Через весь корпус Нового Завета – от Нагорной проповеди до Послания к Евреям – прослеживается одна и та же мысль: Иисус – это новый Моисей, Который пришел, чтобы обновить завет, заключенный Богом с народом израильским. Он – Тот, о Ком Бог говорил Моисею, Кого предсказывали пророки, на Кого указывал Иоанн Креститель. На Нем сфокусированы ожидания и чаяния, пронизывающие всю ветхозаветную историю; в Нем реализуется то, ради чего эта история творилась руками Божиими и человеческими. Его второе пришествие станет завершением земной истории всего человечества и началом нового неба и новой земли (Откр. 21:1).
Настоящей главой мы завершили рассмотрение Нагорной проповеди. Но все еще открытыми остаются вопросы: представленная в ней этика является идеалом или нормой? чем объясняется максимализм Евангелия? может ли этика Нагорной проповеди быть возведена в закон, стать руководством к действию?
Свой вариант ответа на эти вопросы дает Н. Бердяев в книге «О назначении человека». Отдельная глава этой книги посвящена этике Евангелия. По словам философа, «Евангелие производит полный переворот в нравственных оценках… Мораль Царства Божьего оказывается непохожей на мораль мира падшего. Евангельская этика, этика искупления, во всем противоположна миру». Евангелию, считает Бердяев, «свойствен абсолютизм и максимализм, но это максимализм особого рода. Ложь моралистического максимализма в том, что он требует максимализма от другого, максимализма в исполнении закона и нормы. Поэтому он беспощаден к людям и всех осуждает». Благодатный максимализм Евангелия, напротив, «лишь открывает Царство Божие и путь к нему, но не дает правил и норм. Максимализм прежде всего применяется к себе, а не к другим.
Строгость к себе и снисходительность к ближнему – вот истинно христианское, евангельское отношение к жизни»[466].
Христианство, утверждает далее философ, противостоит законническому разделению людей на добрых и злых:
Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. До этого этика закона, этика, не знающая искупления и благодати, думала, что солнце восходит только над добрыми и дождь посылается только на праведных. Но вот Евангелие уравнивает перед Богом добрых и злых, праведных и неправедных. Добрые и праведные не могут больше гордиться своей добротой и праведностью. Прежние законнические оценки доброго и злого не имеют силы. Мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие (Мф. 21:31). Идут впереди тех, которые почитают себя праведными и добрыми, впереди фарисеев. Никогда никакая этика не становилась на сторону мытарей и блудниц, грешных и неправедных… Кто из вас без греха, первый брось на нее камень (Ин. 8:7). Между тем как этика нашего мира, этика закона, этика фарисейская, почитает нравственным долгом бросать в грешницу камень. Совершенно ясно, что подлинное христианство не допускает деления человека на два лагеря – добрых и злых, праведников и грешников. Все злые и грешные могут стать добрыми и праведными[467].
Главным аргументом против Евангелия, продолжает Бердяев, является «его неосуществимость, его противоположность самим законам жизни». Ключом к пониманию «абсолютности и надмирной максимальности возвещенной Евангелием правды жизни» является учение о Царстве Божием, представляющее собой «не только сущность Евангелия, но и всего христианства».
Именно в Царстве Божием «все оказывается непохожим на относительную жизнь мира. Евангельская мораль потому не есть норма и правило, что она есть райская мораль и стоит по ту сторону нашего добра и зла, нашего законнического различения добра и зла».
Николай Александрович Бердяев. Фото
В контексте учения о Царстве Божием раскрывается христианский призыв к совершенству как внутреннему деланию, не связанному напрямую с теми или иными внешними предписаниями:
Христос пришел низвести огонь с неба, и в огне этом сгорает все, что людям казалось ценным, сгорают все построенные ими царства. Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный. Есть ли это норма и правило жизни? Конечно нет. Совершенство Отца Небесного не может быть нормой для грешного мира, оно абсолютно, а закон всегда относителен к греху. Это есть откровение абсолютной, Божественной жизни, непохожей на грешную жизнь мира.
Не убий, не укради, не прелюбодействуй – все это может быть нормой, правилом для грешной жизни мира, все это относительно к ней. Но совершенство Отца Небесного, но Царство Божие ни к чему не относится и не применимо как правило. Евангелие обращено к внутреннему, духовному человеку, а не к внешнему, социальному человеку. Оно призывает к пробуждению и возрождению духовной жизни, к новому рождению, к врастанию в Царство Божие, а не к внешним делам в мире социальном[468].
Евангельская этика глубоко христоцентрична, и именно во Христе и через Христа она становится исполнимой:
В Евангелии все связано с личностью Самого Христа и все непонятно без связи с Христом. Евангельские заветы совершенно неосуществимы и непосильны как правила. Но невозможное для человека возможно для Бога. Лишь во Христе и через Христа осуществляется совершенство, подобное совершенству Отца Небесного, и действительно наступает Царство Божие. В основе Евангелия не закон, хотя бы новый, а Сам Христос, Его личность. Такова новая этика искупления и благодати[469].
Бердяев резко полемизирует с тем извращенным пониманием христианской нравственности, которое озвучивал немецкий философ Ф. Ницше. В христианстве Ницше видел прежде всего религию рабов, которые решили возвести в норму свое униженное состояние, найти оправдание своему забитому положению:
Есть мораль господ и мораль рабов… Положим, что морализировать начнут люди насилуемые, угнетенные, страдающие, несвободные, не уверенные в самих себе и усталые, – какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может, даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие.[470]
Представление о христианстве как религии рабов не было изобретением Ницше. Это представление возникло в недрах немецкого материализма и прочно утвердилось в атеистической философии и историософии XIX столетия. Так, например, известный идеолог марксизма К. Каутский видел истоки христианской этики в борьбе пролетариата против рабовладельцев. Христианская община, по его словам, «первоначально охватывала почти исключительно пролетарские элементы» и была «пролетарской организацией». Именно этим якобы и объясняются те нападки на богатых, которые рассыпаны по всему корпусу Нового Завета. «Вряд ли когда-нибудь классовая вражда современного пролетариата принимала такие фанатичные формы, как классовая вражда христиан-пролетариев»[471]. Говоря о христианстве как религии рабов, Ницше лишь повторял тот взгляд на происхождение христианства, который выработала марксистская философия.
Русский философ противостал этому взгляду со всей силой своего полемического гения:
Христианская мораль есть в духовном смысле аристократическая, а не рабья мораль, мораль сильных духом, а не слабых. Именно христианство призывает идти по линии наибольшего сопротивления миру и требует героических усилий… Именно христианство восстало против рабьей психологии обиды… Именно христианство хочет вырвать из человеческой души ressentiment[472], излечить человека от больного самолюбия и зависти. Только христианство и знает средство против больного самолюбия.
У Ницше было слишком внешнее и поверхностное представление о силе и слабости. Христианская мораль, если ее понимать не законнически, а внутренне и духовно, есть стяжание себе духовной силы во всем. Христианская добродетель совсем не есть долженствование и норма, а мощь, сила. Нормативный идеализм бессилен, он не знает, откуда взять силу для осуществления нормы добра, закона добра. Норма и закон бессильны, так как безблагодатны. Христианство же возводит всякое добро к источнику всякой силы, то есть к Богу. Греховный человек бессилен вне Христа, но силен во Христе.
Ибо Христос победил мир[473].
Христианство – отнюдь не религия рабства. Представлять христианство религией какого бы то ни было класса, какой-либо категории людей, в том числе рабов, значит клеветать на христианство. Свобода – важнейшая категория христианской нравственности. Уверовавшим в Него иудеям Иисус говорил: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными. Слушатели не поняли Его слов: Мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Но Иисус ответил им: Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно. Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин. 8:31-36).
Христианство – это религия свободы. Она освобождает человека от фарисейского представления о нравственности как сумме законов и предписаний, скрупулезное исполнение которых приводит человека к Богу. Она освобождает от любых форм зависимости – в том числе от зависимости от греха. Она учит, что свобода определяется не происхождением и не социальным положением.