана зашевелились волосы, дыхание перехватило. Откуда знает? Может, видел их с Мавреем тогда, у реки? Сказал ли кому?
– Что ты такое говоришь… – пролепетала Рудакова, прижимая к груди растрепанную сумочку.
– А ты не за этим к Игумену пришла? – в ответ проскрипел чужак. – Смотри, тетка, Слово не воробей, вылетит, зазвучит – в клетку не посадишь. Сын твой теперь страшным стал, распухшим. Злым будет, если вернется. Ну да мертвые всегда злые, на живых они сильно обижены. Все еще хочешь вернуть? А то ведь придет грозовой ночью и постучится в дверь. Откроешь тогда?
Рудакова заскулила и сложила пальцы в щепоть. Степан бы и сам перекрестился, только руки не поднимались, обвисли, отяжелели, будто в каждой держал по гире. А еще скрипучий, вязкий голос чужака показался ему знакомым.
«У него голос Акульки, – подумалось вдруг, и холод прокатился по спине. – Она так говорит, когда случается приступ».
А еще, вспомнилось, так говорил мертвый Захарий – утробным голосом покойного деда Демьяна. Потусторонним голосом, звучащим из мира, где властвуют мертвые.
– Сгинь! – прошептала Рудакова в страхе. – Пропади, нечистый!
Так и не перекрестилась, вместо этого подобрала сумку и бросилась прочь.
Чужак ухмыльнулся одной половиной парализованного лица и вытер губы.
– Курить охота, сил нет, – сказал он. – Мужик, у тебя есть? Всю дорогу терпел, а батя не разрешает.
– Нет у меня, – выдавил Степан. Говорить было тяжело: на зубах скрипел песок, в голове шумел ветер, перед глазами танцевали мушки. Того и гляди, свалит припадок. Степан стиснул в пальцах пояс и хмуро спросил: – Ты откуда пришел такой? Зачем бабу напугал?
– С дороги пришел, – ответил чужак, по-прежнему ухмыляясь. Под прикрытым веком ворочался глаз, ресницы трепетали, но так и не расклеились. От чужака пахло потом и гарью, на правой щеке алел ожог, и волосы над правым ухом обуглились и надломились.
– Тетке я правду сказал, – продолжил он. – Ты и сам знаешь.
«Знаешь…» – эхом отозвалось в порыве ветра. Степан поежился и сунул руки в карманы, словно боялся, что чужак разглядит на его ладонях кровь Кирюхи. Краем глаза заметил, как опасливо подошла и застыла в сторонке ведьма. Тянула носом воздух, прислушивалась, подрагивая, как зверь в засаде.
– Мальчишка только вчера пропал, – сказал Степан, – а ты его в мертвецы рядишь.
Чужак сплюнул на землю сквозь зубы, как сплевывают мальчишки, но сделал это не умеючи, и слюна повисла на нижней губе и капнула на подбородок, пестрый от запекшейся крови.
– Видел, – повторил он. – И его видел, и старика Захария, деда твоего, Демьяна, и Лешу Краюхина, и утонувшего Евсея, хоть и живы они пока, а все равно на корм пошли.
– Кому пошли? – машинально спросил Степан, и бросило в пот.
У горизонта блеснула на солнце чешуйчатая рябь воды, что-то плеснуло у берега.
– Рыбе, – ответил чужак. – В брюхе ее сидят, икринка к икринке. А я уйти смог.
И засмеялся, выхаркивая пыль и пепел.
– Как же ты ушел, Паша? – подала голос ведьма.
Она приблизилась еще на шаг, убрала кудри за розовые ушки. Солнце подсвечивало ее со спины, и казалось, охвачена ведьма золотистым ореолом. Только в глазах притаилась тревога. Слепой глаз чужака заворочался и уставился на нее.
– Изо рта выпал вместе с молнией, – глухо сказал он. – Жить захочешь – еще не то сделаешь. Отдохнуть бы мне…
Он покачнулся и опустился прямо в дорожную пыль.
– Отдохнуть бы, – пробормотал и добавил, словно в бреду: – Только зря вы меня Пашей зовете. Нет больше Павла. Я брат его, Андрей.