– Кстати, – нервно произнес Михаил Иванович, – одного из Христовых ангелочков сегодня багром выловили. Кирилла Рудакова.
– Так он бесенок как есть! – не сдавалась крикливая тетка. – Не чета моему Егорке! Туда ему и дорога, сволочи малолетней!
Рудакова почернела лицом и, точно мертвая, упала в подставленные руки отца Спиридона.
– Это кого ты сволочью назвала, мразота? – подал голос кто-то из подошедших деревенских.
– Успокойся, Тань! – крикнули из мужиков.
– Сейчас, только эту чертовку успокою!
Женщина вылетели и вцепилась в обидчицу.
– Помогите! Убивают! – заголосила та, отбиваясь
Шум! Гам! Заволновалось белое море рубашек, нахлынуло, поглотило сцепившихся женщин.
– Прекратите! Прекратите! – орал участковый.
– Побойтесь Бога! – вторил священник, придерживая стонущую Рудакову.
Да кто их слушал?
Акулина снова заревела, и ветер поднялся сильнее, принес с реки серые облака.
– Гадкие тетки! – хныкала девчонка. – Наказать их надо!
Размазывая слезы и сопли, смешно грозила кулаком. Вот только Андрей не смеялся. Акулька пугала его. Вернее, не столько его, сколько затаившегося в груди Павла.
– Так же, как ты деда наказала? – сипло спросил он, словно крючок с наживкой забросил. – В ту ночь, когда пришла к нему в последний раз…
И затаил дыхание.
– Его не хотела, – сквозь слезы пробубнила Акулина. – Он сам виноват! Зачем меня больно схватил?
– Как схватил? – эхом переспросил Павел.
Облако саваном окутало солнце, и мир поблек, обрел новые очертания.
…на скамье сидит Акулька, и, похныкивая, упирается лбом в плечо Захария. Полумрак, помаргивают лучины, разбиваются о стены сруба острые тени. Ладонь старика гладит девчонку по плечам, по спине, спускается на живот…
– За ляжку схватил, – донесся всхлипывающий голос. – Потом тут…
Сухая и жадная ладонь пауком ползет по животу, ныряет между бедер.
– Больно!
Акулина вскрикивает, отпихивает старика, вскакивает сама.
– Злой деда! Пусти! Пошто Акульку обижаешь?
Толкает снова. Он падает на спину, затылком на печь. Побелка быстро темнеет…
Как говорила бабка Матрена? Захар сам из ссыльных, оттого и епитимья на нем. Одной рукой лечил, другой вредил, прикрывался благочестием, а втайне грешил. Маланья с ним добровольно сожительствовала, а он, как обессилел, без разбора к девчонкам подбирался. Может, и не раз Акульку трогал, а она молчала, но все-таки льнула к старику, подпитываясь целебным Словом.
«Так и объясним: убийство по неосторожности», – подал голос Павел.
Вот только что делать с поленом? Добил же кто-то старика у самого порога. Сама Акулина в отместку? Или кто-то еще?
– Тебе за нашего Кирилла! – как сквозь набитую пухом перину кричала боевая баба. – За своими щенками следи!
– Это Рудаков щенок, по-собачьи и утопили, – огрызались в ответ. – А я за своих Егорку и Савелку, сволочь такая, всем горло перегрызу!
И снова сцепились, и снова полетели пух и перья! Нет никого злее, чем защищающая ребенка мать. Кому горло перегрызет, кого поленом добьет…
… взмах! И отлетает голова у дергающейся птицы.
Взмах! И старик падает у порога, вывернув парализованную руку…
Озарение вспыхнуло молнией, заметались чужие мысли:
«Я знаю, кто убил!»
– Заткнись! – рыкнул Андрей, впился ногтями в раненую ладонь.
«Надо сказать участковому. Пусть Емцеву звонит, я докажу!»
– Умолкни! Я никуда не пойду!
Боль ввинтилась шурупом, пронизала руку до самого локтя, теплая влага заструилась между пальцев.
Не надо никаких участковых, никаких доказательств. Плевать на Захарку! Незаслуженно ему Слово от колдуна Демьяна досталось, назло Степану, так воздалось теперь Захарию по заслугам, раздавили, как червя, отправили в прах.
– А я жить буду! – забормотал Андрей, царапая рану. – Жить, жить!
Забрать Слово, а с ним сам черт не страшен! И никакой мертвый старик, никакой Черный Игумен, ни даже родной брат, отправившийся в небытие, не посмеют стоять на пути.
Реальность вернулась, оглушила многоголосьем, и Андрей дернул Акулину за плечо:
– Идем!
– Куда? – она непонимающе подняла припухшее лицо.
– В безопасное место. Там тебя никто не найдет, обещаю.
Он старался говорить спокойно и дружелюбно, так, чтобы девчонка поверила. Надо уходить, как можно быстрее и дальше. Нутром чуял: грядет беда. Напряжение ощущалось в ветре, поднимающем с земли пылевые смерчи, в дрожании осин, в холодном мерцании креста Окаянной церкви. И чем дольше плакала Акулина, тем темнее становилось небо, тем реже солнце выглядывало из-за облачного савана. Может, это гроза шла по пятам от самой Лешачьей плеши, чтобы забрать Андрея из мира живых.
Мертвецы не прощают предательства.
– Не пойду с подселенцем, – заупрямилась вдруг Акулька. – Боюсь тебя. Где настоящий?
Андрей заскрежетал зубами. Вот ведь поганка! Узнала!
– Я настоящий, – сквозь зубы процедил он.
– Неправда! Врешь! – заголосила Акулина, вырываясь. – Пусть настоящий дядька придет! Зачем его держишь?
– А ну, отойди! – зашипели рядом.
Андрей обернулся. К нему быстро приближалась кудрявая девица в белой рубахе.
– С какой стати? – огрызнулся Андрей. – Девчонка плачет, не видишь? Утешаю ее.
– Никудышный из мертвяка утешитель, – хмыкнула ведьма и, присев, обняла Акулину. – Не плачь, не реви, моя хорошая.
– Страшно, Аленка! – жаловалась девочка, уткнув лицо в ее плечо. – Люди злые.
– Не все злые, и хорошие есть.
– Нету, – упиралась она. – Притворяются все. Снаружи цельные, а внутри гнилушки. Даже деда был, даже папка с мамкой…
Не договорила, всхлипнула и затихла. Андрей с завистью следил, как ведьма гладит девчонку по макушке, нацеловывает в мокрые щеки, и Акулина льнет к ней доверчиво и робко. А ведь была его добычей! Несправедливо!
Андрей снова принялся ковырять рану, и в сердце копилась черная злоба.
Тем временем гомон притих, и в толпу вклинился Степан Черных.
– Довольно! – прогрохотал он, за ворот оттащив Рудакову, а от его голоса с елей шумно поднялось воронье. – На чужой беде и на чужих костях грешно ссориться!
– Не тебе о грехе говорить, – подал голос отец Спиридон, а Рудакова выстонала:
– Уби-ийца!
Кто-то ахнул. Степан шагнул вперед и отвесил женщине пощечину.
– Злость жены изменяет взгляд ее и делает лицо ее мрачным, – яростно проговорил он. – Не греши против Господа и меня, пророка, владеющего Словом.
– Говори да не заговаривайся! – прикрикнул отец Спиридон, выступая вперед и загораживая Рудакову спиной. Солнце, выглянув из-за туч, опалило крест, и тот вспыхнул золотым боком, точно занялся пожар. – Не пророк, а прохвост ты!
Андрей отошел еще, оглядываясь по сторонам, высматривая пути к отступлению, и только сейчас заметил, как клонятся тонкие осинки, как рябь бежит по траве, как с горизонта наползают чернила и вымарывают сажей крыши домов. Неужто и впрямь гроза? А ведь думал, что убежал от нее. Андрей досадливо поморщился и глянул на Акульку: та все еще подрагивала на ведьмином плече, глаза крепко зажмурены, дыхание сбивчивое. Не приступ ли?
– З-зараза! – процедил Андрей и вытер ладонью рот. Тучи густели, солнце окончательно провалилось во тьму.
– Что ты можешь дать матери, потерявшей дитя? – продолжал меж тем грохотать Степан. – Сказку о загробной жизни, о недостижимом Царстве Божием? А я могу вернуть ее сына, – и, повернувшись к Рудаковой, сдвинул густые брови: – Порою мы бываем несдержаны в словах и обвиняем необдуманно. Но я добросердечен и милостив, и если покаешься, если будешь чиста в помыслах, задуманное исполнится.
– Вернешь сына? – глаза Рудаковой фанатично вспыхнули, и она отодвинулась от священника.
– Верну, – пообещал Степан.
– Слава Игумену! Мессии нашему! – закричал кто-то из толпы.
– Сколь милостив и человеколюбив! – вторили другие.
– Как щедр!
– Одумайся, Ольга! – отец Спиридон удержал ее за рукав. – Люди, одумайтесь! – Он обернулся вокруг себя, оглядывая всех вместе и каждого в отдельности. Ветер вздымал его косматую гриву, как черную корону, рвал подол рясы. – Кому вы верите? Не пастырю, а волку в овечьей шкуре! Убийце отрока Кирилла!
– Отрок сполна получил за грехи, – сухо ответил Степан и расправил плечи. – А теперь я с помощью Господа и животворящего Слова верну его к живым для благих деяний и благочестивой жизни.
– Через несколько лет, как выйдешь, – вклинился участковый, прикуривая очередную папиросу. Его пальцы дрожали, и Андрей видел, каких усилий ему стояло перечить Игумену. – Не дури, Черных! Если не виноват в смерти Кирилла Рудакова, тебе и бояться нечего. Все, о чем прошу, поехать в город к Илье Петровичу. Там установят, причастен ты или нет.
– А если не поеду? – угрюмо спросил Степан, желваки на скулах ходили ходуном, о взгляд можно было зажигать спички.
– Силой заставлю!
Михаил Иванович швырнул в пыль недокуренную папиросу и шагнул вперед. Черных зарычал и сгреб его за грудки. Истошно заголосили бабы.
– Ты что творишь, гнида? – захрипел участковый, вращая налитыми кровью глазами. – Закон не уважаешь?
– Здесь я Закон! – встряхнул его Черных. Михаил Иванович засучил ногами, заговорил:
– Под статью меня подводишь, сволочь! Я в город материал отослал, все про твои штучки Емцеву расписал. Скоро сюда приедет, все твои грехи припомнят, и я тебя покрывать не буду. Пусть сам отвечу, но и ты сядешь, за всех тебе отдуваться, и за Захара погибшего, и за Кирилла Рудакова…
Не договорил, захрипел, закатывая глаза. Пальцы Степана сдавливали горло тисками, не вздохнуть.
– Степан, опомнись! Как друг тебя прошу! – закричал священник, стряхнул Рудакову, как пушинку, и та повалилась на землю, хватаясь руками за покрытую черным платком голову.
Бросились вперед деревенские мужики. Андрея толкнули, повлекли за собой, перевернули. Не удержавшись, он двинул плечом ближайшего к нему краснопоясника. Тот выматерился и двинул ответно. Удар пришел вскользь в плечо, Андрей отпрянул, зашипел от боли.