Наконец, есть еще один загадочный персонаж, введенный в историю Распятия во всех четырех Евангелиях, по имени Варавва (Мк 15:7 и сл., Мф 27:16 и сл., Лк 23:18, Ин 18:40). В рассказе о Страстях он – тот самый человек, которого освобождают вместо Иисуса, однако фигура Вараввы окутана тайной, поскольку он ни разу не упоминается ни до этого момента, ни после. У Марка он представлен как один их тех, «которые, во время восстания, совершили убийство» (15:7). С каждым из последующих Евангелий его образ становится все более зловещим: у Матфея он «узник известный» (27:16), а у Иоанна – «разбойник» (18:40).
Едва избежав привитой долгим обучением привычки воспринимать Библию буквально, я обнаружил, что фигура Вараввы меня заинтриговала. Во-первых, утверждалось, что Пилат имел обыкновение отпускать одного из осужденных на праздник Пасхи, и тогда он предложил толпе сделать выбор между Иисусом и Вараввой. Однако я не нашел никаких доказательств того, будто такой обычай когда-либо существовал. Во-вторых, удивление вызывает само имя. Бар или вар – одно из двух еврейских слов со значением «сын»[53]. Мы уже встречались с этим словом в истории слепого Вартимея (Мк 10:46). Матфей называет Петра «Симон Вариона» (16:17), то есть сын Ионы или Иоанна (по-видимому, имя отца Петра). Один из волхвов и лжепророков в Книге Деяний именуется Вариисус, то есть сын Иисуса (13:6). Другая половина имени Вараввы – Абба или Авва, слово, используемое в обращении к отцу или к Богу. Именно так предпочитал называть Бога Иисус (Мк 14:36), и то же самое слово используется Павлом (Рим 8:15 и Гал 4:6). Иными словами, имя Варавва означает не что иное, как «Сын Божий».
Я усматриваю здесь еще одну косвенную ссылку на еврейский «Судный день», понять которую способны лишь те, кто знаком с литургией Йом-Киппура. Подобно тому как в Йом-Киппуре есть два животных – «Агнец Божий», приносимый в жертву, и «козел отпущения», отпускаемый на свободу, – так и в истории Страстей есть два «Сына Божиих»: Иисус, приносимый в жертву, и Варавва, отпускаемый на свободу[54]. Литургия Йом-Киппура сформировала историю Распятия в большей степени, чем большинство из нас может себе представить. Трагедия в том, что мы читали рассказ о Страстях только как отчет о реальных событиях, а на самом деле история креста – литургия, возникшая в рамках синагоги в стремлении найти слова достаточно весомые, чтобы читатель мог проникнуть в смысл опыта Иисуса.
Детали Распятия – не история. Иисус не стал исключением из правил: на кресте ему перебили ноги, как их перебивали всем. И не кричала толпа, требуя его казни. И не было никакой драмы с освобождением Вараввы. Возможно, теперь мы начинаем понимать, что в Евангелиях мы имеем дело с толкованиями, возникшими еще в период устной передачи ради того, чтобы помочь слушателям понять значение Иисуса. И снова перед нами встают все те же вопросы. Что в Иисусе из Назарета заставило людей уподобить его агнцу из литургии Йом-Киппура, призванной примирить человечество с Богом, преодолев чувство отчуждения, разделения, вины и тревоги, столь характерное для всего нашего бытия? Что в Иисусе навело их на мысль о том, что связь с самим Источником жизни возможна, а вина и отчуждение не должны становиться нашим хлебом насущным? Именно это, как кажется, дал им опыт встречи с Иисусом.
В Иисусе все старое сменилось новым. В нем мы стали новым творением. «Считайте, – говорит Павел, – что вы мертвы греху, но живы Богу» (Рим 6:11). «Никто из нас не живет для себя, – пишет он далее. – Ибо, живем ли – для Господа живем» (Рим 14:7–8). «И потому, живем ли или умираем, – заключает он, – мы Господни». В том же духе Павел заявляет: «И живу больше не я, но живет во мне Христос» (Гал 2:20). Учеников Иисуса узнают по их взаимной любви и готовности отдать себя за других. Все эти утверждения стали следствием смерти Иисуса и все они используют язык Йом-Киппура, «Судного дня». Как же выходит, что именно в Иисусе мы обретаем единство и целостность? Этот вопрос ведет нас далеко за пределы буквализма, богословия, мифологии, древних представлений и даже за пределы религии. В опыте Иисуса есть нечто, благодаря чему мы сможем прозреть и увидеть, что значат наше единство с Богом, единство друг с другом, единство с самими собой. В этой точке мы еще на шаг приблизимся к нашей цели. И все же наш путь еще не завершен.
В Иисусе все старое сменилось новым. В нем мы стали новым творением
16 Иисус как Сын Человеческий
Сын человеческий! стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою.
Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его – владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится.
Веруешь ты в Сына Человеческого? – А кто Он, Господи, чтобы я уверовал в Него? – И видел ты Его, и Говорящий с тобою – это Он.
Мы уже рассмотрели притязания авторов Евангелий на то, что Иисус творил чудеса, и пришли к выводу, что эти притязания были связаны с конкретной мессианской фигурой – «Сыном человеческим». Очевидно, так Иисуса именовали еще в период устной передачи: ссылки на этот образ пронизывают всю евангельскую историю. Что же он означал? И что именно пытались сообщить об Иисусе его последователи, когда стали прилагать к нему титул «Сын человеческий»? К этим вопросам я и намерен сейчас перейти.
«Сын человеческий» – вероятно, древнейшее и самое известное определение для того, кому предстояло осуществить мессианские чаяния еврейского народа. Поначалу выражение выглядело довольно простым, но впоследствии обросло претензиями на сверхъестественную власть и самыми невероятными божественными коннотациями. По сути, это еще одна дверь, через которую нам предстоит пройти в наших поисках, чтобы оценить масштаб первоначального опыта Иисуса.
Фраза «Сын человеческий» впервые вошла в еврейскую традицию благодаря трудам Иезекииля, крупнейшего из пророков периода Вавилонского пленения, жившего в VI веке до нашей эры. Иезекииль использовал ее в своем тексте более 90 раз, но всегда как слова, с которыми обращался к нему самому Бог, например: «Сын человеческий! стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою» (Иез 2:1). Выражение «Сын человеческий», на иврите ben adam, судя по всему, означает здесь просто «человек»: ben – второе еврейское слово со значением «сын», а adam – «люди», «человечество» (или, используя патриархальный язык прошлого, «мужчины», потомки Адама). Иногда, например, в англоязычной Новой Исправленной версии Библии, ben adam переводится как «смертный». Изначально эта фраза служила не более чем указанием на статус Иезекииля как потомка Адама, то есть человека.
Когда читаешь Иезекииля, создается впечатление, что, по мнению автора, сам Бог направлял пророка, показывая ему то, что тот должен был увидеть, и указывая, что ему надлежит сделать. Жизнь Иезекииля пришлась на один из самых критических периодов в еврейской истории – период поражения, пленения и борьбы за выживание. Вероятно, в большей степени, чем кто-либо другой, Иезекииль способствовал сохранению целостности и обособленности еврейского народа во время Вавилонского пленения. Он помог евреям образовать сплоченную общину, способную не только пережить плен, но и вернуться несколькими поколениями спустя домой, чтобы восстановить свою родину и свою идентичность как нации. Кроме того, он, судя по всему, был одним из основных игроков в группе, которую принято называть «священническими» авторами – то есть теми, кто во время Вавилонского пленения переписал заново Тору, вдвое увеличив ее объем и дополнив ее литургическими деталями, вроде тех, которые мы находим в Книге Левит. Они же, в конечном счете, несут ответственность за такие глубоко впечатанные в душу еврейского народа практики, как отдых в день субботний, соблюдение правил в еде (кашрут) и обрезание для мальчиков. Каждый из этих признаков еврейской идентичности ставил целью отделить евреев от их соседей. Со временем они стали самыми характерными чертами иудаизма, отличавшими евреев от всех остальных. Евреи не работали в седьмой день, ели особую пищу, готовили ее в отдельно отведенной кухне, а их мужчины на теле своем носили знак принадлежности к иудаизму. Все это было наследием Иезекииля, пророка, к которому Бог обращался просто как к «Сыну человеческому».
После Книги Иезекииля имя или титул «Сын человеческий» исчезает из еврейского Священного Писания примерно на 400 лет и снова появляется в Книге пророка Даниила, тексте II века до нашей эры, но уже в радикально измененном значении. К тому времени положение еврейского народа резко ухудшилось, а утрата надежд на будущее становилась все более и более реальной. Вместо персов, которые позволили вавилонским изгнанникам вернуться на родину, в регионе теперь властвовали македоняне. Со смертью Александра Великого Македонская империя распалась, а небольшое Иудейское государство переходило то под власть Египта, то под власть Сирии. Упования евреев на свободу и свое место под солнцем постепенно угасали и наконец угасли совсем. Тогда они обратились к тому, что впоследствии назвали ожиданием конца света и последнего Суда. Отчаявшись избавиться от неволи в реальной истории, они начали мечтать об освобождении и конечной участи, ожидавшей их за пределами истории. Сквозь эту дверь в иудаизм проникло апокалипсическое мышление, или учение о грядущем «конце света». Считалось, что величайшим апокалипсическим чудом, сопровождающим конец истории, станет приход Мессии как представителя Бога. В последние дни этому Мессии предстоит совершить окончательный суд над миром, после чего на земле будет установлено вечное владычество Бога. По мере того как мессианские надежды евреев обогащались все новыми и новыми образами, их представление о грядущем Мессии постепенно менялось. Мессия все чаще изображался не только как потомок Давида, призванный восстановить его трон, но и как небесная фигура, наделенная высшей, сверхъестественной властью. Именно последний образ, облеченный в самые сокровенные мечт