дется вышибать дверь.
Все согласились. Мы знали, что его дядя, раввин, расскажет ему все.
Глава 13
На следующий день работы не было. Был праздник, всеобщее ликование и вознесение благодарностей Господу. Те, кто любил выпить, выпивали, но большинство жителей ходили из дома в дом, чтобы поговорить о великом событии, которое для некоторых означало победу народа, для других — унижение правителя, а для людей постарше — волю Господа.
Иаков не мог усидеть на месте и поэтому дважды вымел конюшни и двор, а я, поскольку тоже не мог усидеть на месте, когда Иаков не сидит на месте, напоил и накормил ослов, сходил в огород посмотреть, насколько плохи там дела, и вернулся, решив, что лучше ничего не рассказывать об умирающих в сухой земле нежных ростках. Взглянул на холодное небо и подумал, не отправиться ли мне в Кану.
Разумеется, день был неподходящий, чтобы убедить Хананеля сделать что-то для кого-то другого. Его обожаемый внук был дома, и, разумеется, он должен ликовать и возносить благодарности, что и делает.
Но ждать я не мог. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, передо мной возникала Авигея, одна в темной комнате. Я видел ее, лежащую на полу, ее погасший взгляд.
В маленькой деревне Кане, гораздо меньше Назарета, тоже было полно гуляк. Меня никто не заметил, так как люди собирались, чтобы выпить и поговорить, и даже перенесли полуденную трапезу на сухую траву под деревьями. Ветер был не такой холодный, чтобы этому помешать. Казалось, все забыли о засухе — они одержали славную победу над чем-то таким, чего боялись гораздо сильнее.
В доме Хананеля было многолюдно. Велись приготовления к празднованию. Мужчины деловито сновали, внося корзины с плодами. Я услышал запах жареного ягненка.
У двери я встретил старого раба, который приветствовал меня, когда я замешкался.
— Послушай, я не хочу беспокоить твоего хозяина в такой день, — сказал я. — Но, прошу тебя, передай ему от меня несколько слов.
— Конечно, я передам, Иешуа, но ты должен войти. Хозяин просто сияет от счастья. Рувим вернулся домой, живой и невредимый, сегодня утром.
— Скажи хозяину только, что я приходил и что я желаю ему радости в такой день, — сказал я. — И еще скажи, что, как и прежде, я жду от него решения. Ты сделаешь это для меня? Шепни ему при случае, это все, чего я прошу. Передай, когда сможешь.
Я ушел раньше, чем раб успел запротестовать, и не успел пройти половину пути до Назарета, как повстречал на дороге Иасона. Он был верхом — наверное, на той самой лошади, которую нанял, чтобы вернуться из Кесарии. Он тотчас же спрыгнул на землю и подошел ко мне.
Без всяких вступительных слов Иасон разразился тирадой.
— Этот человек просто дурак, так поступать с родной дочерью, запирать ее и морить голодом, желать, чтобы из-за такого… такой… она умерла!
— Я знаю, — ответил я и вкратце объяснил, что Хананель из Каны написал родичам Авигеи. — И теперь мы ждем ответа.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Домой, — ответил я. — Я не могу докучать ему, когда он празднует возвращение внука. Я передал ему весточку. Это все, что я мог сделать.
— Ладно, я как раз еду туда, чтобы пообедать с ними, — сказал Иасон. — Старик сам прислал за мной. Я прослежу, чтобы он не забыл.
— Иасон, будь мудр, — попросил я. — Он послал письма, в которых просит за нее. Не врывайся в его дом, как ураган. Радуйся, что он пригласил тебя.
Иасон кивнул.
— Прежде чем пойдешь дальше, я хочу, чтобы ты рассказал, что сделали разбойники, — сказал он. — Они бросили ее лицом на землю, так сказал мне дядя…
— Какое значение это имеет теперь? — спросил я. — Я не могу этого сделать. Я не могу снова переживать случившееся. Ты ступай. Придешь ко мне завтра, и я расскажу тебе, если тебе необходимо знать.
Поздно вечером домой вернулись Менахем с Шаби и почти все молодые люди, что уходили в Кесарию. В доме не утихали споры и попреки. Дядя Клеопа был вне себя от гнева на сыновей, Иосифа, Иуду и Симона. Они тихо стояли перед ним, слушая его отповедь. Судя по взглядам и улыбкам, которыми они обменивались, все трое были уверены, что им довелось принять участие в великом событии.
Иаков высек бы Шаби, но его жена, Мара, остановила его.
Я незаметно выскользнул из дома.
Перед домом Шемайи стояли Маленький Исаак и Яким. Они угрюмо смотрели на закрытую дверь. Молчаливая Ханна пришла с базара с небольшой корзинкой, наполненной фруктами и хлебом. Она взглянула на меня так, словно знать не знает, кто я. Постучала, явно условным стуком, дверь открылась, и я успел увидеть кислую физиономию старой служанки, прежде чем она снова захлопнулась.
Я пошел вверх по улице, спустился по другую сторону холма и направился к ручью. Воды в каменных чашах было теперь так мало, что пойма стала серой от пыли, как и все кругом. Время от времени солнечные блики вспыхивали то тут, то там, где вода еще текла, медленно, потаенно, в глубине.
Я подошел к каменной чаше и неспешно вымыл руки и лицо.
И отправился в рощу.
Я опустился на колени и помолился Господу за Авигею. Я знал, что заплачу, и не сразу понял, что это самое подходящее место для слез. Никто не увидит их здесь, кроме Господа. И я наконец зарыдал.
— Отец Небесный, как такое случилось? Как можно, чтобы девушка страдала, когда она невинна, и как могло произойти, что моя ошибка только ухудшила ее положение?
В конце концов меня охватило изнеможение, почти сладостное, потому что оно прогнало все тревоги, и я рухнул на мягкую подстилку из опавшей листвы.
Я подсунул под голову согнутую руку и мгновенно заснул.
Сон был неглубокий. Он походил на чудесное растворение в окружавших звуках: шорохе опадающих листьев, шепоте листвы над головой. Вскоре я уже не слышал биения собственного сердца. Сладостные ароматы витали кругом. В полусне я удивился, что в такую засуху какие-то ароматные цветы все еще растут на солнце и в тени где-то рядом.
Прошел час? Или больше?
У меня возникло тревожное чувство, как у человека, который должен до темноты успеть домой. Но я не был в этом уверен.
Я перевернулся на живот. Меня разбудило сразу несколько звуков, необычных для этих мест. Или дело в запахе? Это был густой и изысканный аромат.
Аромат дорогих благовоний.
Я не открывал глаз, не хотелось стряхивать с себя паутину сна: я боялся, что стоит только это сделать, и сладостное ощущение уже не вернется. А как замечательно было просто плыть по течению, стараясь понять, что это за волнующий запах. Но откуда-то издалека пришла мысль — где-то я уже слышал этот соблазнительный аромат… На свадьбе, когда для жениха и невесты открывают баночки с нардом![3]
Я открыл глаза. Услышал шорох одежды. Ощутил, как что-то тяжелое и мягкое опустилось на мои голые ноги.
Я поспешно сел, все еще сонный. Темная накидка лежала на моих ногах, а поверх нее тяжелое черное покрывало. Отличная шерсть. Дорогая шерсть. Я старался прогнать сон. Кто здесь и для чего?
Я поднял голову и увидел женщину, которая стояла передо мной в лучах солнца, под пологом древесных крон.
Ее волосы спадали роскошной волной. Золотая вышивка ее туники, затейливая и богатая, мерцала у горла и вдоль подола. От ее волос и одежды исходил упоительный аромат.
Авигея. Авигея в свадебном платье. Авигея с распущенными струящимися волосами, сверкающими на солнце. На свету я видел длинный плавный изгиб ее шеи, обнаженное плечо под золотой вышивкой. Ее туника была расстегнута. Руки, унизанные кольцами и браслетами, раскинуты в стороны.
Красота Авигеи блистала в густой тени деревьев, как будто она была таинственным кладом, открыть который можно только в тайне от всех.
И как только сон окончательно меня покинул, я понял: она здесь, со мной, и мы одни.
Всю свою жизнь я провел в многолюдных комнатах, работал, приходил и уходил вместе с остальными, с женщинами, среди которых были мои сестры, тетки, мама, дальние родственницы, дочери и жены мужчин. Скрытые от взглядов женщины, одетые, закутанные до самой шеи в покрывала, завернутые в одеяла и лишь время от времени мелькающие на деревенских свадьбах в роскошных одеяниях.
Мы были одни. Мужчина во мне знал, что мы одни, и мужчина во мне знал, что эта женщина может быть моей. И все бесконечные сны, мучительные сны и мучительные ночи, могут сейчас, наяву, завершиться объятием ее нежных рук.
Я вскочил. Потянулся к накидке и шерстяному покрывалу, которые она сбросила, и поднял их.
— Что ты делаешь? — сказал я. — Что за безумная мысль пришла тебе в голову?
Я набросил на нее накидку и прикрыл ей голову темным покрывалом. Я обнял ее за плечи.
— Ты не в себе. Ты этого не хочешь. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Нет, — сказала она.
Она оттолкнула меня.
— Я ухожу, чтобы бродить по улицам Тира, — сказала она. — Я ухожу, чтобы скитаться по улицам. Нет. Не пытайся меня остановить. Если ты не хочешь для себя того, чего очень скоро будут добиваться многие мужчины, я ухожу прямо сейчас.
Она повернулась, чтобы идти, но я поймал ее за руку.
— Авигея, не будь ребенком, — шепнул я ей.
Глаза ее глядели горестно и холодно, веки трепетали.
— Иешуа, отпусти меня.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь, — сказал я. — Улицы Тира! Да ты никогда не видела таких городов, как Тир. Это ребячество. Думаешь, его улицы и есть та грудь, к которой ты хочешь припасть? Авигея, ты пойдешь домой со мной, в мой дом, где живут моя мать и сестры. Авигея, неужели ты думаешь, что мы молча за всем наблюдали и ничего не делали?
— Я знаю, что ты сделал, — ответила она. — Это бесполезно. Меня признали виновной, но я не стану умирать голодной смертью под крышей того человека, который меня обвинил. Не стану!
— Тебе надо уехать из Назарета, — сказал я.
— Именно это я и сделаю.
— Нет, ты не понимаешь. Твой родственник, Хананель из Каны, разослал письма, он…