Спящий открыл глаза.
Последнее, что он помнил – удар и свет. Он ухнул в него, как в кипяток, но боль была только в начале, потом ничего не стало. Снаружи иногда пробивались неясные звуки, и что-то темное, огромное, как остров, проплывало над головой, сбивая исполинским хвостом звезды.
Здесь же было сухо и сумеречно. В крохотное квадратное окошко сочился золотистый свет, в котором кружились пылинки. Пахло прелым сеном, навозом, молоком, мылом, мокрыми рубахами, спящими мотыльками, собачьей шерстью и многим другим.
Пахло жизнью.
Он попытался приподняться и едва не рухнул обратно: голову обложило болью, в ладони впилось колючее сено, лицо и горло горели. Воды бы! А лучше холодного пива. И сигарету. Вспомнил, как батя после рыбалки откидывался на складном стуле и блаженно посасывал пенный напиток, с запотевших стенок пластикового стаканчика стекала влага, сонно гудела мошкара, и было спокойно и хорошо.
Вернется ли то время?
«Нет, не вернется», – ответил себе. Хорошо, что вернулся сам.
За стеной шептались приглушенные голоса.
– Убила, говоришь? Так вот он, живехонек! – говорил мужчина. Его голос хрипел, срывался на рык, вибрируя от плохо сдерживаемого гнева.
– Это не он, – отвечала женщина. – Тот не смог бы вернуться. А этот не помнит ничего. Спроси – не ответит.
– Зато знает много лишнего.
– Знает, да не скажет. А чего ты боишься, батюшка? – в голосе женщины сквозила насмешка.
Мужчина не ответил.
«Боится, – промелькнула в голове чужая, невесть откуда взявшаяся мысль. – Это Черный Игумен, он старца убил, и Слово забрать хотел».
– Пусть остается, – наконец сказал мужчина. – Нельзя отпускать, надо следить за ним.
– Думаешь, у него Слово? – вкрадчиво спросила женщина.
«Леля, – тут же подсказал невидимый собеседник. – Не то ведьма, не то оборотень. Или просто галлюцинация, как и ты, Андрюха».
– Отвали, – шепнул он, икнул от напряжения и тут же накрыл ладонью губы.
– Если и не у него, то где-то близко, – тем временем ответил мужчина.
Настала тишина, такая, что в ней едва слышались удаляющиеся шаги. Тишина была неприятной, липкой, опутывала голову, как водоросли. Он сунул мизинец в ухо, пытаясь избавиться от ватной заложенности, глубоко вздохнул, и кто-то другой, невидимый и близкий, синхронно вздохнул вместе с ним.
Скрипнула дверь.
– Кто тут? – угрюмо спросил в пустоту и сощурил воспаленные глаза. Их словно запорошило песком, вместо четких образов – расплывчатые фигуры.
– Пить хочешь, дяденька? – на этот раз тихий и высокий голос явно принадлежал ребенку.
Он приподнялся на локтях, подтянув гудящие ноги. С непривычки тело казалось непослушным, деревянным, суставы скрипели как плохо смазанные шарниры.
– Ты кто? – язык тоже не слушался, ворочался моллюском в раковине. Подслеповато сощурившись, разглядел гостью: на вид лет десяти. Взлохмаченная, лицо остроносое, бледное, а глаза как пуговки. Ну чисто гадкий утенок!
– Акулька я, – гнусаво ответила девчонка. – Видела, как тебя папка в сарай волочил. Воды принесла. На! Пить хочешь, поди.
– Хочу, – согласился он и принял из грязноватых рук Акульки граненый стакан.
Держал крепко, обеими руками, и жадно пил, стараясь не пролить ни капли. Вода была холодной, колодезной, от нее сводило зубы и пощипывало в горле.
– Тебя как звать? – спросила девчонка, забирая стакан.
Он задумался на минуту. Первое имя, родившееся на языке, сплюнул под ноги, как шелуху, нашел правильный ответ и выцедил:
– Андрюха.
– Смешно, – сказала Акулька. – Вроде дядька, а говоришь как мальчик.
– Мне шестнадцать, – хрипло ответил Андрей и поскреб ногтем рану на другой руке.
– Что это у тебя? – она взяла его ладонь, перевернула. Возле ногтя, черного от сажи и засохшей земли, коркой запеклась кровь. – И вот тут…
Провела пальцами по щеке, где цвел след ожога.
– Не знаю, – сказал Андрей и нахмурился, вспоминая.
В красный цвет окрасилось пламя, в черное – загустевшая тьма. Как долго он провел в этой тьме, подсвеченной вспышками молний? Сколько пытался пробиться сквозь плотный панцирь неверия, глодал раненое сердце брата, до капли выпивая его боль и муку. И вот – Павел уверовал, и по вере ему воздалось.
– Хочешь, вылечу? – спросила Акулька.
– А можешь?
Вместо ответа она криво улыбнулась и коснулась губами его руки…
…будто снова опустили в кипящее пламя.
Нет, нет, нет! Не надо! Только не снова!
Судорога свела мышцы, ногти свободной руки заскребли по полу. И из-за плотной завесы небытия выглянул близнец. Заскрежетал зубами, пытаясь что-то сказать, вперился взглядом в девчонку. Видела ли она? Прикрыв ресницы, дохнула на рану. И раны не стало.
– Все уже, все, – заботливо проворковала, гладя его по руке.
Андрей испустил долгий вздох. Рука не болела, не саднила разбитая губа. Он дотронулся кончиком языка – опухоли не было. Приложил ладонь к лицу и ощутил приятную упругость кожи, лишь кольнула проросшая щетина. Настоящая, живая.
– Это кто тебя научил? – спросил он.
– Никто, – чуть стеснительно ответила девчонка. – У деды подсмотрела.
И захихикала. Андрей вздохнул, снова облизал губы и спросил невпопад:
– Сигареты есть?
– Курить гадко.
– Это кто говорит?
– Папка говорит.
– Много он понимает, твой папка.
Снова попытался привстать. На этот раз тело отозвалось куда охотнее, мышцы не дрожали так сильно, пальцы слушались. Андрей сгреб солому в горсть и швырнул перед собой. Желтые остинки посыпались, ложась на дощатый пол.
– Не балуй, а то нажалуюсь! – строго сказала Акулька. – Папка здесь самый главный.
– Так уж и главный, – усмехнулся Андрей. Вспомнил гулкий шепот за стеной:
«Нельзя отпускать, надо следить за ним».
От этого «надо следить» в животе разлился холодок. Но страх был далеким и ненастоящим, как отголосок памяти.
– Правда, правда! – с жаром закивала Акулька, крутя стакан между пальцев и глядя, как солнце играет прозрачными бликами. – Папка за паствой следит и направляет на путь праведный. Он волшебную кошку приручил, и теперь она мне сказки рассказывает. Будешь меня обижать, задерет тебя кошка железными когтями.
– Не буду обижать, – с усмешкой пообещал Андрей. – Видел я ту кошку на Лешачьей плеши под железным столбом. В столб молнии бьют, и в кого молния попадет, тот упадет замертво. А кошка твоя землю рыла и мертвецов из-под столба выкапывала, а потом ела. И меня съесть хотела.
– Неправда! – подскочила Акулька, выронила стакан. – Злой ты, дядька! Зачем на мою кошечку наговариваешь?
– Если наговариваю, это тогда что? – он вынул из кармана маленькую косточку, покрутил между пальцами, подмигнул девчонке одним глазом. Второй не слушался, так и оставался полуприкрытым. – Через эту косточку я и вернулся.
– Откуда? – плаксиво спросила девчонка.
– Из рыбьего брюха. Там все мертвецы сидят, и мамка моя, и папка, и бабушка, и брат Павел.
– А вот и врешь! – вдруг спокойно сказала Акулька и лицо ее из плаксивого сразу сделалось серьезным. – Нет там брата. Тут он сидит, я видела, – она вытянула палец и ткнула Андрея в грудь. – Ждет, как ты ждал. Вернется.
Спазмом скрутило кишки. Андрей заскрежетал зубами и согнулся, хватаясь руками за живот. Косточка выпала и затерялась в сене.
«Вернусь! – закричал в голове чужой голос. – Пусти, а то хуже будет!»
– Хрен тебе, – прошипел Андрей и облизал губы. – Помнишь, Паша? Правая сторона живет, левая гниет. Теперь ты гниешь, а я за обоих жить буду.
Павел протестующе заворочался в животе, Андрей ударил себя кулаком под ребра, резко выдохнул и замер. Шевеление прекратилось.
– Акули-ина-а! – раздался за стенами взволнованный женский крик. – Где ты, доченька?
– Мамка зовет, – девчонка словно очнулась ото сна и отступила в круг света, солнце короной вспыхнуло над пушистой макушкой. – Пойду.
И выскользнула на улицу.
Андрей привстал. Колени едва сгибались, туловище шаталось, будто он, Андрей, был разумной машиной, но не мог самостоятельно управлять ею, ведь внутри на водительском кресле сидел кто-то другой, нажимающий на тормоз и время от времени дергающий ручник. Оттого и шаги получались рваными, спотыкающимися. Андрей выставил ладони и ухватился за дверь. Она скрипнула и приоткрылась.
Он так давно не видел света, что почти забыл, каким тот может быть ярким. Не белым и смертоносным, как молния, а теплым, струящимся, ласкающим кожу. Зажмурившись, Андрей с удовольствием подставил лицо солнцу. Как там сказал Игумен? Присматривать за ним будет? Плевать на него. В этой глуши Андрей пробудет недолго. Вот окрепнет, обретет силу, и уедет в большой город. Может, даже в столицу. Там много огней, девчонок в коротеньких юбочках, много возможностей и путей. Затеряется – никто не найдет. А уж если унесет с собой Слово…
Андрей возбужденно облизнулся и увидел, как на двор выходит Акулькина мать.
«Ульяна», – подсказал Павел.
Она оказалась высокой и тощей, таких в Тарусе называли «штакетина», лицом и комплекцией девчонка явно пошла в нее.
– Отец где? – спросила женщина. У нее был тревожный и надломленный голос, плечи то и дело нервно вздрагивали.
– К брату Маврею ушел вместе с кошечкой, – добродушно ответила Акулька.
– С какой кошечкой?
– С сестрицей Аленкой.
На лицо Ульяны набежала тень. Или это просто облако на время закрыло солнце?
– С кошечкой, значит, – повторила женщина.
Андрей хорошо различил эту интонацию: звенящую от сдерживаемой ярости и обиды.
Ульяна на время скрылась из поля зрения. Андрей не торопился приоткрывать дверь шире, он чувствовал себя мальчишкой возле замочной скважины, и в этом ощущался элемент игры, какой-то чистый, незамутненный восторг. Андрей чувствовал себя живым.
– Жалко курочку, мама! – снова послышался высокий голосок Акульки.
Они снова появились в поле зрения: держа в одной руке курицу, другой