енталитетом выживания, пустившим глубокие корни, и ее питает нечто, лежащее в самом сердце нашего небезопасного бытия. Мы все еще «люди племени», и в гораздо большей степени, чем мы готовы признать, все религии мира, включая христианство, возникли из трайбалистской ментальности и поддерживают ее. Все они – глубинные проявления племенного менталитета, который выражается в поклонении теистическому защитнику народа.
Действительность, однако, заключается в том, что чем больше мы скатываемся в трайбализм, тем более наша жизнь наполняется ненавистью и, как прямое следствие, тем менее человечными становимся мы сами. Во времена межплеменных конфликтов естественные инстинкты выживания берут верх и обрушиваются на наших врагов. Когда есть общий враг, наша ненависть неизменно направлена вовне. Создаются политические коалиции, усиливающие племенные страхи и указывающие на ненавистных противников. Гитлер пришел к власти, вновь пробудив скрытую враждебность немцев к евреям и сделав ее официальной политикой нацизма. В Америке политики нередко одерживали победы, играя на расовых или сексуальных страхах, объединяющих людей против видимого общего врага. Поражение врага – наше выживание. Победа врага – наша гибель. Племенные барьеры всегда поднимают ненависть, предубеждения и инстинкты самосохранения на новый уровень. Этот племенной менталитет, возможно, сыграл свою роль в нашей борьбе за жизнь в ходе эволюции, но если его не побороть, нам никогда не выйти на более высокий уровень гуманности.
Настоящим человеком не стать, если ты объят ненавистью ко всем, кто грозит твоему выживанию. В последние годы появление террористов-смертников сделало этот менталитет до ужаса очевидным. Полнота человечности всегда оказывается жертвой племенной потребности выжить и трайбалистского мышления, с незапамятных времен ставшего частью человеческой натуры. Но если цель Иисуса состояла и состоит в том, чтобы принести нам жизнь в избытке, нам следует понять: этой цели никогда не достичь, пока мы не отбросим наш племенной менталитет и племенные страхи. Видеть в Иисусе воплощение теистического божества, изначально бывшее Богом отдельного племени, – так проблему не решить. В каждой религиозной системе каждого народа, а также в их представлении о Боге своего племени слишком много того, что распаляет межплеменную вражду.
Ненависть между народами принижает человеческий облик своих жертв. В этом ее цель. Но она принижает и человечность тех, от кого исходит. Последнее осознают нечасто. В той мере, в которой теистические религиозные системы выражают менталитет своего племени, – а это относится к ним всем, – ни одна религия, в конечном счете, не служит на благо человечеству. Это верно и для Иисуса, облеченного властью теистической религии, и для любого другого.
Пропаганда всегда склонна лишать врагов человеческого облика
Этот племенной Бог Израиля все еще жил и здравствовал в еврейском мире I века нашей эры – в мире, где жил Иисус из Назарета. Поэтому кажется неизбежным, что Иисус, совершенный человек, противостал этому племенному менталитету. И в стремлении понять, что же такого было в Иисусе, отчего ученики поверили, будто в нем они встретили преображающее присутствие Бога, мы приходим к нашей первой задаче: выяснить, как он относился к племенному менталитету и как дал веление ученикам выйти за рамки национальных границ навстречу совершенной человечности, столь ярко просиявшей в его собственной жизни.
Племенные границы, которым противостоял Иисус, совпадали с чисто человеческой «линией разлома», сформировавшей еврейское мировоззрение. Евреи делили весь мир на «нас», то есть жителей их небольшой страны, – и «их», неевреев, язычников. Каждый еврей четко осознавал эту грань. Евреи были «избранным народом» Бога, тогда как язычники – нет. Евреи не сомневались, что им известна воля Бога, ибо сам Бог даровал им Тору на горе Синай и научил, как им жить и как ему правильно поклоняться. Угождать этому теистическому Богу – значило снискать его расположение, помощь и защиту, чему, собственно, и служили все племенные божества. У язычников, с другой стороны, не было ни Торы, ни законов, ни знания Божией воли. Поэтому их считали людьми нечистыми, необрезанными и не соблюдающими кашрут. Евреи не ели с язычниками. Евреи не вступали с язычниками в брак. Евреи старались даже не общаться с язычниками. Вот такие племенные границы отмечали жизнь евреев в дни Иисуса. Вопрос: как достичь совершенной человечности, если отвергать всех неевреев? Такая дилемма сложилась в еврейском мире I века нашей эры, и перед такой дилеммой оказался человек Иисус.
Наша задача в таком случае состоит в том, чтобы проследить в евангельской традиции отголоски той преобразующей силы, которую Иисус сделал явной и видимой. Эти отголоски, как мы вскоре обнаружим, образуют последовательный портрет, который указывает на власть, присутствовавшую в жизни Иисуса – власть, которую люди затем начали отождествлять с Богом.
Даже несмотря на то, что земная жизнь Иисуса закончилась около 30 года нашей эры, влияние его было таким, что Павел, творивший в начале 50-х годов, все еще мог выдвинуть притязание, настолько поразительное для того времени, что могло показаться посланием из космоса. Павел писал галатам, что в том опыте Христа, который люди имели рядом с Иисусом, все межплеменные барьеры рухнули! Во Христе нет ни «Иудея, ни Еллина», ни еврея, ни язычника (3:28). Спустя несколько лет, в Послании к Римлянам, Павлом двигало то же чувство, когда он говорил, что спасение пришло от Бога в человеке Иисусе и стало доступным «как Иудею, первому, так и Еллину» (1:16). Несколькими стихами ниже Павел добавляет: «Нет лицеприятия у Бога» (2:11). Еще ниже: «Ибо нет различия между Иудеем и Еллином: ведь Один и Тот же Господь всех, богатый для всех, призывающих Его» (10:12–13). Все это были поистине удивительные притязания. Сила Иисуса расширила племенные границы Павла и через него позволила последователям Иисуса охватить весь мир.
В Послании к Колоссянам Павел (или один из его учеников) снова указывает на ту же трансцендентную весть, обратившую племенную идентичность в ничто. «Итак, если вы были воздвигнуты со Христом, – пишет он, – нет Еллина и Иудея… варвара, Скифа, раба, свободного, но всё и во всех – Христос» (3:1, 11). Эти утверждения, если понять их до конца, все еще представляют собой мощное, даже непостижимое уму описание опыта Христа. Было нечто уникальное в этом Иисусе – уникальное и судьбоносное, – что дает нам оставить созданную за миллионы лет борьбы племенную идентичность, откликнуться на его призыв и подняться на совершенно новый уровень человечности. Это не портрет божества, сошедшего с небес спасти падший мир. Скорее это история о человеке, который призывает других к такой полноте и глубине бытия, что они могут оставить оборонительные рубежи, воздвигнутые ранее во имя примитивной потребности выжить. Это не что иное, как прорыв в человеческом сознании.
Евреи делили весь мир на «нас», то есть жителей их небольшой страны, – и «их», неевреев, язычников
Ту же тему можно встретить почти на каждой странице Нового Завета. Преобразующее чувство новой гуманности было самой сутью того, что люди обрели в Иисусе, и потому глубоко запечатлелось в их памяти об опыте общения с ним. В первом же из письменных Евангелий Марк рассказывает о человеке по имени Левий, еврее, который стал мытарем на службе у ненавистных язычников и тем самым поставил под угрозу и свою веру, и свою принадлежность к еврейскому народу. По всем стандартам иудаизма той эпохи он был нечистым, но Иисус призвал его переступить через этот барьер и стать его учеником (Мк 2:13–15). Левий отозвался на призыв. Это стало памятью о перемене, совершенной Иисусом.
Позже Марк недвусмысленно указывает: когда Иисус покинул еврейскую территорию, переправившись через Галилейское море, за ним следовала огромная толпа. Обратите внимание на описание этой толпы: «Многое множество из Галилеи, и из Иудеи, и из Иерусалима, и из Идумеи, и из-за Иордана, и из окрестностей Тира и Сидона» (3:7–8). Ряд этих областей, в особенности те, что были за Иорданом и в окрестностях Тира и Сидона, населяли язычники. Иисус обращает свою весть о примирении к «нечистым» язычникам и при этом призывает последователей выйти за рамки их племенных границ и испытать на себе значение нового и расширенного человечества, в котором не будет места ненависти, страху или клевете на другие народы. Не случайно в истории, к которой я уже обращался, Марк завершает Евангелие рассказом о солдате из язычников, который стоял у креста и первым истолковал значение смерти Иисуса. Бог в жизни Иисуса рассматривался как власть, которой можно было поделиться с другими, даже отличными от себя, не скрываясь в страхе за межплеменной ненавистью. Эта картина человеческой жизни далеко превосходила представление о жертве, которое позже исказит до неузнаваемости и образ Иисуса, и память о нем.
Матфей – по всем меркам наиболее «еврейский» из всех евангелистов и потому, по всей видимости, должен быть особенно чувствительным к межплеменным барьерам. Однако именно Матфей оборачивает свою историю Иисуса в некую пленку истолкований, стремясь вскрыть племенную ментальность и выйти за межплеменные барьеры. Матфей постоянно возвращается к этой теме, облекая в нее жизнь Иисуса от рождения до смерти и воскресения, и тем самым показывает, как Иисус превратил племенные границы из безусловной реальности, правящей жизнью людей, в простую условность. Далее он заявляет: все, что ограничивает нашу человечность и заставляет нас увязнуть в первобытной борьбе за выживание, не может и не должно уцелеть в свете опыта Иисуса.
Матфей начинает Евангелие историей о звезде, воссиявшей на небесах, чтобы объявить о рождении Иисуса. Свет этой звезды не ограничен национальными рубежами еврейского мира. Звезды, которые можно наблюдать в любой стране мира, – универсальный символ, доступный всем, и эта-то звезда, по словам Матфея, привлекла внимание волхвов. Преодолев все тревоги и страхи, вызванные межплеменными барьерами, эти язычники отправляются к месту, где, как утверждает Матфей, родился Иисус. В этом смысл его вступительной истории, и не следует упускать его из вида, воспринимая историю волхвов буквально. Перед нами не история о реальных людях, которые когда-то следовали за настоящей блуждающей звездой. Если мы не прочтем правильно эту вступительную историю, если мы не признаем, что волхвы – символ язычников, которых привлек к себе Иисус, то неизбежно упустим важнейший вывод Матфея, поскольку и завершающая история в его Евангелии отличается той же силой и выразительностью. В ней Матфей изображает воскресшего Христа на горной вершине в Галилее, где он обращается к группе учеников с единственными словами, которые Матфей приписывает послепасхальному Иисусу. Безусловно, такого рода последняя речь, по замыслу автора, должна была иметь особое значение. И что же это за слова? Та же весть, что когда-то привлекла язычников к еврейскому Иисусу, но уже обращенная в иную сторону. По утверждению Матфея, Иисус в последней речи призвал своих еврейских учеников идти в земли язычников: «Итак, идите, научите все народы… уча их соблюдать всё, что Я заповедал вам [как, например, «да любите друг др