всем не соответствует характеру Иисуса. Некоторые вещи просто вне сферы возможного, даже когда речь о сверхъестественном чуде. Затем Иисус и группа учеников продолжили путь в Иерусалим, вошли в Храм, выгнали оттуда менял и продавцов животных и восстановили святость Храма (Мк 11:15–19). Покончив со всеми делами на день, они той же дорогой вернулись в Вифанию. Когда они приблизились к смоковнице, Петр обратил внимание на то, что дерево засохло до самых корней, воскликнув: «Равви, посмотри, смоковница, которую Ты проклял [этим утром], засохла». Проклятие, очевидно, сработало! Иисус ответил ему словами о действенности молитвы, которые кажутся вообще не связанными с контекстом (Мк 11:21–25).
Опять же, интересно отметить, как поступают с этим рассказом Марка в своих Евангелиях Матфей и Лука. Матфей объединяет обе части истории Марка в один эпизод, не прерывая его сценой очищения Храма (Мф 21:18–22). Похоже, Матфей понимает проблему и хочет отделаться от нее как можно скорее. Лука, с другой стороны, просто опускает этот эпизод. Однако он возникает у него в другом месте в виде притчи о бесплодной смоковнице, которой грозит гибель под топором господина (Лк 13:6–9).
Еще раз зададим себе вопрос: нет ли в рассказе о смоковнице намека на то, что изначальный контекст и самой истории с деревом, и торжественного входа в Иерусалим относился к другому времени года, когда на деревьях есть листья, а смоковницы приносят плоды? Если да, то это укрепит наши подозрения в том, что Пасха не была ни буквальным, ни исходным временем Распятия.
Вероятность этого возрастает, если мы обратимся к еврейскому осеннему восьмидневному празднику урожая, известному как Суккот, или праздник Кущей (Шалашей). Этот праздник, привлекавший в Иерусалим неимоверное обилие паломников, видимо, был очень популярен у евреев в I веке, хотя в Новом Завете он упоминается лишь однажды, у Иоанна (7:10). У этого осеннего праздника имеются, однако, несколько отличительных особенностей, имеющих особое значение для моей попытки показать, что Иисуса распяли не на Пасху. Во время праздника Суккот верующие шествовали через весь Иерусалим в Храм, держа в правой руке лулав – пучок из покрытых листвой и связанных вместе ветвей ивы, мирта и пальмы и, размахивая ими на ходу, обычно пели Псалом 117/118, где есть слова: «О, Господи, спаси же [нас]! О, Господи, споспешествуй же!». «Спаси нас» на иврите – hosianna, или «осанна». Это выражение, как правило, сопровождалось фразой «Благословен грядущий во имя Господне!» (Пс 117/118:25, 26). Тут каждому становится ясно, что традиции праздника Суккот сдвинули с осени на сезон Пасхи и подогнали к истории Вербного воскресенья ради главной цели евангельских истолкований. Так нарушенная взаимосвязь между историей Страстей и Пасхой начинает обретать под ногами твердую почву.
Последняя подсказка, предполагающая, что связь между Пасхой и Распятием – скорее литургическая, нежели историческая, уже встречалась нам ранее в главе 9, где было признано, что изначальная история Распятия у Марка изложена в литургическом формате из восьми трехчасовых сегментов. Это не рассказ очевидца, а зримое воплощение мессианских образов, взятых из Пс 21/22 и Ис 53. Христианская литургическая практика просто расширила первоначальный пасхальный ритуал до двадцатичетырехчасовой литургии, служившей воспоминанием о Страстях Господних. Как иудейская Пасха, так и рассказ о Распятии были созданы с тем, чтобы придать моменту зарождения каждой из двух вер бесконечное измерение. Остатки двадцатичетырехчасовой непрерывной службы присутствуют в христианской практике и сегодня среди наиболее ориентированных на литургию традиций. Отметим следующие элементы.
Великий четверг, воссоздающий последнюю трапезу Иисуса с учениками, построен по образцу иудейской Пасхи с символикой в виде хлеба (отождествленного с изувеченным телом Иисуса на кресте) и вина (крови Иисуса, пролитой во время Распятия). Когда эта часть литургии закончена, алтарь приоткрывается и прихожане приглашают бодрствовать вместе с Иисусом в последние часы его жизни, а затем нести вместе с ним крест. Иногда церкви остаются открытыми на всю ночь для медитаций прихожан. Утром следующего дня, в Великую, или Страстную, пятницу, совершается так называемая «Литургия преждеосвященных даров», на которой причащают заранее подготовленными Святыми Дарами, а нового их преложения не совершается (считается, что торжества слишком праздничны для столь торжественно-печального дня). В полдень начинается трехчасовое бдение у креста – служба, призванная в прямом смысле слова поставить прихожанина наших дней у подножия креста и показать ему последние мгновения земной жизни Иисуса. Эту часть богослужения завершают слова о том, что Иисус «испустил последний вздох» – или, по дивному выражению елизаветинской эпохи, приведенному в Библии короля Иакова, «испустил дух» (Мк 15:37). Затем прихожане в благоговейном молчании покидают церковь и ждут захода солнца, который отмечает и конец бдения, и конец Великого Поста. Остаток субботы проводится в предвкушении пасхального бодрствования, а сразу после захода солнца зажигают пасхальные огни – в преддверии дня воскресения. Но следует помнить: эта литургия была создана не как воспоминание о реальных событиях, но как возможность для учеников в каждом новом поколении размышлять о смерти Иисуса, который, подобно пасхальному агнцу, разорвал оковы смерти.
История Распятия была намеренно составлена так, чтобы смерть Иисуса походила на смерть пасхального агнца. По-видимому, такое толкование возникло еще до написания Евангелий. Кроме того, именно благодаря ему в христианскую историю вошли слова «Агнец Божий», ставшие одним из самых распространенных именований Иисуса.
Прежде чем мы сможем полностью понять значение этого образа и его связь с пасхальным «Агнцем Божьим», следует обратиться к учению о Пасхе, содержащемся в Торе и переданном как заповедь людям на вечные времена (Исх 12, Лев 23). Пасха вошла в еврейскую традицию как сопровождение последней из казней, которую, как утверждалось, Бог евреев наслал на египтян, чтобы заставить фараона отпустить народ Израиля из рабства (Исх 7:14–11:10). Ни одна из предыдущих казней не достигла цели, и Бог, посоветовавшись с Моисеем, решил нанести последний и самый ужасающий удар. Бог (возможно, в виде «ангела смерти») прошел через всю землю Египетскую, чтобы истребить (разве это нельзя назвать божественным убийством?) всех первенцев мужского пола в каждом доме, начиная с дома фараона и кончая животными в стадах (Исх 11:6). Чтобы удостовериться в том, что эта казнь падет только на египтян, Бог, опять же через Моисея, велел евреям собраться семействами, призвав всех одиноких, пожилых и овдовевших (Исх 12:4). Малым семьям надлежало звать соседей. Затем каждая группа должна была взять ягненка из своих стад и принести его в жертву, помазав его кровью дверные косяки всех еврейских домов. Когда Бог (или «ангел смерти») приближался к дому, дверной косяк которого был помазан кровью, то «проходил мимо» этого дома – отсюда и название праздника, Песах, или Пасха. Помазанный кровью дверной косяк чудесным образом гарантировал, что жертвами этой казни стали только египтяне. Кровь пасхального агнца имела, следовательно, власть рассеять, сломить или отогнать присутствие смерти. Основанная на самой примитивной, суеверной племенной памяти, эта история, тем не менее, впечатляла.
Затем тушу заколотого ягненка очищали от кожи, разделывали и зажаривали: она становилась основным блюдом на праздничной пасхальной трапезе. Суть трапезы состояла в том, что семья собиралась вокруг стола Господня и ела плоть «Агнца Божьего». Здесь уже можно заметить смешение разных мотивов иудейской Пасхи и евхаристии. Так в Пасхе выразилась главная истина, которую первые христиане обрели в Иисусе – он жил так, что перед ним в ужасе отступили даже силы смерти.
Подозреваю, что изначально связь между Распятием Иисуса и закланием пасхального агнца не опиралась на историческую память о Пасхе как о времени Распятия. Скорее, она стала итогом непрестанных толкований, вдохновленных, вероятно, словами Павла об Иисусе: «Пасха наша» (1 Кор 5:7). Готов держать пари, что какой-нибудь ранний христианский проповедник на богослужении в синагоге, возможно, в преддверии праздника Пасхи, сослался на Павла – и в своей проповеди о Христе по-новому истолковал пасхальные символы в свете опыта Иисуса. Если бы меня попросили воссоздать эту проповедь, то, на мой взгляд, в нее могли входить такие параллели:
• Иисус и пасхальный агнец были принесены в жертву;
• Кровью одного были помазаны дверные косяки еврейских домов; кровью другого – крест меж землей и небом, притолока мира;
• Кровь обоих имела власть избавлять от смерти.
Видимо, подход проповедника был примерно таким: «Те из нас, кто подходит к Богу под защитой крови новой пасхальной жертвы, теперь осознают, что больше незачем бояться смерти. Иисус позвал нас за собой в бесконечность вечно живущего Бога. Последний враг, о котором говорил Павел, повержен. У смерти больше нет власти над ним, а значит, и над теми из нас, кто был покрыт кровью, отмечавшей его смерть. Он жив был в Боге, а значит, так можем и мы».
В Пасхе выразилась главная истина, которую первые христиане обрели в Иисусе – он жил так, что перед ним в ужасе отступили даже силы смерти
Так Распятие стали толковать через опыт Пасхи. Когда история Страстей наконец обрела письменную форму, начали говорить, что она случилась в дни Пасхи. Авторов Евангелий заботила не историческая хроника, а проникновение в опыт встречи людей с Иисусом, который заставил их видеть даже в его смерти власть достаточную, чтобы уничтожить смерть как таковую и дать человечеству возможность перейти на новый уровень сознания. По-видимому, именно это и сделал опыт Иисуса.
Евангелия были написаны, чтобы позвать нас к новой жизни с Иисусом – к жизни, где смерть не властна, – и к новой человечности, способной достичь запредельного. Увидев Распятие вовлеченным в орбиту Пасхи и осознав, что в Иисусе видели пасхального агнца, мы вступим в совершенно новое измерение того, что значит Иисус и того, что значит быть человеком. И это откроет нам дверь в новое христианство.