Как бы Иисус на самом деле ни воспринимал Бога, реальность Бога со всей силой заявляла о своем присутствии в его жизни. В его учении Бог сравнивается с множеством самых обычных, подчас даже прозаических символов: Бог – отец, встретивший с распростертыми объятиями вернувшегося домой блудного сына (Лк 15:11–32), пастух, ушедший на поиски заблудшей овцы (Лк 15:3–7), или женщина, старательно подметавшая пол, пока не нашла потерянную монету (Лк 15:8–10). Бог, которого, судя по всему, знал Иисус, принимал всех такими, какие они есть (Мф 11:28). Те, кто ищет путь к Богу, могут шуметь, как докучливая вдова, которая не переставала стучать до тех пор, пока все ее просьбы не были удовлетворены (Лк 18:1–8). Но они могут походить и на тех, кто в тайниках сердец хранит прощение, полное столь беспредельной доброты, что оно простирается в вечность (Ин 8:1–11). Его ученики, должно быть, принимали участие во всех этих событиях.
Тем, кто его знал, Иисус казался столь неординарным, что это побудило их приписать ему власть над силами, перед которыми большинство людей чувствовали себя беспомощными. Должно быть, по этой причине в ту эпоху, когда чудеса казались чем-то заурядным, вокруг него стали складываться разного рода сверхъестественные легенды. Возможно, окружавшие Иисуса люди так привыкли постоянно утолять свой духовный голод из его глубинных тайников, что стали воображать себе массы людей на великом духовном пире, где еды всегда было больше, чем они могли съесть или переварить, сколь бы огромной ни была толпа (Мк 6:35–44; Мф 14:13–21; Лк 9:10–17; Ин 6:1–14).
Ученики также видели в Иисусе человека с особой миссией. Они не были уверены, в чем именно та заключалась, однако ее реальность не вызывала никаких сомнений. Мир, похоже, всегда почтительно отходит в сторону, а воды расступаются перед теми, кто знает, куда лежит их путь. Идея, что его «час» еще не пришел или что он наконец настал во время Распятия – примечание, нередко сопровождающее евангельские тексты (Мк 14:41; Мф 26:45; Лк 22:53; Ин 2:4). Этот особый «час» так или иначе связывался в умах последователей с тем, что у древних евреев называлось «Днем Господним». Данная связь только усиливала мистическое восприятие Иисуса и со временем привела к тому, что с его именем стали связываться мессианские ожидания, обнаруживаемые во многих местах еврейских Священных Писаний. Совершенно ясно: Иерусалим влек Иисуса, как магнит, и его «час» должен был наступить именно в Святом городе. В некотором роде основные темы, вокруг которых вращались воспоминания о нем, такие как его «час», «День Господень» и сам Иерусалим, были неразрывно связаны в сознании Иисуса. А само его присутствие было исполнено и очарования, и тайны.
Все эти темы объединило Распятие Иисуса в Иерусалиме. Это было и самым ранним, и вместе с тем самым сокрушительным воспоминанием, жесточайшим ударом по надеждам последователей. Его смерть, казалось им в порыве глубокого горя, была не чем иным, как кратким и решительным «нет», произнесенным Богом как приговор его жизни. Мессия не мог умереть. Евреи никогда не думали, будто Мессия может умереть. И когда Иисуса казнили, любые ассоциации между Иисусом и обетованным Мессией рассыпались в прах, и, по-видимому, навсегда. Иисус, всегда стойко противостоявший духовной иерархии, умер – и притом позорной смертью: Тора называла «проклятым» того, кто был повешен на дереве (Втор 21:23). Религиозные лидеры оказались победителями, а Иисус – проигравшим. Ученикам Иисуса пришлось смириться с этими, казалось бы, неизбежными выводами. Раз Иисус был мертв, то, по-видимому, Бог Отец на небесах не счел нужным его спасти. Ученикам оставалось лишь предположить, что Иисус ошибался, возможно, был введен в заблуждение, а раз он оказался не прав, то, значит, и они тоже. «Нас обманули», «мы заблуждались», «мы сами виноваты», – такими словами пришлось им себя корить.
Но такого объяснения не хватало. Внутренний конфликт в учениках никуда не исчез. Реальность смерти Иисуса по-прежнему противоречила реальности их жизни рядом с ним. Как Бог мог сказать «нет» вести Иисуса, несущей лишь любовь и прощение? Как Бог мог проклясть того, чья жизнь переступала любые границы и усиливала человеческое начало во всех Божьих творениях? Как Иисус мог быть силой жизни в самом глубинном смысле этого слова – и не быть при этом исполнителем воли Божьей? Возможно ли отдать другим свою жизнь и любовь так свободно – и в то же время быть виновным в преступлении, караемом смертной казнью? Картина никак не складывалась, и ничто не могло разрешиться. Смятение и душевная мука, вызванные Распятием у учеников, были жестоки и нескончаемы.
Этот неразрешенный конфликт – одна из причин, по которой я считаю, что между Распятием, опытом, вызвавшим его, и Воскресением, опытом, в котором он наконец нашел свое разрешение, прошло довольно много времени, а «три дня» – просто литургический символ. Иные части евангельской истории, как уже отмечалось, предполагают, что пасхальное преображение отделено от муки Распятия большим временным промежутком (Лк 24; Деян 1, 2; Ин 21). Для тех, кто изучает циклы горя, в этих пассажах – свидетельства, позволяющие установить, что ученики скорбели где-то полгода, а может, и год после Распятия[87].
То, что мы видим в Евангелиях, написанных по крайней мере спустя два, а возможно, даже три поколения после трагедии Распятия, – способ разрешить этот конфликт. Смерти Иисуса придали цель. По словам Павла, то была смерть «за грехи наши» и «по Писаниям». Слова, предположительно, произнесенные Иисусом на кресте, из крика богооставленности («Боже Мой, Боже Мой! Зачем оставил Ты Меня?»), который есть только у Марка (15:34) и Матфея (27:46), превратились у Луки в выражение победы и триумфа в последних словах Иисуса: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой» (23:46), а у Иоанна – в намек на новое творение, когда Иисус объявляет: «Совершилось» (Ин 19:30), обыгрывая историю из Книги Бытия, в которой творение завершено и наступил навеки день седьмой (Быт 2:1).
Как Бог мог сказать «нет» вести Иисуса, несущей лишь любовь и прощение? Как мог проклясть того, чья жизнь переступала любые границы?
Уже много времени спустя после Распятия смерть Иисуса стали уподоблять смерти пасхального агнца, и тогда же ее начали соотносить с жертвенным ягненком Йом-Киппура, чья смерть понималась как выкуп, требуемый Богом, чтобы восстановить разрушенное творение, а кровь – как цена, уплаченная за падение. В связи Иисуса с пасхальным агнцем, как считалось, была сокрушена сила смерти, а в его связи с ягненком Йом-Киппура обреталось искупление. Его гибель, осмысленная, наконец, через эти символические толкования, теперь обладала властью разодрать завесу в Храме, отделявшую Святое место, где могли находиться люди, от Святая Святых, где предположительно пребывал только один Бог (Мк 15:38; Мф 27:51; Лк 23:45). Вот лишь некоторые из символов, превративших смерть Иисуса из нестерпимой трагедии в сознательный акт искупления.
Все это развитие понимания Иисуса шло в русле повсеместного теистического представления о Боге. Этот Бог, живший выше неба, был оскорблен человеческим непослушанием и требовал наказания и воздаяния. Когда же наказание оказалось большим, чем способна вынести падшая человеческая суть, преодоление греховности и восстановление единства с Богом стало исключительной прерогативой одного лишь Бога. И Бог в своей бесконечной милости вошел в историю в лице человека по имени Иисус посредством чудесного рождения. Бог доказал присутствие божественной силы в жизни Иисуса, дав ему способность совершать то, что мог совершать только Бог: прощать грешников, исцелять болезни, преодолевать пороки падшего мира, управлять силами природы в качестве их творца, стоять на грани между жизнью и смертью, воскрешать мертвых, выйти из гробницы, в которой его пытались удержать, чудесным образом вознестись на небо, чтобы завершить свое путешествие туда и обратно и представить Богу искупленное творение и искупленное человечество. Сначала этот способ рассказать историю Иисуса был намечен в Евангелиях, затем закрепился и стал догмой в символах веры, а еще позже – в доктринах и таинствах Церкви. Но любые объяснения всегда основываются на мировоззрении, в условиях которого сформировались. Едва оно умирает, умирают и они. Если опыт встречи с Богом в Иисусе и далее будут отождествлять с объяснением, основанным на взглядах I века на Бога, небо и чудеса, оно также неизбежно умрет. Вот с чем мы сталкиваемся сегодня, и именно поэтому так необходимо освободить Иисуса от оков религиозных взглядов вчерашнего дня, предложив портрет «Иисуса для неверующих».
Поставим вопрос иначе: что именно опыт Иисуса говорит нам о жизни, о Боге, о цели, о вечном стремлении к единству и о том, что значит единение с Богом? Только если мы сумеем ответить на данный вопрос, Крест сможет стать для нас приемлемым символом вместо знака теистического божества, садиста по натуре, который потребовал принести в жертву собственного сына в уплату за грех. Когда такие богословские представления проникают в наши литургии, они способствуют человеческой деградации и подпитывают собой фетиши, созданные христианами вокруг искупительной силы крови, пролитой Иисусом. Эта внешняя структура – с ее языком жертвоприношения, оскорбительным образом карающего Бога и характеристикой человеческой жизни как падшей, греховной и сломленной, способной лишь молить о милосердии, – доказала свою несостоятельность, и теперь ее нужно демонтировать. Именно это мы и попытались сделать на страницах данной книги. Многих беспокоит то, что когда это здание снесут, на его месте не останется ничего. Если это так, нам следует честно это признать и смириться с тем фактом, что христианство умерло и началась история постхристианского мира.
Однако я, верующий христианин XXI века, с этим не согласен. Моя задача не в том, чтобы искусственно вдохнуть жизнь в символы вчерашнего дня. Они этого не стоят, да и не способны к дыханию. Моя задача – проникнуть в тот опыт, который породил эти ныне устаревшие и умирающие символы, затем найти слова, соответствующие моему мировоззрению, и передать всю силу опыта Иисуса. Естественно, я не могу сделать это на все времена: это уже совершили апостолы, и не мне с ними состязаться. Я могу лишь сделать это для своего времени.