«Надо уходить, – запульсировала в голове единственно верная мысль. – Бежать, пока не стало совсем жарко…»
Он зашарил взглядом по толпе, выискивая Акульку. Пар поднимался над землей, насыщался бранью, чужим дыханием, воздух дрожал от ударов. Кто-то из деревенских пинал сектанта по ребрам. Другой краснопоясник уже спешил на помощь, и, ударив сзади, повалил деревенского в пыль. Не оставаясь в долгу, размахнулся и Черных, и двинул кулаком по мокрой щеке участкового. Его лицо сразу скисло, потекло вниз, из носа хлынула кровь.
– Папка!
Слабый голосок, едва слышимый в возрастающем гвалте, раздался слева и сзади. Андрей повернулся и увидел спешащую сквозь толпу Акулину, ее широко раскрытые глаза горели отчаянием.
– Акулька! Стой!
А вот и ведьма: спешила за девчонкой, вертела кудрявой головой. Потеряла? Тем лучше!
Андрей сжал кулаки и двинулся наперерез. Он все еще слышал, как отец Спиридон кричит Степану:
– Во имя Господа! Степан, давай прекратим это безумие!
И голос Черного Игумена отвечал ему:
– Здесь я Господь!
Акулька споткнулась и упала. Справа прямо на нее несся мужик: огромный, злой, встрепанный, как медведь. Андрей рванул наперерез, но не успел.
Тень подмяла под себя девчонку, швырнула в сторону. Акулина ткнулась лицом в траву и затихла.
Сначала Андрей остановился, не в силах ни выдохнуть, ни вдохнуть, будто железным обручем сдавило ребра. Потом услышал тонкий свист и удивился, когда понял, что это воздух тонкой струйкой вытекает из его рта.
Надо проверить, жива ли девчонка. Надо успеть раньше ведьмы, пока…
Акулька дышала. На платье в районе колен проступали красные пятна, волосы в беспорядке налипли на лицо, и от этого казалось, что девчонка упала носом в тину. Андрей склонился над ней, тронул за худое плечо.
– Акуль… – начал он, и не договорил.
Девчонка подняла голову. Ее взгляд, глядящий через тину волос, оказался пустым и заледеневшим. Она смотрела на Андрея или сквозь него, сквозь дерущихся мужчин, сквозь паркий воздух, сквозь лес, ожидающий непогоды. В какой-то иной мир, откуда пришел Андрей, и куда ни за что не желал бы вернуться снова.
Потом она открыла рот и…
…закричала!
…не произнесла ничего.
По крайней мере, Андрей не услышал ни звука. Но почувствовал, как под ним дрогнула и поплыла земля. Что-то бесшумно разорвалось в воздухе, и голова враз наполнилась кипящей болью.
Он упал рядом с Акулиной на колени и ткнулся лбом в траву…
…в накрывшей его тьме не было ничего – ни деревьев, ни изб, ни людей, ни неба. Лишь океан черноты. И эта чернота дышала, шевелилась, казалась живой. И, наконец, раскрыла белесый рыбий глаз и глянула…
Его стошнило прямо на брюки.
Дрожа и вытирая рот, Андрей огляделся.
На земле вповалку лежали люди. Кто-то без движения, кто-то шевелил ногами, как перевернутый на спину жук. Степан черных стоял на карачках и поводил туда-сюда тяжелой головой. Из его ноздрей текла кровь и капала на бороду.
– Папка! – сказала Акулька.
Поднявшись, она заковыляла к отцу. Черных поднялся, отхаркивая кровь.
– Что… это было? – пробормотал отец Спиридон, приподнимая посеревшее и тоже окровавленное лицо.
– Слово, – ответил Черный Игумен.
Акулька подбежала и ткнулась ему в ноги. Степан рассеянно ухмыльнулся, гладя дочь по волосам.
– Иное Слово, – продолжил он, – гладит, как отчая рука. Иное сечет, как меч. Теперь же узрите силу и уверуйте! Вот она! – Степан поднял сжатый кулак. – В моих руках окрепла!
– Веруем! – застонали, приподнимаясь, люди. – Батюшка, веруем!
– Глупцы! – через силу выплюнул отец Спиридон. – Не знаете… с чем связались. Есть силы… человеку не подвластные… прельщающие вас чудесами и знамениями… но ведущие к погибели…
– Скажи это несчастной матери, – Черных кивнул на пластом лежавшую Рудакову. – Она пришла к тебе в час горя и неверия, а ты не сделал ничего. А я – верну ей сына.
– Веру… ю, – прошептала Рудакова и поползла к Степану, извиваясь ящерицей. – Батюш… ка, спаси-и…
Андрей тоже поднялся, голова отяжелела, будто его снова шарахнуло молнией. Он коснулся щеки и захолодел – показалось, под пальцами заскрипела обугленная корка.
«Не дамся», – упрямо подумал он и, сощурившись, глянул на Акульку.
Девчонка стояла, все так же обнимая отца. А над ее головой, густея и закручиваясь спиралью, вращалось грозовое облако.
– И ныне я обращаюсь к вам! – воздел ладони Черный Игумен. – Тем, кто уже уверовал и познал Слово! И к тем, кто только что прозрел! Вот я, стоя перед вами открытый, несущий в себе Волю Божию – Альфа и Омега, последний и первый. Я есмь, и был, и буду! Верите ли мне?
– Да… – послышалось с разных сторон. – Да…
– Так дайте и Мне поверить в вас! – продолжил Степан. – Чем докажете свою любовь ко Мне?
– Да чем угодно, батюшка! – закричала женщина.
– Жизнью своей! – вторил мужчина.
– А лучше верой, – Черный Игумен показал пальцем на священника. – Вот тот, кто вечно лгал вам, вместо того, чтоб утешать в дни скорби и сожалений. Тот, кто притеснял нас, устраивал гонения и лгал на вас.
– Степан! – в страхе вскричал отец Спиридон. – Да что ты несешь? Я никогда…
– Никогда не принимал Слово Божие! – закричал Степан. – Рядился в пастыря, оставаясь внутри хищным волком! – сверкнул глазами и обратился к священнику: – Теперь я, Мессия Господень и Меч его, даю тебе шанс искупить неверие и обратиться к Истине! – Махнул людям: – Несите доски и веревки!
Белые рубахи засуетились, замельтешили. Деревенские еще лежали на земле, ворочаясь и не имея сил подняться. Лежал и участковый, Михаил Иванович, под его щекой мокро темнела трава.
– Иди ты к черту! – закричал отец Спиридон, но его тут же поймали за рясу, заломили руки, сунули кулаком в живот, в бокал, повалили.
– Помнишь Библию, Спиридоша? – спросил Черный Игумен – пугающе недвижимый, как идол. – Мы много говорили о ней когда-то. Там сказано: «Дано вам ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него. И если страдаете за правду, то вы блаженны». Я познал блаженство, только пройдя через страдание. Готов ли пройти и ты?
– В последний раз прошу, одумайся! – заговорил Спиридон. – Жена у меня… дети…
Замычал, ворочая головой: кто-то засунул в рот скомканный пояс.
Застучали молотки, наспех сколачивая доски. Черный Игумен поднял голову и уставился на Андрея, словно горячей лавой окатил.
– Чужа-ак, – протянул он и поманил пальцем. – Подь сюда.
Андрея потянуло как на веревке. Этому взгляду нельзя противиться, против этой силы не пойдешь. Можно только подчиниться в надежде опять услышать Слово. И, услышав, освободиться.
– Веришь ли ты? – спросил Степан, выжигая в душе Андрея черные дыры, доставая до самого дна, где ворочалась ненасытная рыбина и ждала корма, лениво помахивая хвостом.
– Верю, – через силу ответил Андрей. – Я… слышал…
– Будешь служить мне?
Андрей опустил взгляд, но не оттого, что боялся Степана. Он смотрел на Акульку. Засунув палец в рот, девчонка сопела, с интересом поглядывая в небо.
Не человек больше – сосуд, хранящий Слово.
– Буду, – выдохнул Андрей и поднял лицо.
Краснопоясники тащили самодельный крест. Отец Спиридон, не стесняясь, плакал.
– Так докажи, – просто сказал Черный Игумен.
«Не делай!» – очнулся в голове Павел.
Висок прострелило болью, Андрей сжал зубы и упрямо пошел к кресту. Веревка сначала выскальзывала из пальцев, но потом дело пошло на лад. Когда с неба упали первые капли дождя, дело было сделано.
– По мере, как умножаются в нас страдания, умножается и утешение наше, – глухо сказал Степан, склоняясь над распятием. – Если будет на то Воля Его – спасет. Если нет – пойдешь рыбам на корм, но не воскреснешь.
Священник замычал, выгнулся всем телом. Дождевые капли стекали по его щекам, как слезы. Степан оттер их пальцами, коснулся губами лба. И, отойдя, махнул мужикам рукой:
– Спускай теперь на воду!
Крест ухнул с обрыва, и Андрей зажмурил глаза. Только услышал, как жалобно вскрикнула Акулина. Где-то прогрохотал первый громовой раскат.
33. По делам его
Сгущались сизо-багровые тучи, несли в брюхе огненные молнии. В старые времена говорили: «Илья-пророк на колеснице едет, тащит за собой грозу».
Но не было пророков в Доброгостове кроме Степана Черных, прозванного в народе Черным Игуменом. И его гроза была всегда с ним.
Присев на корточки, он положил ладони дочери на плечи, в который раз поразившись ее болезненной хрупкости.
– Не плачь, моя птичка, – ласково сказал Степан. – Не плачь, хорошая. Ну, чего разнюнилась?
Она уперлась ладонями в его грудь, быстро заморгала ресницами, и, отворачивая лицо, заныла:
– Жалко дядю, папка! Жалко-о… А тебя боюсь… ух, страшный ты! Черный, как медведь!
Дрожь ходила по телу волнами, под рубахой елозил ветер. Боится его Акулина и всегда боялась, как мать ее, как вся деревня. Степан не отпускал, разрываясь между желанием стиснуть дочь крепче и страхом разрушить этот хрупкий сосуд, в котором вызревала сила. Откуда взяла силу? И как не заметил раньше? А ведь все признаки были налицо: не зря крутилась Акулина возле старца Захария, и не припадки ее мучили, не ангина, а невысказанное Слово.
– Если жалко, в твоей власти вернуть, – тихо сказал Степан, стараясь не глядеть с обрыва, где шумный поток уносил по течению крест с привязанным к нему отцом Спиридоном. Не глядел, но украдкой вытер ладони о рубаху: все казалось, на них засохли кровавые пятна. Да стоит ли волноваться из-за этого? На руках его паствы крови теперь хватает, а кто-то и до прихода в общину осквернился и все они в одной лодке: чиновники и наркоманы, врачи и проститутки. У каждого жизнь разделена надвое, распотрошена и заново сшита Словом.
Акулина замотала головой
– Больно, папка! – всхлипнула она. – Жжется сильно, когда говорю…
Она дотронулась худой рукой до горла, и далеко над лесом, высветлив крест Окаянной церкви, полыхнули зарницы.