Традиционный способ, которым мы рассказываем историю Иисуса, делает из Бога чудовище, из Иисуса – жертву, а из нас – злобных людей, которые должны быть вечно благодарны, а значит, безнадежно зависимы. Это не может быть ни евангельской «Радостной Вестью», ни выражением любви к Богу. Такая ментальность в жизни не даст нам сил стать теми, кем мы должны стать. Она всегда будет стеснять нас и ранить, но никогда не приведет к жизни «в избытке». Благодарность за спасение не обернется цельностью натуры. Все эти вещи были встроены в традиционное понимание того, что значит быть человеком, и Церковь вынуждает прихожан сталкиваться с подобным отношением регулярно. А это, в свою очередь, не может не порождать гнев, столь глубоко проникший в христианскую жизнь. Когда людей унижают, они отвечают унижением. Когда их ненавидят, они отвечают ненавистью. Когда с ними дурно обращаются, они дурно обращаются с другими. Когда их наказывают, они в ответ наказывают других. Это непреложный закон человеческого бытия. Наш способ восприятия Бога и Иисуса сыграл главную роль в зарождении религиозного гнева. Он оправдывал наши предрассудки, учил нас ненавидеть себя, истощал наши чувства и угрожал нам наказанием, возможно, вечным. А это, в свою очередь, подпитывало тягу к насилию, которая непрестанно проявлялась среди христиан во всей истории мира.
Все это неизгладимо запечатлела в моем сознании одна моя студентка, Кейти Форд из Школы богословия в Гарварде, в 2000 году. В своей проповеди в классе гомилетики она ясно сформулировала свое видение традиционного христианства: «Христианство дало нам Бога, который послал сына на смерть, осудил неверующих на вечные муки, освятил подчиненное положение женщин и кровавую резню крестовых походов, оправдал рабство и внедрил в нас страх думать своей головой и гнев к гомосексуалистам. Бог Отец, воплощенный в символах веры, – божество, признающее в этом мире одних детей и отвергающее других. Это отец гнева, отец мужского господства и женского подчинения, отец духовного и буквального рабства».
Так сложилось исторически, что наша христианская вера коренится не в благоговении перед красотой и чудесами Божьего творения, а в предполагаемой развращенности падшей человеческой природы. Мы рассматриваем Иисуса сквозь призму «первородного греха», а не того, что Мэтью Фокс назвал «первородным благословением»[73].
Причина, по которой религия в наше время столь неистова в своей ярости, состоит в том, что мы понимаем и умом, и в глубине души: сверхъестественное понятие о Боге умерло, и религия, основанная на страхе и контроле, не устоит. Если мы не способны взглянуть правде в лицо и принять смерть такого Бога, это лишь усилит наш страх, заставит окружать себя все более мощными оборонительными бастионами и породит религиозный гнев на грани истерии. Но факт есть факт: теистический Бог умирает – возможно, уже умер, – и никакие наши действия не могут заглушить эту реальность.
Мы знаем: нет никакого теистического Бога, что живет выше неба, пишет наши деяния в книгу и награждает или наказывает нас за то, как мы себя ведем. Мы знаем, что живем в упорядоченной Вселенной и ею правят математически точные естественные законы, как в гигантском часовом механизме. То, что теистический Бог явится свыше исполнить свою волю или откликнется на пылкие молитвы верующего о милости и исцелении, уже не кажется вероятным. Чудеса и волшебство навсегда покинули наш мир.
Еще мы знаем: основанная на естественном отборе теория эволюции, дарвинистское представление о выживании наиболее приспособленных и доказательства в облике ДНК[74] ставят людей не чуть ниже ангелов, как нас когда-то учили, а по сути, лишь немногим выше обезьян. Религиозные возражения против теории эволюции уже сами по себе о многом говорят. Эволюция вынуждает нас заново определить, что значит быть человеком. Люди – лишь часть единой непрерывной жизни. Мы тесно связаны со всеми ее проявлениями, от обезьян до кочанов капусты. И уникальность наша только в том, что в нас эта реальность, названная «жизнью», начала полностью осознавать саму себя.
Христиане больше не могут жить опровержением. Теизм нельзя назвать нравственно нейтральным, и мы можем лишь приветствовать его смерть. Вот истина, постепенно доходящая до нашего сознания. Мы начинаем подозревать, что избавление от теизма станет тем порогом, который нам придется переступить, чтобы выйти на новый уровень человечности и духовной зрелости. Кроме того, это снизит децибелы религиозного гнева и умерит негативное воздействие идеи о нашей развращенности, которую поддерживал теизм. Кому нужен Бог, требующий смерти божественного Сына, чтобы простить падшее человечество? Это портрет не Бога, а растлителя малолетних; радоваться надо смерти такого божества! Любой родитель, поступивший со своим ребенком так, как предположительно поступил Бог, тут же был бы назван безнравственным. Вот давайте и назовем теистического Бога безнравственным. По мне, так время. Выйти за пределы теизма, отделить наше понимание Иисуса от теистического понимания Бога – не только нравственный императив, но и единственный путь к будущему христианству любви. Представление об Иисусе как о воплощении теистического божества обречено. Нам следует идти дальше, к новым возможностям. И мы сможем – как только уйдем от теизма.
Мы понимаем и умом, и в глубине души: сверхъестественное понятие о Боге умерло, и религия, основанная на страхе и контроле, не устоит
Мне все равно, что сегодня происходит с официальными христианскими институтами. На мой взгляд, это просто предсмертные судороги. Церковь тратит силы впустую, проигрывая одно сражение за другим, будь то ее авторитет, Священное Писание, женщины, сексуальность, гомосексуальность – как показывает история, Церковь вообще очень мало обо всем этом знает. Именно гнев, тайный и явный двигатель официального христианства, раскрывает в полной мере причины его нынешнего состояния. Когда учреждение все время пытается защитить то, что защитить нельзя; когда оно отказывается от своей обязанности искать новые формы, чтобы донести свою истину до людей; когда оно предлагает им Иисуса, облеченного в древние мифы, противоречащие всему, что мы знаем о мире, или же не дает никакого Иисуса вообще; когда оно ставит единство выше правды, ясно одно: ему пора либо умереть, либо смело устремиться в новом направлении. Разумеется, выход должен быть.
Теперь я перейду к тому, чтобы предложить такой выход. Постараюсь сделать общий схематический набросок новой христологии, которая верно передает опыт Иисуса, избегая в то же время его традиционных толкований. И перед нами предстанет картина жизни, где человек открыт божественному началу, а священное не отделено от реальности, а выражает ее. Этот портрет я и называю «Иисусом для неверующих».
22 Иисус: крушение межплеменных границ
В той мере, в которой теистические религиозные системы выражают менталитет своего племени – а это относится к ним всем, – ни одна религия, в конечном счете, не служит на благо человечеству.
Когда еще ребенком я рос в Северной Каролине – штате между Виргинией на севере и Южной Каролиной на Юге, – то охотно поддерживал репутацию моего штата (и, следовательно, свою) как «холма надежды меж долин отчаянья» или «долины скромности среди тщеславных гор». Мне тогда и в голову не приходило, что эгоистическая гордость за родной штат была не чем иным, как очередным проявлением чисто человеческой формы самосохранения – групповой обособленности, или трайбализма. Люди по определению принадлежат к роду или племени. На заре самосознания трайбализм стал путем к выживанию. Мы приняли этот выбор и стали определять свою человечность в его рамках. Теистический Бог стал Богом племени.
Племенная ограниченность присутствует в человеческой жизни почти на каждом ее уровне, от международного до локального. Сегодня Соединенные Штаты – страна многонациональная, в ней много народов и культур. Тем не менее 11 сентября 2001 года, когда на страну напали террористы из другой страны и из другой культуры, все американцы сплотились в единый кулак и откликнулись как одно племя. Флаги реяли над домами и конторами даже там, где их в жизни не было. Они трепетали на машинах и велосипедах в тех же кампусах, где еще поколение тому назад, в дни войны во Вьетнаме, их открыто сжигали, а антиамериканизм был скорее правилом, чем исключением. «Боже, благослови Америку!» – пели на всех публичных мероприятиях, и не знаю, то ли молитва это была, то ли приказ. Нация в едином порыве была готова карать и убивать тех, кто посмел ее тронуть.
На международных спортивных соревнованиях, да на том же чемпионате мира по футболу, племенная ментальность стран-участниц видна во всей красе: лица и тела расцвечены под национальные флаги, страсти кипят. В Латинской Америке после поражения в матче порой даже полыхали войны! Трайбализм очевиден на уровне государств, но он есть и ниже. Преданность штату, соперничество регионов – все это воспламеняет межплеменные страсти. Да посмотрите бейсбол, «Янкиз» против «Сокс», и увидите, как далеко может зайти этот пыл! Студенческие состязания, куда более локальные, распаляют те же чувства – и те не только властвуют на стадионах, но и побуждают выпускников к благотворительности на высшем уровне: очень немногие из них способны избежать племенных «привязок» молодости. Вековые схватки университетов: Кембридж против Оксфорда, Гарвард против Йеля, Виргинский университет против Виргинского политеха, Северо-Каролинский против Дьюка, Техасский Остинский против Техасского A&M (и это лишь самые известные в мире) переполнены «племенной» риторикой. Один студент Виргинского университета, объясняя, почему на футбольном стадионе «политеховцев» искусственный газон, бросил: «Королева бала всю траву сожрала!»
Трайбализм заметен и в том, как мы представляем противников. Майка новозеландца: «Две любимые команды у меня: все, кто против австралийцев, и моя». Когда чувство племенной исключительности усиливается во время войны, пропаганда всегда склонна лишать врагов человеческого облика, стремясь вызвать к ним ненависть или заставить убивать их без угрызений совести. На войне убивают не людей – не детей, не мужей, не отцов. Убивают «гуннов», «гансов», «япошек», «узкоглазых», «вьетконговцев», мятежников, фанатиков, террористов… Нанкинскую резню в дни Второй мировой, массовое убийство в Сонгми во Вьетнаме, пытки в тюрьме Абу-Грейб в дни второй войны в Ираке не понять, не принимая во внимание племенной характер человечества. Трайбалистская ментальность до сих пор глубоко укоренена в каждом из нас. Жители Запада, по-прежнему подверженные предрассудкам, представляют все так, будто межплеменная война в Африке – нечто далекое от современности и цивилизации. И они забывают, что Западная Европа всегда была поделена между разными народами. В Англии властвовали англосаксонские племена; Франция была землей франков; Германию населяла коалиция германских племен, в особенности прусских; Венгрия – королевство гуннов… И едва ли не любой конфликт в мире проистекает из племенной истории. Во всех нас есть этот главный, доминирующий внутренний страх перед теми народами, что отличаются от нашего. Мы держимся с ними настороже, отвергаем их, атакуем, убиваем. Эта племенная традиция рождена м