ы евреев, проник в их сознание через Книгу пророка Даниила. Несмотря на то что Даниил явно заимствовал фразу «Сын человеческий» у Иезекииля, он вкладывает в нее совсем иной смысл. Это новое, мифологическое и сверхъестественное представление о Мессии, находившееся в почти прямой взаимосвязи с безнадежностью положения евреев в тот исторический период, быстро завоевало популярность.
Автор Книги Даниила вводит в свой рассказ образ «Сына человеческого» как часть сна или видения. Сны в те времена часто воспринимались как средства передачи божественных сообщений. Во сне Даниил видит престол Божий во всем его блеске. На престоле восседает тот, кого он называет «Ветхий днями» – или, как в некоторых переводах, в той же Новой Исправленной версии Библии, просто «Древний». Эта божественная фигура изображается в белоснежном одеянии, волосы его – «как чистая волна». Престол «Ветхого днями» и его непрестанно вращающиеся колеса сделаны из пламени, он был окружен вечно текущей огненной рекой, «тысячи тысяч и тьмы тем» ангельских существ служили Святому (Дан. 7:9–10). В такой обстановке, утверждал Даниил, должен совершиться окончательный суд над человечеством, завершающий его историю. Этот пассаж – прекрасный пример того, как люди усиливают привычный для них язык, прибегая к словам, которые кажутся им достаточно сильными и выразительными, чтобы описать свой опыт Бога. Но осознание того, что естественный язык – все, что у нас есть, должно оградить нас от искушения воспринимать его буквально.
Затем в видении Даниила к престолу «Ветхого днями» «с облаками небесными» приближается еще одна фигура, которую он называет «как бы Сын человеческий» – то есть, ben adam, или просто «человек». Впрочем, для человека этот персонаж выглядит немного сюрреалистично: создается впечатление, что перед нами вообще не человек. Описание Даниилом «Сына человеческого», который затем был представлен «Ветхому днями», поражает воображение. Он писал, что этой фигуре «дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему», владычество его станет «владычеством вечным», то есть выходящим за рамки временных ограничений, а установленное им царство никогда «не разрушится» (Дан 7:13–14).
Когда Даниил начинает толковать это видение, он говорит о взлете и падении тех царств, которые властвовали над святым народом Божиим. Всего их четыре, но четвертое царство станет самым ужасающим. Когда же оно рухнет, все величие этих царств достанется «святым Всевышнего» (Дан 7:22). Другими словами, богатства всех царств отойдут ныне униженным и порабощенным евреям, считавшим себя избранным народом Божьим. Таким образом, «Сын человеческий» превратился в небесную фигуру, наделенную сверхъестественной властью, которому поручена задача возвестить конец света, судить народы и установить вечное господство Бога на земле.
Опять же, интересно отметить, что Павел, умерший до появления первых Евангелий, судя по всему, совершенно не воспринимал Иисуса в свете такого видения. Однако ко времени возникновения Евангелий образ «Сына человеческого» уже явно стал основной призмой, сквозь которую преломлялся образ Иисуса. Как ранее к пасхальному агнцу, к жертвенному ягненку и к уносящему человеческие грехи «козлу отпущения» Йом-Киппура, данный символ стали прилагать к Иисусу, и так память о нем создавалась от самой его смерти до написания Евангелий. Лишь в 60-е годы, ключевое десятилетие между Павлом и Марком, эти толковательные образы обрели столь значимое влияние.
Итак, представление об Иисусе как о «Сыне человеческом» дает нам еще одну удобную возможность проникнуть в изначальный опыт Иисуса. Наш вопрос, однако, остается тем же: что в Иисусе из Назарета побудило людей той эпохи применить к нему образ «Сына человеческого»? Что заставило их рассматривать его как сверхъестественное существо, сошедшее с небес, чтобы исполнить поручение «Ветхого днями»?
Моя первая задача в раскрытии смысла данного символа состоит в том, чтобы исследовать евангельские тексты, где определение «Сын человеческий» приложено к Иисусу из Назарета. У Марка эта фраза впервые встречается в начале его Евангелия, в истории об исцелении расслабленного. Иисус совершает исцеление со словами: «Чадо, прощаются грехи твои» (Мк 2:5). Прощение грехов было, несомненно, исключительно божественной прерогативой, и оппоненты Иисуса тут же возразили: «Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?» (Мк 2:7). На что Иисус отвечает: «Но, чтобы вы знали, что власть имеет Сын Человеческий прощать грехи на земле… тебе говорю, встань, возьми кровать твою и иди в дом твой» (Мк 2:10–11). «Сын человеческий» из Книги пророка Даниила, будучи тем, кому предстоит совершить последний суд, вправе вязать и разрешать грехи людей. Иисус здесь явно представлен в свете недавно приложенного к нему образа.
В последний раз фраза «Сын человеческий» используется в описании последнего дня земной жизни Иисуса, когда он предстает перед судом первосвященника. Первосвященник спрашивает: «Ты ли Христос [Мессия], Сын Благословенного?» (Мк 14:61). В том виде, в котором поставлен вопрос, данное определение звучит очень близко к сверхъестественному. Неизвестно, был ли вопрос первосвященника провокационным или нет, но ответ Иисуса, бесспорно, был: «Я; и вы увидите Сына Человеческого, восседающего по правую сторону Силы и грядущего с облаками небесными» (14:62).
Помимо этих двух случаев в начале и конце Евангелия от Марка, фраза «Сын человеческий» применена по отношению к Иисусу в 12 других случаях. Очевидно, что к тому времени, когда Марк взялся за перо, то есть в начале 70-х годов, образ из Книги пророка Даниила прочно вошел в память людей об Иисусе. Марк просто принял то, что стало уже общеизвестным, по крайней мере, для верующих. Иисус мыслился как сверхъестественный «Сын человеческий», который придет от Бога, чтобы установить его Царство.
Матфей заходит еще дальше в отождествлении Иисуса со сверхъестественным видением Даниила, употребляя фразу «Сын человеческий» 27 раз. В некоторых случаях она выглядит почти случайностью, своего рода самоопределением, как, например, в следующих словах Иисуса, приводимых Матфеем: «Сыну же Человеческому некуда голову приклонить» (Мф 8:20). В других случаях влияние Даниила гораздо заметнее. Так, например, Иисус у Матфея, отправляя двенадцать учеников на проповедь, наставляет их: «Не успеете вы обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий» (Мф 10:23). Когда Матфей заставляет Иисуса заявить, что судьба «Сына человеческого» предопределена Священным Писанием (Мф 26:24), основной источник, к которому он прибегает – это, разумеется, Книга пророка Даниила.
Матфей добавляет к повествованию еще два рассказа об Иисусе, встречающихся только у него, и довольно недвусмысленным образом отождествляет «Сына человеческого» с Иисусом. Первый из них – притча о суде, в которой все народы мира отделены друг от друга подобно тому, как пастух отделяет овец от козлов. В этой притче «Сын человеческий» приходит во славе в сопровождении ангелов, чтобы судить мир в последний день. «Овец» он зовет к себе, а «козлов» отправляет «в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф 25:31–46). Вторая прямая ссылка на образ «Сына человеческого» у Даниила дана у Матфея, в рассказе о воскресении Иисуса. У Матфея вознесшийся Христос беседует с учениками лишь однажды (28:16–20). В этом видении явившийся с небес Иисус объявляет: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле» – то есть он облечен в символы «Сына человеческого». Матфей готовит читателей к этому притязанию заранее: так, в 16-й главе Иисус у него говорит: «Придет Сын Человеческий во славе Отца Своего с ангелами Своими, и тогда воздаст каждому по делу его» (Мф 16:27) – еще одна ссылка на роль космического судьи, приписанную мессианской фигуре Книгой пророка Даниила. Матфей понимал Воскресение именно в этом контексте.
Лука, писавший позже Матфея и ориентировавшийся не столько на еврейские чаяния, сколько на более космополитический мир евреев диаспоры и прозелитов из язычников, тем не менее использует фразу «Сын человеческий» 27 раз. Самые поразительные примеры обнаруживаются в описании им конца света (главы 17 и 21), где личность, чье появление, как кажется, знаменует собой конец истории, названа «Сыном человеческим» – определение, которое Иисус у Луки явно прилагал к себе.
Иоанн использует фразу «Сын человеческий» только 13 раз, но для наших целей наиболее примечательна история слепорожденного, которому вернули зрение. Иисус, встретив этого человека, отлученного от синагоги, спрашивает его: «Веруешь ты в Сына Человеческого?» (Ин 9:1–37). Когда человек задает ответный вопрос: «А кто Он, Господи, чтобы я уверовал в Него?», Иисус говорит: «И видел ты Его, и Говорящий с тобою – это Он». В этой истории сверхъестественный «Сын человеческий», в чью задачу входит суд и возвещение Царства Божьего, соединен с ранней, не столь апокалипсической по характеру мессианской фигурой у Исаии – образом того, кто принесет людям мир и вернет их жизни цельность, заставив слепых видеть, глухих – слышать, хромых – идти, а немых – петь, как знак близости Царства.
Мессианство Иисуса, таким образом, толковали двояко. Он воспринимался как сверхъестественный «Сын человеческий», вершащий последний суд, но также и как источник исцеления здесь и сейчас. Его первое пришествие ознаменовалось целым рядом чудес исцеления, свидетельствовавших о скором наступлении Царства, но он же станет в последний день судьей, который окончательно установит Царство Божье. В обоих случаях была предпринята попытка найти язык достаточно всеохватывающий, чтобы описать тот опыт, который испытали люди в присутствии Иисуса.
Жизнь Иисуса была жизнью, в которой, как считалось, любовь преображала не знавших любви, принятие заменяло собой боль отторжения, к уязвимым снова возвращалась целостность, а сама жизнь расширялась настолько, что выходила за пределы возможного. Все истории, сложившиеся вокруг него, рассказывали о тех, кто ощутил себя возрожденным, узнав его. Поэтому память о нем связывалась с целительными признаками грядущего Царства так, словно те были событиями реальной истории. Так люди хотели сказать: «Мы встретили того, в ком, как мы теперь видим, занялась заря Царства Божьего». Люди ощутили, что именно в человеке Иисусе – таком цельном, открытом, свободном – в их жизнь явился сам святой Бог. Бог был во Христе, и Бог этот был любовью, приносящей исцеление. Видя его жизнь, его ученики стали говорить, что Иисус был «начатком» Царства. Эта фраза встречается дважды у Павла (1 Кор 15:20, 23; Рим 8:23) и один раз у Иакова (1:18). Есть она и в Откровении Иоанна (14:4). Евангелия намного ближе к повествовательной форме, но и они все еще отражают такое восприятие Иисуса, рассказывая истории о величайших исцелениях, передавая притчи о последнем суде и рисуя портрет Иисуса как «Сына человеческого», который обновляет жизнь, возвращая людям зрение, слух, подвижность и способность говорить.