Он издал звук, показывавший, сколь сильна его нелюбовь ко всему семейству Иродов, но ничего не ответил мне, поскольку в этот момент на него многозначительно посмотрел Иосиф.
В городе по-прежнему оставались римские воины, чтобы поддерживать порядок и следить за тем, чтобы мятежники, спрятавшиеся в холмах, не вернулись. И еще им приходилось выслушивать бесконечные жалобы горожан: о сыне, который ушел из дома и не вернулся, о доме, который сгорел дотла, и о многом другом. И солдаты иной раз вскидывали руки кверху и умоляли людей замолчать, не зная, что делать с их просьбами.
Солдаты пили в открытых тавернах и покупали еду у уличных торговцев. Они смотрели, как мы работаем. Они ходили к писцам, чтобы те написали письма их женщинам и детям.
Сепфорис был еврейским городом. У меня не было в этом никаких сомнений. Здесь не было ни единого языческого храма. Здесь редко встречались женщины, готовые поговорить с солдатами, только пожилые хозяйки таверн, да и то зачастую у них были свои мужчины. Солдаты зевали и украдкой бросали взгляды на наших женщин, идущих по своим делам, но что они могли увидеть? Наши женщины всегда одевались как положено, носили сверху покрывала и накидки.
В Александрии же в толпе часто попадались гречанки и римлянки, среди которых тоже были скромные женщины, укрытые накидками, но были и другие, которые любили находиться в общественных местах. Нам не разрешали смотреть на таких женщин, однако это не всегда получалось.
Здесь все было по-другому.
Когда стало известно о волнениях в Иерусалиме, люди стали собираться группами, чтобы обсудить эту новость, и принялись бросать долгие взгляды на солдат, а те тут же нахмурились, прекратили все дружелюбные разговоры с жителями и ходили по улице небольшими отрядами, а не поодиночке. Однако ничего плохого не случилось.
Что касается нашей семьи и многих других, мы работали, какие бы новости ни доходили до нас. Во время работы мы негромко молились. Собираясь перекусить в середине дня, мы благословляли Господа и благословляли нашу еду и питье. После еды мы снова брались за работу.
В общем, работать мне нравилось. Но гораздо больше мне нравилось учиться в Назарете.
Ну а больше всего я любил ходить в Сепфорис и обратно. Воздух был теплым, урожай почти собран, повсюду рощи, куда ни взглянешь. На миндальных деревьях цветки уже завяли, но многие другие деревья еще стояли в полном цвету. Каждый день я замечал что-то новое.
Я хотел свернуть с дороги и углубиться в лес, но не мог. Поэтому иногда я убегал вперед и ненадолго входил в придорожные рощи. Когда-нибудь, думал я, у меня будет время, чтобы бродить по окрестным лесам и деревням, а сейчас моя жизнь и так полна.
Разве можно просить о большем, имея то, что у нас есть?
19
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заболел.
Однажды после обеда меня охватила лихорадка. Клеопа догадался об этом раньше меня, а потом и Иаков тоже сказал, что болен. Клеопа приложил к моему лбу ладонь и сказал, что мы должны немедленно возвращаться в Назарет.
Последний час пути Иосифу пришлось нести меня на руках. Я заснул, но скоро проснулся от жажды и сильной боли в горле. Мама очень испугалась, увидев меня, и тут же уложила в постель. Маленькая Саломея тоже заболела. Сначала нас было четверо больных, а потом пятеро. Все мы лежали в одной комнате.
Вокруг меня постоянно раздавался кашель. Мама часто опускалась на колени у моей постели и смачивала мои губы водой. Я слышал, как она говорила Иакову:
— Ты должен попить! Просыпайся!
Маленькая Саломея все время стонала. Я прикоснулся к ней. Она вся горела.
Мама говорила мне:
— Кто знает, что это за болезнь. Может быть, от римлян. Они могли привезти ее с собой. А может быть, дело в том, что нас долго здесь не было, а потом мы вернулись. В деревне больше никто не заболел, только наши дети.
Но заболели не только дети — расхворалась и тетя Мария. Клеопа внес ее в комнату, где лежали больные, и уложил на одеяла. Он звал ее по имени. Казалось, что он сердится, но это было не так. Она не отвечала ему. Все это я видел сквозь пелену сна. Нам часто пела Старая Сарра. Когда я не мог видеть ее в полумраке, я слышал ее пение.
У меня болело все тело — плечи, бедра, колени, — но я мог спать и видеть сны.
Впервые в жизни мне стало казаться, что сон — это такое место, куда можно уйти.
Оглядываясь назад, я вижу, что вплоть до этой болезни я всегда боролся со сном. Мне никогда не хотелось убежать в небытие, спрятаться в нем. Даже в холмах, когда я был страшно напуган ревущим огнем и разбойниками, я хотел, чтобы огонь исчез, чтобы разбойники ушли, но не стремился укрыться в тишине сна. Укрыться в материнских объятиях — да. Но не во сне.
Однако во время болезни, когда руки и ноги причиняли мне боль, моим единственным спасением была возможность провалиться в глубокий сон.
Даже когда я не спал, я дремал и видел сны. Это были самые хорошие сны в моей жизни. Я знал, что нахожусь в Назарете. Я знал, что мама и тетя Мария где-то неподалеку. Я знал, что мне ничего не грозит.
И в то же время я шел по дворцу. Этот дворец превосходил по размерам даже дом Филона в Александрии. Когда я подобрался к краю зала, я увидел синее море. По обеим сторонам от меня из воды поднимались скалы, и линия берега изгибалась. Вдали я видел сад, в котором горело множество огней. Бессчетное количество огней. Колонны поддерживали над моей головой крышу. Капители колонн украшал резной узор из листьев аканта.
На мраморной скамье сидело существо с крыльями. Оно выглядело как очень красивый человек и напомнило мне Аввесалома, сына Давида, который славился своей красотой. Вдруг с этим существом произошла странная вещь: у него стали расти волосы.
— Ты стараешься стать похожим на Аввесалома, — догадался я.
— О, ты очень умный для своих лет, — отозвался странный человек. — Рав любит тебя. — У него был нежный музыкальный голос, а глаза синие, как море, и очень блестящие. По краю его туники бежала красно-зеленая вышивка — лоза, усыпанная мелкими цветками. Он улыбнулся мне: — Мне хочется спросить у тебя кое-что. Ты знаешь, почему ты здесь?
— Здесь? В этом дворце? — переспросил я. — Я сплю, и это мой сон.
Мне стало смешно, и я засмеялся. Во сне я слышал свой смех. Потом я взглянул на море. Над ним клубились высокие облака, а далеко, у самого горизонта, виднелись корабли. Мне казалось, что я различаю, как поднимаются весла, вижу людей у руля. Удивительно, как много можно увидеть при полной луне!
Все вокруг меня было прекрасно.
— Этот дворец достоин императора, — сказал человек с крыльями. — Почему бы тебе не поселиться здесь?
— Мне? В этом дворце? — удивился я.
— Ну да. Здесь-то жить определенно лучше, чем в грязном и пыльном Назарете, — заметил он своим чудесным голосом, сладко улыбаясь.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Я жил и здесь, и там, — ответил он, и лицо его потемнело. Приветливая улыбка сменилась гримасой презрения.
Я снова повернулся к морю, к кораблям, быстро и плавно двигавшимся под луной, уплывавшим вдаль посреди темной ночи, хотя ночью плавание опасно. Но корабли были так красивы.
— Да, они выходят из порта Остии, — проговорил человек с крыльями, — эти замечательные галеры выходят из Остии. Ваш Архелай торопится домой. А также его братья и сестры.
— Я знаю, — сказал я.
— Кто ты? — спросил он нетерпеливо. Но я не боялся. Ведь это всего лишь сон, и он скоро закончится. Все сны рано или поздно заканчиваются.
Я смотрел на человека. Он сердился, хотя старался скрыть это. У него не получалось. Теперь он напоминал мне моих младших братьев. Но он же далеко не ребенок.
— И ты тоже не ребенок! — вспыхнул он.
— А, понимаю! — сказал я с глубоким удовлетворением. — Сразу-то я не понял. Когда ты со мной, ты не знаешь, что случится потом, верно? Ты не знаешь, что будет! — Я залился смехом. — Ты обречен не знать, чем все закончится!
Он так рассердился, что не смог удержать улыбку на лице.
А как только улыбка исчезла, он заплакал. Он не мог сдержаться. Взрослый человек расплакался как ребенок, чего мне еще не доводилось видеть.
— Ты же знаешь, что я таков, каков есть, из любви, — проговорил он сквозь слезы. — То, что я есть, — из любви.
Мне стало жаль его. Но надо быть осторожным. Он закрыл лицо руками, но следил за мной сквозь пальцы. Да, он плакал, но в то же время наблюдал за мной, и мне было невыносимо жалко смотреть на него. Я не хотел его видеть. И помочь ему я не мог.
— Кто ты? — спросил он снова. Он сердился так, что даже перестал плакать, и протянул ко мне руки. — Я требую, чтобы ты сказал мне!
Я сделал шаг назад, прочь от него.
— Не смей прикасаться ко мне, — приказал я. Я не злился, просто хотел, чтобы он понял. — Никогда, никогда не прикасайся ко мне.
— А ты знаешь, что происходит сейчас в Иерусалиме? — спросил он. От гнева его лицо покраснело, а глаза становились все больше и больше.
Я не ответил ему.
— Давай я покажу тебе, ангельское дитя, — сказал он.
— Не утруждай себя, — отказался я.
И тем не менее вместо синего моря передо мной открылся просторный двор храма. Я не хотел его видеть. Я не хотел думать о людях, которые снова сражались друг с другом, как тогда, когда я был в Иерусалиме. Однако на этот раз все было гораздо хуже.
В римских солдат стреляли из луков с колоннады, в них бросали камни, повсюду люди бились на мечах, и так продолжалось до тех пор, пока из-за колонн не появилось пламя, ужасное, беспощадное пламя. Его языки извивались и хватали застигнутых врасплох евреев, и люди кричали и молили Господа о спасении.
Пожар охватил весь двор. Некоторые из евреев побросали оружие и бросились прямо в ревущий огонь, и римляне тоже побежали внутрь, а другие выходили с руками, полными сокровищ. Храмовых сокровищ, священных сокровищ, сокровищ Господа. Я не мог выносить вопли несчастных людей.