Ульяна вытащила из деревянной колоды топор. Легко вытащила, с одного раза.
– Ты ведь хотела на ужин куриный бульон, – возразила она, даже не оглянувшись на дочь. – А папы нет, придется все делать самой.
– Я больше не хочу бульон! – попыталась спасти положение Акулька. Курица трепыхалась в плотно сомкнутых пальцах матери, скребла когтями по колоде.
Память возвращалась, проявляясь, как старый фотоснимок. Андрею вспомнилось, как они с братом гостили в деревне у бабушки. Как и многие деревенские, она держала кур и свиней, но никогда не рубила головы сама, предоставляя эту работу деду. Каждый раз, когда дед вытаскивал топор, бабушка уходила в дом или отправлялась по делам, и к ее возвращению тушки обязательно должны были лежать в отдельном тазу, готовые к ощипу и разделке, а кровавые пятна отчищены и присыпаны песком. Втайне дед посмеивался над женой, но никогда не перечил, зато неодобрительно качал головой, когда Павел в ужасе закрывал лицо руками, бубня под нос: «Мужик ты или кто? Бери пример с Андрюхи!»
Андрею было любопытно, и он всегда смотрел, как лезвие рассекает податливую плоть и впивается в колоду. Всего один взмах – и живое становится неживым. В этом заключалась особая, смертельная магия.
– Не хочешь бульон, приготовлю котлеты, – легко ответила Ульяна, умело прижимая птицу.
Как в детстве, Андрей весь превратился в зрение и слух, Акулька же, наоборот, закрыла лицо ладонями.
Взмах!
Лезвие опустилось, вонзившись глубоко в колоду. Из разрубленных артерий брызнула кровь, и голова – серо-бурый мячик – отскочила и упала в траву.
Какое-то время Андрей смотрел на темные пятна, на безголовое тело, бегающее вокруг колоды. Потом тело завалилось на бок, подогнуло ноги и застыло, лишь изредка подергивая крылом.
«А силы Ульянке не занимать, – подумалось Андрею. – И жалости бабьей нет. Уж рубанула так рубанула».
Живот снова скрутило болью. Воздух сделался колючим, плотным. Андрей захрипел, раздирая пальцами горло. Мир потек, сворачиваясь спиралью, подернулся туманной пеленой. И вот уже, как сквозь замочную скважину, смотрел сквозь чужие глаза: деревянная колода превратилась в беленую печь, а курица – в труп Захария. Заскорузлая от крови голова тряслась, пальцы скребли по доскам. Рядом вместо топора валялось полено.
Как там сказал Емцев? Сначала толкнули, потом добили по голове…
– Вали! – прохрипел Андрей. – Сдохни… уже наконец!
И глазами Павла продолжил смотреть.
Веером развернулись страницы блокнота, замельтешили написанные карандашом имена.
Степан Черных.
Маланья.
Ведьма Леля.
Ульяна…
Могла ли нанести удар женщина? Вполне могла. У кого был мотив? У всех, кроме, пожалуй, Маланьи. Степан и Леля желали завладеть Словом, Ульяна – уехать из деревни. Затюканная, задавленная мужем, ревнующая его к чужим женщинам, и дрожащая, как осиновый лист – поди, пойми, от вечного страха перед Черным Игуменом или от страха быть раскрытой?
– У нее нет… Слова, – выдавил Андрей, в слепоте шаря ладонями по стене. Остро пахло кровью, и от этого кружилась голова и к горлу подкатывала желчь.
– А у кого есть? – жадно спросил Павел.
Есть ли у него? У них обоих? Между близнецами снова протянулась связующая нить молнии, и на одном конце нити стоял мертвый Андрей, на другом – Павел. Зазвучит Слово – и мертвые займут место живых.
Ладонь пронзила боль.
Мир перевернулся: пропала изба, печь и мертвый старик. В дверную щель снова било полуденное солнце, а по распоротой ладони струилась кровь, но боль оказалась желанной.
– Сдохни, – с упоением повторял Андрей. – Умри.
По телу волнами шла дрожь, и Павел не откликался. Только тогда Андрей выдохнул и убрал руку от острой шляпки гвоздя. Высунув язык, облизал рану, смакуя будоражащий медный привкус.
Теперь хорошо. Теперь он снова один.
А вот Ульяна была не одна: рядом с ней размахивали руками люди в белых рубахах. Пояса трепыхались как мотыли, насаженные на крючок.
Корм для рыб. Они все были кормом.
– Неужто нашли? – повторяла Ульяна, все еще сжимая в руке топор.
– Нашли, только что баграми выловили! – причитала женщина, покачиваясь и прижимая ладони к лицу. – Головушка пробита!
– С камня он сверзился, как пить дать, – сплевывал мужик. – Бегал по деревне, дебоширил, никакого покоя от него не было. Сам виноват.
И чинно целовал подвеску-рыбку.
– Михаил Иванович подозревает убийство.
– С пьяных глаз он подозревает!
– И все же, расследовать будет. В свои руки возьмет. Уж ему Рудакова черте чего наговорила!
– Я видела, она сюда приходила поутру, – сдавленно ответила Ульяна. – Что же делается, Господи?
Топор выскользнул из разжавшихся пальцев, воткнулся в мокрую от крови землю.
– Игумена уже предупредили, – мрачно сказал первый мужик. – Вместе разбираться будем. Пусть только Иваныч попробует оклеветать, я своими руками…
Люди продолжали голосить, но Андрей уже не слушал. Его внимание привлекло другое: по тропе, прихрамывая, брела безголовая курица. Время от времени она останавливалась, вытягивала вниз шею, словно пыталась склевать найденную крошку, и тогда из сырой утробы брызгала кровавая струйка. А неподалеку стояла Акулька и горящим взглядом наблюдала за птицей, губы девочки шевелились, будто повторяли заклинание или молитву.
32. За веру
После полудня разыгрался ветер. Лес шумел, и шумели собравшиеся люди. С участковым пришло с десяток деревенских и местный священник, а против них – почти пять десятков Краснопоясников, и новые все подходили.
Андрей выкрался из своего убежища и волчонком ожидал в стороне, пряча в кармане порезанную о гвоздь ладонь. На него бросали косые взгляды, но не трогали.
– Ну что, Степан, – сказал Михаил Иванович, нервно обкусывая папироску. – Арестовывать я тебя пришел.
Черный Игумен стоял, ссутулившись, раздувал крупные ноздри.
– А ну, попробуй, – спокойно ответил он.
Всхлипнула безутешная мать Рудакова, ее под локоть поддерживал священник, отец Спиридон.
– За что же арестовывать? – подала голос одна из баб, из-под платка вились неопрятные русые кудри, в глазах сверкала ненависть. Андрей чувствовал, что она трусит, но пытается храбриться. Лучшая защита – нападение. А эту только тронь, бросится, вонзит ногти в лицо, до последнего будет драться за веру. И рядом с ней такие же – напряженные, сжатые в пружину. Мужики стоят полукругом, ожидают, что скажет главный. Вот только его жены не видно, затерялась в толпе, зато Акулина стоит в сторонке, жмурит глаза и закрывает ладошками уши. Нехорошо ей, чуял Андрей, боязно.
– За убийство Захара, – ответил участковый. Он явно нервничал, руки ходили ходуном, скручивая пуговицы на пиджаке.
– Да что ж такое делается?! – выкрикнула та же тетка. – На честного человека напраслину возводит!
– Ты погоди! – прикрикнул отец Спиридон. – Пусть скажет!
– Пусть доказательства предъявит, – хмуро огрызнулся один из Краснопоясников, выдвигаясь вперед. – Впустую языком сколько угодно молоть можно, а только я сам заходил той ночью к батюшке за солью. Дома он был, с женой.
– Так и есть, с женой я был, – спокойно ответил Степан. – Ульяна подтвердит.
– Твою Ульяну тоже ночью во дворе видели, – парировал Михаил Иванович. – И тебя самого. У меня показания есть.
– Чьи?
– Чьи надо. На допросе узнаешь.
– Ты меня на допрос поведешь, что ли? – ухмыльнулся Степан. – Или ты?
Неприязненно глянул на отца Спиридона. Тот не повел и бровью, выдержал взгляд Черного Игумена, продолжая гладить по руке Рудакову. А Михаил Иванович забегал глазами, еще пуще завертел пуговицы, заговорил быстро и визгливо:
– Ты, Черных, доигрался! Все знают, что смерти Захару желал. Выяснено уже, что сначала его виском об угол печи приложили, а потом поленом по темени добили. Много ли старику надо?
Акулина вдруг тихонько заревела. Андрей окинул толпу быстрым взглядом, потом ловко, как уж, начал протискиваться к девчонке.
– Это чужак убил! – вдруг крикнула другая тетка, и Андрей вздрогнул, втянул голову в плечи, прошипел под нос:
– Сука! Припомню тебе…
Зафиксировал в памяти лицо в красных пятнах, курносый нос, вывернутые как у негра губы и маленькие глазки. Настоящий поросенок. Посмотрим, как будешь визжать, когда тебя на сало пустят.
– Его отпечатков нет нигде, – возразил Михаил Иванович. – И его самого нету, съехал от Матрены Синицыной дня два назад.
Священник завертел головой, и Андрей стушевался, отступил в тень. Зря: отец Спиридон заметил движение и слегка улыбнулся, как старому знакомому, поманил рукой.
– Иди сюда, раб божий Павел. Искал я тебя, думал, уехал, не попрощавшись. Да что же ты?
Андрей глянул исподлобья, мотнул головой – мол, понимай, как знаешь, – и бочком протиснулся в толпу, поближе к Акулине.
– А вот дети из вашей общины, – продолжил участковый, – Савелий и Егор, Матренину собаку убили.
– Так то детки, Михаил Иванович! – возразили ему. – Несмышленыши еще, Христовы ангелочки!
Андрей, наконец, прокрался к Акулине и положил ладонь ей на макушку. Девчонка не вздрогнула, только покосилась опасливо. От слез ее щеки и нос припухли, в левой ноздре надувался и опадал мокрый пузырь, глаза превратились в щелки. Андрей подумал, что учись такая в его классе, ей бы прохода не было от насмешек и издевательств.
– Не плачь, – сказал Андрей, выдавливая улыбку. В другой жизни он бы и близко не подошел, теперь же выбирать не приходилось. – Страшно тебе?
– Страшно, – шмыгнула носом девчонка. – Не люблю, когда кричат. И деда жалко.
– Захария? – понимающе спросил Андрей.
– Ага, – кивнула Акулина. – Я всегда к нему приходила, когда болела. Приду под бочок, пригреюсь, он мне ладошкой по спинке или животику гладит, в лобик поцелует, и легко становится, тепло, хорошо так…
– Не поминайте имя Господа всуе! – пропыхтел тем временем священник, темнея лицом. – Ангелы безгрешны, а эти дети уже познали вкус греха и пустили кровь из баловства.